– Никуда не таскай, друг любезный, – сказал Крылов, – никуда, а свали-ка здесь на улице около тротуара, кто-нибудь да подберет.
И все эти 500 книг творения Хвостова были громадною массой свалены у тротуара против подъезда в книжный магазин. Им бы, этим экземплярам книг с «хвостовщиной», пришлось лежать тут долго, если бы вскоре не проскакал по Невскому проспекту на своей лихой паре рыженьких вяток с пристяжной на отлете обер-полицмейстер Сергей Александрович Кокошкин. Подлетев к груде книг, он подозвал вертевшегося тут квартального, удостоверился, что все это творения знаменитого творца Кубры, и велел разузнать от Смирдина, в чем суть. Когда Кокошкин проезжал обратно, книг графа Хвостова тут уже не было: все оне, по распоряжению частного пристава, отвезены были, по принадлежности, обратно к графу Хвостову, о чем, с пальцами у кокарды треуголки, частный отрапортовал генералу, пояснив с полицейским юмором происхождение этой истории, автором которой был Иван Андреевич Крылов[34].
Однако одним участием в хвостовиане («хвостовщине») Крылов отнюдь не ограничился – напротив. Он создал еще и свою устную анекдотическую автобиографию, и, кстати, одним из центральных мотивов этой автобиографии явилась тема крыловского обжорства. Она породила, можно сказать, самый настоящий цикл анекдотов.
И в рамках этой «обжорной» серии, имевшей огромную популярность в литературном кругу, да и вообще в петербургском обществе, Крылов создал истинный литературный шедевр, образец высококомического творчества. Это была развернутая устная новелла об обедах и ужинах в Зимнем дворце:
Царская семья благоволила к Крылову, и одно время он получал приглашения на маленькие обеды к императрице и великим князьям.
Прощаясь с Крыловым после одного обеда у себя, дедушка (А. М. Тургенев) пошутил: «Боюсь, Иван Андреевич, что плохо мы вас накормили – избаловали вас царские повара…»
Крылов, оглядываясь и убедившись, что никого нет вблизи, ответил:
«Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. А я так же прежде так думал – закормят во дворце. Первый раз поехал я и соображаю: какой уж тут ужин – и прислугу отпустил. А вышло что? Убранство, сервировка – одна краса. Сели – суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да все так на мели и стоит, потому что супу-то самого только лужица. Ей-богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата-писателя лакеи обносят? Смотрю – нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? – не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уже удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно, отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая – форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают – куда меньше порционного! Да что тут удивительного, когда все, что покрупней, торговцам спускают. Я сам у Каменного моста покупал. За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки – всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают?!
Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет – только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая-то птица под ними припрятана и нерезаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал ее и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» И стало мне грустно. Грустно, чуть слеза не прошибла. А тут вижу: царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает… И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил – ведь жалованная. Хочу брать, а птица так неразрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь – меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят – завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!
А сладкое! Стыдно сказать… Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят – надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь – смотришь, рюмка опять стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.
Вернулся я домой голодный-преголодный. Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено… Пришлось в ресторацию ехать. А теперь, когда там обедать приходится, – ждет меня дома всегда ужин. Приедешь, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал».
– Ох, боюсь я, боюсь, – прервал его дедушка, – ждет не дождется вас ужин дома…
Крылов божился, что сыт до отвала, что Александра Егоровна его по горло накормила, а Федосеич совсем в полон взял.
– Ну, по совести, – не отставал дедушка, – неужели вы, Иван Андреевич, так натощак и спать ляжете?
– По совести, натощак не лягу. Ужинать не буду, но тарелочку кислой капусты и квасу кувшинчик на сон грядущий приму, чтоб в горле не пересохло[35].
Приведенный рассказ есть подлинная литература, пример живого, сочного мемуара, просто устного по форме, однако при этом безукоризненного по исполнению.
Запись эта была сделана в свое время А. М. Тургеневым (1772–1863). Он занимал разные военные и чиновничьи должности (был адъютантом московского генерал-губернатора, возглавлял брест-литовскую и астраханскую таможни, медицинский департамент.
