— Ну, ну, проваливай, — решительным тоном отвечал солдат. — Мало тебе барин маклашу надавал, еще хочешь?
Рассердился Юнуска, когда увидел, что обманули его наниматели, и стал настойчиво требовать у солдата своих заработанных денег.
— Ну, вот тебе еще двугривенный, — сжалился, наконец, солдат и протянул Юнуске монету.
Взглянул на нее Юнуска, сдвинул густые брови, мотнул своей головой — «не возьму-де», и сел на корточки возле калитки.
Решил арбакеш не уходить до тех пор, пока не получит всей ряженой суммы.
Вскипело сердце Юнускино. Досадно стало ему на солдата.
Долго сидел, понуря голову, Юнуска и думал о том, что говорили арбакеши в чай-хане на базаре. «Хорошо бы всех этих русских начальников заменить своими выборными людьми, да не такими, как Алим-бай, а настоящими, которые народ бы не грабили, — размышлял Юнуска. — Ох, да ничего не поделаешь с ними, сила у них большая», вздохнул он.
Из размышлений вывел арбакеша грубый голос солдата.
— Да ты все еще здесь, проклятый! Пошел, тебе говорят, — гаркнул он и так сильно толкнул Юнуску в грудь подкованным каблуком своего сапога, что несчастный узбек с воплем покатался на улицу. Нагайка выпала из рук арбакеша.
Охватил ее озверевший солдат и начал беспощадно хлестать ею Юнуску. Бил он его, пока не запыхался и, отшвырнув ногой свою жертву к арыку, ушел на двор, громко хлопнув калиткой.
Горько плакал Юнуска.
Медленно поднялся он на ноги, помочил воспаленное лицо арычной водой и подошел к своей лошадке.
Опустился на корточки арбакеш возле ее передних ног и залился слезами.
Лошадь как будто понимает горе своего друга-хозяина. Низко опустила она голову и смотрит на него усталыми, грустными глазами.
Наконец, очнулся Юнуска и встал.
Лицо его горело.
От уха до самого глаза багровой полосой тянулся страшный рубец. Погладил он по шее лошадку, обтер по обыкновению ее морду длинным рукавом своего халата и стал взнуздывать утомленное животное.
— Не будет тебе, тамыр, сегодня ячменя, — вздохнув, сказал он. — Значит, не судил нам с тобою аллах поесть, как следует.
Дерево— «Сада карагач».
Слезы снова показались на глазах у арбакеша. В раздумье опустил он голову на грудь.
А лошадь повернула к нему свою запотелую морду, как бы отвечая: «не привыкать, мол».
С тяжелым камнем на сердце поехал Юнуска на базар, твердо решив не ездить больше в русский город.
IV. ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА
Настали холодные зимние дни, а Юнуска все по-прежнему занимался извозом.
Только в жизни арбакеша случилась большая перемена.
Умерли у него жена и ребенок.
Похоронил их Юнуска, как подобает доброму мусульманину.
Заказал он каменный плоский памятник с именами покойников и сам поставит его на могиле.
Окончив свое дело, сел Юнуска на землю и задумался.
Вспомнилось ему прежнее, хотя и невеселое житье, но все же в своем гнездышке.
Вспомнилась ему и Хамра, его первая и единственная любовь.
Вспомнил он своего больного ребенка, которого в минуты отдыха он выносил на руках под сень тенистых фруктовых деревьев своего сада. Все отняли от него царские чиновники и Алим-бай.
— Будь они прокляты, — прошептал арбакеш, и нехорошее чувство шевельнулось в его сердце.
Как-то довелось Юнуске хлопок везти в Наманган.
Наложили его на арбу с добрых сорок пудов и деньги вперед заплатили маргеланские купцы, обещав дать прибавку, если груз будет доставлен вовремя.
Едет Юнуска по степи и думает, как он в кишлаке накормит своего гнедого ячменем, сам напьется чаю, да покалякает на базаре с проезжими.
Затянул даже и песню Юнуска, и на душе у него сделалось вдруг так легко, как никогда еще не бывало. Нагнал он трех арбакешей и завязал с ними беседу.
Особенно весел был Юнуска, никогда еще никто не видел его таким.
Так доехали они до большого кишлака Язавана, находящегося как раз на половине дорога между Маргеланом и Наманганом.
Подвязал Юнуска торбу с ячменем своему коню, а сам подсел к собравшимся в чайной проезжим.
Рисовые поля.
Давно так не отдыхал Юнуска, давно с таким наслаждением не курил он чилим и не ел плов.
А там в тени, около арбы, стоит его гнедой помощник и с наслаждением жует крупные зерна вкусного ячменя.
Между тем в чай-ханэ происходило большое оживление.
Какой-то почтенный старик с длинной седой бородой отпивал из маленькой чашечки зеленый чай и что-то рассказывал.
По его зеленому тюрбану Юнуска сейчас же узнал в нем хаджи, то-есть мусульманина, посетившего Мекку, гроб великого пророка Магомета.
Только хаджи имеют право носить зеленую чалму.
Вокруг говорившего собралась целая толпа. Даже сам хозяин караван-сарая Ахмет-бай, и тот подсел послушать, что такое сообщает хаджи. «Стало быть, что-нибудь очень интересное», подумал Юнуска и тоже подсел ближе к рассказчику.
