— Рискованное ты затеваешь дело, Юнуска, — серьезно отвечал Магомедов, — но раз ты серьезно на это решился, то желаю тебе успеха. Хорошо ли ты знаешь эти места? — спросил он.
— Я-то? — переспросил Юнуска, оскаливая свои белые зубы и улыбнувшись во весь рот.
— Я часто бывал в Уч-Кургане, — сказал он. — Сколько раз проезжал я по Исфайрамскому ущелью и через перевал Тенгиз-бой спускался в Алайскую долину к крепости Дараут-Кургану. Я хорошо говорю по-киргизски, — прибавил он.
— Так тебя там знают, — разочарованно заметил его собеседник.
— Давно это было, когда Л еще ездил с отцом покупать у кара-киргизов лошадей и баранов, никто меня не узнает теперь, — отвечал Юнуска.
— А как же ты с горами так хорошо познакомился? — спросил Магомедов.
— А вот как, — отвечал Юнуска, — отец закупил баранов, оставил стадо под моим надзором, а сам уехал обратно домой. Дело было летом; сам знаешь, какая сочная трава в это время в Алайской долине. Ну, вот мы и решили покормить хорошенько баранов; к осени же отец должен был приехать за ними, чтобы пригнать стадо в город.
— Мне было в ту пору двенадцать лет. С киргизскими детьми я скоро сдружился и начал, как и они, с утра до ночи ездить верхом. Ходили мы частенько с ребятами и на охоту за горными куропатками, таскали из птичьих гнезд яйца, ловили ящериц, били змей, взбирались на большие высоты, словом, слонялись по горам.
— Ну, а бараны твои что же делали? — спросил Магомедов.
— А что им делать. Паслись они вместе с киргизскими стадами. Киргизы — народ честный, у них ничего не пропадет.
Прошел месяц, а отец не приехал. А я и радуюсь.
Настали праздники Курбан-байрам. Начались веселые тамаши. Я принимал участие и в скачках, и в улаке — весело было, страх! А отца все нет.
Приближалась осень, киргизы стали собираться для откочевки к своим зимовкам.
Сложили они юрты и пожитки на горбы верблюдов, а меня решили отправить домой с одним попутчиком.
Собрался я в путь, как вдруг приезжие купцы привезли новость, что мой отец уже с месяц как умер, а мать моя уехала в Самарканд с каким-то купцом.
Собрались аульные старики, потолковали и порешили оставить меня у себя.
Забрали они моих баранов, и стал я жить у них наравне с прочими киргизятами.
Так я кочевал в Алайских горах до пятнадцати лет. Охотился за кииками и за другим зверем. Наконец, надоело мне бездомное скитанье, и в один прекрасный день я объявил в ауле, что ухожу, простился со всеми по-хорошему и, вернувшись домой, занялся извозом.
«Улак» — козлодранье (конный спорт)
Киргизы меня любили. Если кого-нибудь встречу из старых друзей, они меня не выдадут, а насчет моего знания местности, ты не беспокойся: Юнуска, как горный козел, знает все тропинки, ведущие к Уч-Кургану, — прибавил он.
— Ну, так зачем же дело стало? — сказал Магомедов. — Деньги я тебе дам, коли нужно. Можешь взять с собой и карманный револьвер, — предложил он.
— Ни денег, ни револьвера мне не надо, — твердо ответил Юнуска.
— Это уж твое дело, — заметил Магомедов. — Когда же ты думаешь тронуться в путь? — спросил он.
— Напьюсь чаю, поем немного и пойду, — просто заявил Юнуска.
— Ну, и молодец же ты у нас, право, молодец, — похвалил его Магомедов.
VIII.B ГНЕЗДЕ БАСМАЧЕЙ
Кишлак Уч-Курган расположен как раз у подножья Алайского хребта, при самом входе в Исфайранское ущелье.
Красиво гнездятся на высоких обрывистых берегах ревущего Исфайрана маленькие туземные сакли.
Издали они похожи на глиняные ласточкины гнезда, прилепившиеся к отвесной скале.
Кое где из бархатной зелени роскошных садов выглядывают купола мечетей с длинными, высокими башнями-минаретами.
Возле самого обрыва, высоко над рекою, кинулся небольшой базарчик. С правой стороны, заглушая человеческий голос, пенясь и ворочая камни, несется бурная горная речка.
С обеих сторон над этим небольшим кишлаком грозно возвышаются мрачные скалы.
Они громоздятся друг над другом в виде гигантских каменных лестниц.
Местами эти гранитные громады прерываются широкими осыпями, желтым мелким песком и острыми осколками аспида.
На базаре заметно сильное оживление. В чай-ханэ и возле лавок толпятся солдаты. Иногда промелькнет верховой казак-оренбурец или офицер.
В большом тенистом саду, раскинувшемся возле мечети, поставлен бухарский зеленый шатер, а рядом с ним две киргизские юрты.
Здесь, невидимому, помещаются начальники.
Вход в Исфайранское ущелье.
Толпа праздных туземцев с любопытством смотрит на нежданных посетителей, и на лицах каждого можно прочесть озабоченность и какой-то безотчетный страх.
Но, вот, все бросились к базару.
— Дивана, дивана! — раздаются крики.
На небольшом глиняном возвышении, оставшемся от разрушенной печки, в которой когда-то пеклись сочные пирожки, стоит какое-то страшное существо.