Но для меня сейчас важно то, что в квартире А. М. Тургенева на Миллионной улице, когда он уже был в отставке, собирались литераторы и читали свои произведения, и среди них были И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, И. А. Гончаров и др. И особо он принимал у себя И. А. Крылова и записывал его анекдоты.
Подробнейшим образом А. М. Тургенев записал рассказ И. А. Крылова об обедах в Зимнем дворце и сделал этим великое дело, сохранив для истории великолепную устную новеллу великого баснописца.
Устное наследие И. А. Крылова практически никогда не собиралось. Коллекцию анекдотов и острот, с ним связанных, можно найти лишь в антологии «Русский исторический анекдот от Петра Первого до Александра Третьего» (СПб: Пушкинский фонд, 2017).
Анекдот в драматургии А. С. Пушкина
По научным представлениям, получившим классическое выражение в логических и искусствоведческих трактатах Аристотеля («Аналитика первая», «Аналитика вторая», «Топика», «Риторика» и др.), существуют очевидные доказательства, совершенно точно и определенно, без малейшей доли сомнений вытекающие из группы подобранных фактов, и доказательства, требующие специальной риторической разработки. Второй топ доказательств применяется, как правило, в случае опровержения распространенных, общепринятых мнений.
При обсуждении какого-либо спорного пункта зачастую становится недостаточным оперирование данными непосредственной реальности: конструируется некая ситуация (неважно, было ли место в действительности сообщаемое или нет, важно, что это могло быть, что это психологически убедительно), которая как раз и способствует принятию необычной и парадоксальной точки зрения. Аристотель назвал такой условный, диалектический в его понимании силлогизм энтимемой.
Как мне представляется, одним из видов энтимемы является анекдот. Точнее говоря, он вводится в беседу и в письменный текст именно в функции энтимемы. Вот что это за функция:
Вероятностный, или правдоподобный силлогизм есть тоже силлогизм. Однако он не столь самоочевиден, как силлогизм аподиктический, и требует для своей доказательности, чтобы доказывающий еще как-нибудь убедил своего слушателя при помощи приведения разных обстоятельств, логически не имеющих никакого отношения к силлогизму, но материально глубоко с ним связанных и делающих приводимое в данном случае доказательство вероятным, достаточно убедительным и достаточно правдоподобным[36].
Анекдот пушкинского времени во многом был энтиматичен. Он зачастую подключался к коммуникативному акту именно тогда, когда все остальные (стереотипные) средства оказывались уже исчерпанными и он должен был не столько убедить, сколько переубедить.
А. С. Пушкин очень тонко чувствовал и понимал природу энтиматичности анекдота. Посмотрим, например, как он ввел анекдот в художественную ткань своего «Скупого рыцаря».
В первой же сцене Альбер говорит об отце:
О! Мой отец не слуг и не друзей
В них видит, а господ, и сам им служит,
И как же служит? Как алжирский раб,
Как пес цепной. В нетопленой конуре
Живет, пьет воду, ест сухие корки,
Всю ночь не спит, все бегает да лает.
А золото спокойно в сундуках
Лежит себе. Молчи! Когда-нибудь
Оно послужит мне, лежать забудет[37].
Рассказ Альбера об отце не раз уже привлекал внимание исследователей.
В основе этого рассказа лежит анекдот о скупце, который, жалея денег на приобретение сторожевого пса, сам по ночам лаял у себя во дворе. Правда, все писавшие о данном фрагменте занимались лишь поиском источников, который, однако, никаких ощутимых результатов не дал[38], хотя совершенно очевидно, что в русском обществе имел хождение реальный анекдот, который и был введен А. С. Пушкиным в текст «Скупого рыцаря».
Успокоившись на этом утверждении, я устраняюсь от дальнейшего поиска источников анекдота о лающем скупце, ибо предпочитаю высказать ряд замечаний о характере и специфике этого анекдота в структуре «Скупого рыцаря».