— Ну вот, — говорил тот, — значит, в России будет управление без царя, говорят, что его уже и в живых нет.
«Правду, значит, говорил толстый арбакеш», подумал Юнуска и пододвинулся ближе к хаджи.
— Значит, — продолжал тот, — и население Туркестана получит большие права. У нас будут не русские законы, а свои, — говорил он. — Мы будем избирать своих людей и посылать их в Петроград. Вместо русских начальников мы выберем своих. Уже в некоторых уездах выбрали; вместо русских хакимов — узбеков.
Среди слушателей раздался шёпот одобрения.
— В Кокандском уезде уже выбран Ата-бай, в Наманганском Абдур-Рахман-бай, в Андижанском — Измаил-бай, а в Маргеланском — Алим-бай.
Юнуска еще ближе подвинулся к рассказчику.
— Все они, — продолжал тот, — богатые купцы, пользующиеся у нас доверием. Они, конечно, сумеют защитить народные интересы.
Тут Юнуска не выдержал и, обращаясь к хаджи, переспросил:
— Значит, Алим-бай будет вместо русского хакима? Верно это?
— Как же не верно, — вежливо ответил хаджи арбакешу, — я его еще вчера сам видел и с ним лично беседовал.
— Богатый он человек, — щелкнув языком, прибавил старик.
«Плохо дело, — подумал Юнуска. — Все богатых лишь выбрали, да такого грабителя, как Алим-бай, — ничего путного из того не выйдет».
С этой мыслью он отошел от хаджи и подсел к своим попутчикам-арбакешам.
— Слышал, что говорил старик? — спросил его один из сидевших.
— Слышал, — отвечал Юнуска.
— Ну, а что ты думаешь насчет этого?
— Плохо будет, — лаконически заявит арбакеш. — Если плохо нам жилось при русских начальниках, то еще хуже придется при своих баях (богачах). Ну, какой же Алим-бай будет хаким?! Басмач он, разбойник, а не хаким, — сердито сказал Юнуска.
— Верно, — поддержали его товарищи.
— Ну, а что же делать?
— Новые выборы требовать, — заметит кто-то.
— Ничего выборами не добьешься, — отвечал один из сидевших арбакешей.
— При русском начальстве выбирали на должности тех, кого хотел их начальник. А хотел он тех, кто ему хорошо заплатил. Кто же мог платить, кроме богачей? Такой выборный должен был заплатить русскому начальнику за назначение на должность; он и сдирал с населения столько же, да еще вдесятеро.
— Это так, — поддержал другой. — У нас два раза не выбрали нашего минбашу, так русский хаким назначил третьи выборы, да прислал казаков.
— Зачем же казаков? — спросил Юнуска.
— А для того, чтобы пороть нагайками тех, кто будет против кандидата, или откажется подать за него голос.
— Ну, и что же?! Выбрали, в конце концов, русского ставленника, — сказал вмешавшийся в разговор совершенно седой старец.
— А ты, ата (отец), что думаешь, насчет новых перемен? — спросили старика несколько человек.
Стариков туркестанское население глубоко уважает и чутко прислушивается к их мнению.
— Да что мне и думать, — отвечал тот. — Я уж давно все это продумал. Всю жизнь свою проработал я на богачей и знаю им цену.
— Вот, что я думаю, — вдруг, оживившись, сказал он. — Русских начальников покупали наши баи и делали с нами, что им хотелось, но все же они побаивались русской власти. Теперь нашим баям некого будет покупать и некого уже бояться, поняли? — спросил он.
Все одобрительно закивали головами.
— Так что же нам делать? — робко спросил Юнуска.
— Что делать? — строго ответил старик. — Как, что делать?! Всех баев надо… — и вместо окончания своей мысли он провел ребром ладони по своему горлу.
— Как баранов, перерезать их всех, — полушёпотом закончил старик.
Никто из присутствовавших не возразил ни слова.
Наступила гробовая тишина.
Издали послышался протяжный крик муэдзина, призывавший правоверных к молитве.
Юнуске пора было собираться в путь. Попрощавшись с товарищами, он снял пустую торбу с головы лошади и, вполне довольный теперь своей судьбой, сел на оглоблю арбы.
«Перерезать, как баранов», мысленно повторял он слова старого узбека.
Как только солнце скрылось за горизонтом, и с запада повеяло легкой прохладой, Юнуска запряг своего коня и рысью выехал из кишлака.
Темнело.
Одна за другой загорались на небе звездочки.
Красиво мерцали они, как бы борясь с угасающим дневным светом. Наконец, пересилив его, засветились во всей своей красе, среди беспредельного пространства.
Луна поднялась из-за темневшегося на горизонте горного хребта.
От арбы, лошади и арбакеша, красиво озаренных ее серебристым светом, падала на ярко освещенную землю длинная черная тень.
Тень эта то появлялась, то пропадала, словно играла вперегонки с мерно катящейся арбою.
Что может быть прекрасней весенней туркестанской ночи?!
Спящие города и кишлаки дремлют, как бы укутались в бархатную шаль своей молодой зелени.
Вершины мрачных гор, равнины и густые сады, сквозь которые тянутся к небу мозаичные минареты мечетей, все это блещет каким-то волшебным светом под ярким сиянием восточной луны.
Все как будто покрылось густым северным инеем, и кажется, что какая-то фантастическая зима внезапно сковала весеннюю природу Азии.