Итак, анекдот как исторический жанр всегда входит в поле того или иного авторского взгляда, то есть он далеко не безличностен, и в этом явное отличие, скажем, «Старой записной книжки» П. А. Вяземского от традиционного сборника анекдотов с его анонимностью и разрушением всех контекстуальных связей. Более того, анекдот как исторический жанр является носителем концепции если даже и не реальной личности, то уж во всяком случае, это должна быть определенная концепция нравов общества, хотя все же в большинстве случаев тут имеется автор (например, «Флорентийские анекдоты, или Тайная история дома Медичи» Антуана де Варийаса, 1685 г.).
Вычленение быстро и сжато развернутых исторических сюжетов в цикл, в предельно выразительные, колоритные микроновеллы, которые дают «расцветку» событиям или всей эпохе, было предпринято во французской моралистической литературе XVII и XVIII столетий и завершено затем романтической историографией в первых десятилетиях XIX века. Однако у истоков этой традиции я ставлю совершенно конкретный текст, а именно уже упомянутую выше книгу – «Флорентийские анекдоты». Автор ее непосредственно отталкивался от «Тайной истории» Прокопия Кесарийского (греческий вариант названия – «Анекдота»), которая впервые была издана в Лионе за несколько десятилетий до появления «Флорентийских анекдотов», а именно в 1623 году.
Биографическая мелочь, исторический этюд, деталь быта (по определению Вольтера, анекдот – это «мелкие детали, долгое время остававшиеся в тени»), психологическая характеристика. Именно из этих незначительных и как будто нелитературных форм вырос особый жанр, оказавшийся успешным, продуктивным, стойким, живучим. Причем вырос во многом в процессе противопоставления большим классицистским формам.
Отталкивание от внешне грандиозных, официальных, героико-политических конструкций как раз и поставило в центр внимания и сделало полноценным и очень востребованным жанром живую деталь, историческую подробность, острый, резкий штрих, нелепый случай – все то, что потом кристаллизовалось и художественно оформилось в анекдоте. Точно так же и в XX веке неприятие советского официоза, потребность в дегероизации общественно-политических мифов привели к повышению художественного статуса анекдота, к мощной активизации его творческого потенциала (Абрам Терц, Войнович, Сергей Довлатов).
Анекдот оказался просто позарез необходимым. Понадобилось буквально все: его жанровая специфика, его традиции, его склонность к обнажению реальности, к соскабливанию с нее слоев внешней, формальной этикетности. Анекдот, взятый на вооружение эстетическим подпольем (советским андеграундом), легко и органично, ничуть не изменяя себе, стал обвинительным документом, убедительным свидетельством аномальности советского мира.
Как и в XVII и XVIII веках во Франции, как в России в пушкинскую эпоху, так и во второй половине двадцатого столетия анекдот начал не просто эксплуатироваться как удобная форма, но и стал носителем историософских концепций. Истинно неумирающий жанр! Вернее, постоянно возрождающийся из пепла. Особенно это становится очевидным теперь, и вот почему.
Кажется, в наши дни искусство художественного вымысла переживает тяжелейшее испытание. Во всяком случае, мне самому очень трудно стало читать романы, тратить свое время на знакомство с тем, что явно и преднамеренно придумано. И я не думаю, что так у одного меня. Интеллект современного человека в первую очередь настроен на получение информации – сжатой и короткой. Однако подобное художественное творчество отнюдь не исчезло, просто его движение определяют теперь несколько иные эстетические ориентиры. Проявляется это в том, что анекдот оказался вдруг важнее и романа, и повести. Причем врожденная историософичность анекдота, сочетающаяся с исключительной мобильностью и концентрированностью, сейчас очень к месту. Анекдот продолжает оставаться художественно необычайно эффективным. И он себя еще покажет.
Дракула и анекдоты
Появление анекдота в России (и шире – новеллистической культуры) принято датировать семнадцатым столетием, закрывшим Русь средневековую. Так, член-корреспондент Академии наук С. И. Николаев в своей книге «Литературная культура Петровской эпохи» отметил:
…С точки зрения истории русской литературы бытование такой новеллы в русской культуре вполне уместно. Как раз на рубеж XVII–XVIII вв. приходится формирование новеллистической поэтики: вслед за переводом с польского «Фацеций» появляются и оригинальные новеллы – литература училась смеяться, смеяться безудержно, без оглядки на мораль. Шло художественное освоение быта новеллой. Но процесс был двусторонним… Новелла не только осваивала, но и сама входила в быт и теснила в жанрах устной культуры привычный фольклорный репертуар[21].
