Рассказ Альбера построен в высшей степени риторически. У него накопилось множество горьких обид на своего отца, и, конечно, он мог бы поведать о нем немало неприятного, обидного, оскорбительного ростовщику Соломону. Но он не стал чернить имя отца – он просто рассказывает анекдот о скупце, и эта вымышленная история вмещает в себя весь тот личный горький опыт, который он не решился непосредственно изливать перед ростовщиком.
Отказываясь от исповеди, Альбер все-таки не говорит правды об отце. Анекдот помогает раскрыть его трагедию.
В целом рассказ Альбера – это самая настоящая энтимема («О! мой отец не слуг и не друзей / В них видит, а господ; и сам им служит. / Как же служит? Как алжирский раб»), подкрепленная анекдотом («В нетопленой конуре / Живет, пьет воду» и т. д.
Анекдот тут существует в качестве топоса, который делает наглядно убедительной, достоверной энтимему – силлогизм о «скупом рыцаре».
Между прочим, анекдот о скупце, имитирующем собаку, ввел в русскую литературу отнюдь не А. С. Пушкин.
Г. Р. Державин еще в 1803 году включил его в свое послание «К Скопихину»:
Престань и ты жить в погребах,
Как крот в ущельях подземельных,
И на чугунных там цепях
Стеречь, при блеске искр елейных,
Висящи бочки серебра
Иль лаять псом вокруг двора[39].
Причем у Державина была ситуация еще более пикантная, чем у Пушкина, ведь под именем Скопихина, то есть скупого, он вывел миллионера Собакина, и в результате анекдот о лающем скупце звучал особенно искрометно и игриво.
Но вот что особенно важно: получается, что рассматриваемый анекдот был в ходу в русском обществе не только в 30-е годы девятнадцатого столетия, но еще и до 1803 года, то есть, скорее всего, как минимум еще в восемнадцатом столетии.
Пушкин и князь Цицианов
В авторских примечаниях к «Евгению Онегину» есть следующая запись:
Сравнение, заимствованное у К**, столь известного игривостию изображения. К** рассказывал, что, будучи однажды послан курьером от князя Потемкина к императрице, он ехал так скоро, что шпага его, высунувшись концом из тележки, стучала по верстам, как по частоколу[40].
Примечание это, данное под номером 43, вызвано следующим местом из строфы XXXV главы седьмой «Евгения Онегина»:
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают, как забор[41].
Кто же тот загадочный К**, в прошлом столь известный «игривостию изображения», который мог быть послан курьером от Потемкина к Екатерине и рассказ которого об этом в поэтической форме зафиксировал Пушкин?
Еще в 1923 г. Б. Л. Модзалевский выдвинул предположение, что под К** подразумевался князь Д. Е. Цицианов (1747–1835), популярный рассказчик и острослов того времени, имевший репутацию «русского Мюнхгаузена»[42]. При этом К** расшифровывалось как «князь».
Предположение это было высказано вскользь в комментариях к пушкинскому «Дневнику»[43]. Попытаемся сейчас, исходя из установленных к настоящему времени фактов, аргументировать давнюю эту гипотезу.
В пушкинском примечании сведения о выведенном в нем рассказчике ограничиваются тем, что он отличался «игривостию изображения» и был в свое время курьером между Екатериной Второй и Потемкиным. Из этого и будем исходить.
Современниками было засвидетельствовано, что «игривость изображения» – одно из определяющих качеств Д. Е. Цицианова как рассказчика. Так, П. А. Вяземский писал, например:
Князь Цицианов, известный поэзиею рассказов[44].
Он же высказывался о Цицианове еще и так:
Есть лгуны, которых совестно называть лгунами: это своего рода поэты, и часто в них более воображения, нежели в присяжных поэтах. Возьмите, например, князя Цицианова…[45].
Конечно, все это отнюдь не позволяет закрепить «игривость изображения» за одним лишь князем Цициановым. Однако пушкинский рассказ находит себе подкрепление и в сохранившихся биографических данных о князе-острослове.
Насколько известно, Цицианов нигде не служил, но он был близок к Екатерине Второй и князю Потемкину, которым, судя по всему, импонировали его «остроумные вымыслы» (формулировка Пушкина), и нередко императрица и ее фаворит в знак благосклонности давали ему личные поручения. Во всяком случае, эти поручения представляют собой одну из сюжетных линий в цициановских рассказах. Так, в записи П. А. Вяземским одного из них Цицианов предстает как курьер между Екатериной Второй и Потемкиным[46].
Приведем теперь один цициановский рассказ, имеющий совершенно исключительное значение в рамках настоящей заметки. Извлекаем мы его из «Автобиографии» А. О. Смирновой-Россет, которая, кстати, была двоюродной племянницей князя и зафиксировала множество его историй.