Вместо одежды на его грязных израненных плечах набросаны полуистлевшие лоскутья одежды. На запыленном, изможденном лице виден свежий кровавый шрам.
В бороде торчат куски соломы, а из-под войлочной остроконечной шапки лихорадочно блестят два черных глаза.
— Послушаем, что скажет нам святой дивана, — раздается шёпот в толпе.
Сумасшедший обводит собравшихся своим диким взглядом и вдруг, ударив оземь своей огромной палкой, поднимает глаза к небу и громко взывает:
— Велик аллах и Магомет, пророк его!
Целый поток бессвязных слов срывается с языка юродивого. Он кричит до полной хрипоты, бьет себя кулаком в грудь и обессиленный опускается на землю.
— Накормите святого, — приказывает своим слугам хозяин чай-ханэ.
И перед несчастным прямо на' землю бросают груду объедков хлебных лепешек и других отбросов еды, оставшихся после посетителей.
Отдохнув, дивана идет дальше. Вот он у сада.
В нескольких шагах от него стоит высокий узбек, толстый живот которого опоясан серебряным поясом. Сбоку висит прекрасная, оправленная в черненое серебро, туземная сабля.
Это Алим-бай.
Он отдает приказание одному из своих джигитов.
Дивана стоит и шепчет вполголоса молитву.
— Дай ему денег, — приказывает Алим-бай джигиту, — ведь это дивана; обидеть его — значит, навлечь на себя гнев аллаха. — говорит он.
Сумасшедший принимает подаяние и медленно удаляется, направляясь к шатру.
Там, за столом, уставленным бутылками, сидят несколько русских офицеров и пьют вино.
Дивана низко кланяется и протягивает свою руку.
— Пошел вон, — прогремел из палатки грозный окрик, и с этими словами оттуда вышел толстый офицер с длинными русыми усами.
— Эй, вы, — крикнул он стоявшим неподалеку солдатам, — чего вы смотрите! Гоните вон отсюда это страшилище!
— Ну, проваливай, проваливай, любезный, — смеясь, обращаются к юродивому солдаты. — Не пойдешь, получишь маклашу.
Дивана знает, что такое означает русское слово «маклаш». Он спешит убраться по-добру — по-здорову, провожаемый веселым солдатским смехом.
Долго бродит дивана между солдатскими палатками, получая где пинки, а где и черствую корку хлеба.
Недалеко от артиллерийских пушек, под развесистым урючным деревом, он расположился на отдых.
Спустилась ночь. В горах, до восхода луны, она бывает всегда необыкновенно темной.
Только на небе ярко блестят звезды, иногда/ срываясь с бесконечной выси, несутся они вниз, оставляя за собой быстро потухающий фосфорический след.
Где-то в темноте слышатся человеческие стоны. Кто-то кричит, изнемогая от боли.
Вздрогнул дивана и незаметно крадется он на эти крики.
Вот он уже возле большого дувана, за которым помещается сакля.
Крики и стоны делаются все отчетливее и громче.
Дивана уже различает слова, произносимые на его родном языке.
Он пробирается ближе. Вот он уже возле ворот. С ловкостью зайца он прошмыгнул во двор и притаился возле самой двери.
Теперь он может спокойно наблюдать, что делается за стенами сакли. Дивана видит, как на грязном полу, смоченном кровью, лежат семь человек с закрученными за спину руками и связанными ногами.
Двое лежат недвижно на спине. Головы их как-то неестественно откинуты назад.
Мерцающий свет зажженной свечи иногда озаряет их лица.
Дрожь пробегает по членам сумасшедшего. Он видит перед собой зарезанных людей, на шее которых зияют огромные черные раны.
Посредине сакли стоит тот самый толстый узбек, который велел дать ему денег.
Он смотрит, как двое других пытают несчастных, оставшихся еще живыми. Им вырезывают куски кожи на спине, поджаривают свечкой ноги.
— Да будешь ли ты у меня говорить, наконец? — задыхаясь и скрежеща зубами, спрашивает толстяк одного из мучеников. — Говори, где ты видел большевиков сегодня утром?
— От этих мы таким образом ничего не добьемся, — заявляет один из джигитов своему начальнику. — Дай им отдохнуть до утра, быть может, они еще образумятся. На рассвете мы их прикончим, — добавляет он.
— Хорошо, — соглашается толстяк, — ты их запри и поставь часового.
Но вот он ушел.
Дивана забился в угол между дувалом и саклей.
Из своей засады он видит, как ушли и джигиты, оставив у запертой двери солдата с ружьем.
Замка на ней нет, она закрыта деревянным засовом.
Погасли огни. Царит глубокая тишина, которую нарушают лишь мерные шаги часового, да доносящийся откуда-то издалека шум пенящейся горной реки.
Но, вот, затихли и шаги.
Осторожно прополз дивана по земле, прислушался и поднялся на ноги. Осторожно порылся у себя за пазухой и неслышно двинулся вперед.
Что-то вдруг как бы пискнуло, хрустнуло, раздался продолжительный хрип, и что-то тяжелое упало на землю.
Опять все стихло на мгновенье.
Затем дверь в саклю отворилась, и оттуда донеслись, звуки какой-то возни и шёпота.
Еще несколько мгновений, и несколько темных теней, словно привидения, прошмыгнули из чернеющегося отверстия двери и скрыл