А утвердил приурочение появления анекдота и новеллы к семнадцатому столетию академик А. М. Панченко:
Самый большой сборник переводных новелл вошел в русскую литературу около 1680 г. Это «Фацеции», в которых наряду с развитыми сюжетами, заимствованными у Боккаччо, Поджо Браччолини, Саккетти и других классиков новеллистики, обильно представлены «простые формы» – шутка, меткое слово, анекдот, которые всегда оставались питательной средой новеллы. Слово «фацеция», перешедшее из латыни почти во все европейские языки, в России толковалось так же, как в Европе, – в значении насмешка, острота, «утешка», т. е. как веселое и забавное чтение, не имеющее отношения к «душеполезности»…[22]
Между тем новеллистическая культура, отринувшая принцип душеполезного чтения, появилась в России не с концом Средневековья, а в момент нарастания средневековых тенденций. Другое дело, что к концу семнадцатого столетия вырвалось на поверхность то, что существовало и прежде, но не афишировалось, а пребывало на периферии, структурно не выделяясь.
В жизни древнерусского человека, помимо официального душеполезного чтения, определенное значение имели и так называемые «мирские притчи»[23]. Скажем, «Слова о злых женах», в составе которых анекдот, жанрово не определяясь, тем не менее очень часто присутствовал и даже лидировал, входили в «Златоструй», «Пролог», «Измарагд» и другие сборники.
Но анекдот на Руси не просто существовал в составе подобных сборников. В конце пятнадцатого века появился уже не переводной локальный текст, а оригинальное и достаточно широко развернутое сочинение, причем в жанровом отношении абсолютно монолитное. Это целая книга, и в ней анекдот оказался представленным не одним из сюжетов, а основной формой. Я имею в виду созданную в 1486 году русскую повесть о Дракуле, которая состоит из кратких динамичных историй.
В финале каждой из этих историй есть как будто привычная для официального средневекового сознания сентенция, но на самом деле это антимораль, насмешка над традицией, разрушение ее. Вот начало «Сказания о Дракуле», задавшее тон всему тексту:
Был в Мултянской земле воевода, христианин греческой веры, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему – Дьявол. Так жесток и мудр был, что каково имя, такова была и жизнь его. Однажды пришли к нему послы от турецкого царя и, войдя, поклонились по своему обычаю, а колпаков своих с голов не сняли. Он же спросил их: «Почему так поступили: пришли к великому государю и такое бесчестие мне нанесли?» Они же отвечали: «Таков обычай, государь, наш и в земле нашей». А он сказал им: «И я хочу закон ваш подтвердить, чтобы крепко его держались». И приказал прибить колпаки к их головам железными гвоздиками, и отпустил их со словами: «Идите и скажите государю вашему: он привык терпеть от вас такое бесчестие, а мы не привыкли, и пусть не посылает свой обычай являть другим государям, которым обычай такой чужд, а у себя его блюдет»[24].
По мере развертывания текста наличие назидания, уничтожающего саму идею душеполезного наставления, будет подчеркиваться едва ли не в каждом микросюжете рассматриваемой книги. В результате отрицание принципа душеполезного чтения в «Сказании о Дракуле-воеводе» оказывается проведенным с необыкновенной последовательностью. Так фактически начинает формироваться на Руси особая поэтика анекдота, и происходило это, вопреки бытующей ныне точке зрения, задолго до конца семнадцатого столетия.
Жанр анекдота, с самого возникновения своего, показывает, высвечивает, обнажает, заостряет тайные пружины истории, черты тех или иных реальных личностей, особенности быта, но при этом в нем практически всегда отсутствует прямая оценка. Анекдот не против морали – он презирает указующий перст, предпочитая появиться точно в нужный момент, но неожиданно и откуда-то сбоку или снизу.
Не случайно, что так и не ясно, возвеличивает ли русская книга о Дракуле жестокого, но по-своему справедливого правителя или развенчивает его[25]. Мораль во всех микросюжетах книги выделена, даже подчеркнута, но в каком-то искаженном, перевернутом виде, она доведена до абсурда.
И вот что еще тут крайне важно. «Сказание о Дракуле-воеводе» принципиально не публицистично, в отличие от итальянской и немецкой книг о мултянском воеводе. Оно вообще не ориентировано на четкое идеологическое задание.
Фактически «Сказание о Дракуле-воеводе» – это первый в русской культурной традиции тематический сборник исторических анекдотов. Так что все-таки появление на Руси анекдота как самостоятельного жанра следует датировать не концом семнадцатого столетия, а концом пятнадцатого.
Существенно, что именно в последние годы пятнадцатого века в русской культуре появляются элементы Возрождения (об этом есть специальная работа Я. С. Лурье)[26]. Более того, как опять-таки было весьма точно подмечено, пусть и осторожно, все тем же Я. С. Лурье, повесть о Дракуле вполне уместно соотнести с новеллистикой Возрождения