Итак, запись, сделанная А. О. Смирновой-Россет:
Я был, говорил он (Д. Е. Цицианов. – Е.К.), фаворитом Потемкина.
Он мне говорит:
– Цицианов, я хочу сделать сюрприз государыне, чтобы она всякое утро пила кофий с калачом, ты один горазд на все руки, поезжай же с горячим калачом.
– Готов, ваше сиятельство.
Вот я устроил ящик с конфоркой, калач уложил и помчался, шпага только ударяла по столбам все время: тра, тра, тра – и к завтраку представил собственноручно калач.
Изволила благодарить и послала Потемкину шубу.
Я поехал и говорю:
– Ваше сиятельство, государыня в знак благодарности прислала вам соболью шубу, что ни на есть лучшую.
– Вели же открыть сундук.
– Не нужно, она у меня за пазухой.
Удивился князь, шуба полетела, как пух, и поймать ее нельзя было…[47]
Собственно, в приведенном фрагменте реконструирован целый мини-цикл, но нас сейчас интересует только анекдот о курьерстве. Все дело в том, что он самым ближайшим образом соотносится с 43-м пушкинским примечанием к «Евгению Онегину» (он не был учтен Б. Л. Модзалевским, так как «Автобиография» А. О. Смирновой-Россет вышла в свет уже после издания дневника А. С. Пушкина и даже уже после смерти исследователя.
Итак, пушкинское примечание к «Евгению Онегину» и приведенный отрывок из мемуаров А. О. Смирновой-Россет – это две записи одного и того же цициановского анекдота.
В седьмой октаве поэмы «Домик в Коломне» есть строки совершенно непонятные, даже загадочные, но обращение к легендарной фигуре князя Д. Е. Цицианова тут может все поставить на свои места.
Обращаемся к седьмой октаве «Домика в Коломне»:
…Поплетусь-ка дале,
Со станции на станцию шажком,
Как говорят о том оригинале,
Который, не кормя, на рысаке
Приехал от Москвы к Неве-реке[48].
Что за оригинал имеется в виду? И вообще о чем тут речь?
Приступаем к объяснениям.
Ф. В. Ростопчин писал из Петербурга своему близкому приятелю Д. И. Киселеву: «Московских здесь я вижу Архаровых, соседа моего Цицианова, у которого лошадь скачет 500 верст не кормя»[49].
В этом письме сделан намек на один из цициановских анекдотов, который как раз и лег в основу седьмой октавы поэмы «Домик в Коломне».
Хотя письмо Ф. В. Ростопчина содержит не пересказ анекдота, а лишь его упоминание, мы попытаемся восстановить его сюжетную основу по аналогии с другими цициановскими «остроумными вымыслами».
В устном творчестве этого знаменитого некогда острослова пушкинского времени в первую очередь выделяется тип рассказа, где пуантирующим моментом является псевдообъяснение, претендующее на правдоподобие, но на деле лишь усиливающее невероятность всего эпизода. Так, в частности, построен знаменитый цициановский анекдот о пчелах, подробно пересказанный в мемуарах А. Я. Булгакова:
Случилось, что в одном обществе какой-то помещик, слывший большим хозяином, рассказывал об огромном доходе, получаемом им от пчеловодства, так что доход этот превышал оброк, платимый ему всеми крестьянами, коих было с лишком сто в той деревне.
– Очень вам верю, – возразил Цицианов, – но смею вас уверить, что такого пчеловодства, как у нас в Грузии, нет нигде в мире.
– Почему так, ваше сиятельство?
– А вот почему, – отвечал Цицианов, – да и быть не может иначе; у нас цветы, заключающие в себе медовые соки, растут, как здесь крапива, да к тому же пчелы у нас величиною почти с воробья; замечательно, что когда оне летают по воздуху, то не жужжат, а поют, как птицы.
– Какие же у вас ульи, ваше сиятельство? – спросил удивленный пчеловод.
– Ульи? Да ульи, – отвечал Цицианов, – такие же, как везде.
– Как же могут столь огромные пчелы влетать в обыкновенные ульи?
Тут Цицианов догадался, что, басенку свою пересоля, он приготовил себе сам ловушку, из которой выпутаться ему трудно. Однако же он нимало не задумался.
– Здесь об нашем крае, – продолжал Цицианов, – не имеют никакого понятия. Нет, батюшка! У нас в Грузии отговорок нет: хоть тресни, да полезай![50]
Того же типа ответ Цицианова некоему приятелю, к которому он явился сухим во время проливного дождя: