Одно из периодических возрождений магического мышления произошло в XV в. После того как ученые переписали и перевели древние философские труды Аристотеля, Лукреция и других, они обратились к древним текстам неоплатонистов и герметистов. Такие толкователи, как Агриппа, ухватились за них, как за возможность отдохнуть от старых педантичных схоластических методов.
Две особенности магии заполняли пробелы механистической философии. Во-первых, она была эмпирической. В те времена эксперименты не занимали важного места в господствующей философии. И старомодные схоласты, и такие реформаторы, как Декарт, думали, что они могли разрешить загадки Вселенной просто путем размышлений. Сторонники магии считали, что природа не поддается здравому смыслу. Чтобы исследовать ее тайны, нужно купить пробирки и заняться делом. Те, кто практиковал магию, стремились не только изучать, но и управлять природой, чтобы сделать мир лучше. Именно они в значительной мере определили идеализм Ренессанса. В «Речи о достоинстве человека» (Oration on the Dignity of Man) Джованни Пико делла Мирандола, философ 20 с небольшим лет от роду, герметик и каббалист, утверждал, что статус человека происходит не из нашего положения в глобальной схеме вещей, но из того, что мы сами решаем думать о себе. За такое замечательное мнение папа римский арестовал его. Среди тех, кого вдохновил Пико, был Шекспир. В монологе Гамлета «Какое чудо природы человек!» используется поразительно похожий язык, а волшебник-утопист является главным героем шекспировской «Бури».
Потенциальные волшебники сильно ошиблись в целях, которые они себе ставили. Алхимики не могли превратить свинец в золото, астрологи не могли предсказать судьбу королей, зельевары не могли излечить хандру мочой зеленой ящерицы. Но, как пел Джон Леннон, жизнь — это то, что происходит, пока вы строите другие планы. Алхимики и астрологи разработали передовые экспериментальные методы (например, герметичные затворы) и собрали множество экспериментальных данных, заложив основы современной химии, медицины и астрономии. Склонность магии к эмпиризму и идеализму служила примером для пионеров современной экспериментальной науки, которые, как ученые всех эпох, считали себя мятежниками. Англичанин Фрэнсис Бэкон писал: «Цель магии состоит в том, чтобы вернуть естественную философию из тщеты предположений к важности экспериментов».
Второе полезное влияние магии состояло в том, что она заставила философов перестать ограничивать себя рамками механицизма. Она предполагала, что объекты могут взаимодействовать иными способами помимо столкновений друг с другом, а именно нелокальными способами. Понятие гравитации происходит от магического понятия симпатий: тела падают, потому что они ищут другие подобные себе тела. Земля не разлетается на куски, потому что камни притягиваются друг к другу. Это магическое прошлое явно проступает в работах астронома Иоганна Кеплера в начале 1600-х гг. Его книги похожи на посты в блоге. В них он признается в том, что пошел по ложному следу, сделал смелый шаг или впал в кризис неуверенности в себе. Он не был сторонником академической строгости: «Горе мне, здесь я оплошал» — больше похоже на него. И он был откровенен относительно влияния мистики на свой образ мыслей. Кеплер зарабатывал на жизнь составлением гороскопов, и, хотя сомневался в том, что ему или любому другому астрологу под силу предсказать конкретные события, он считал очевидным, что движения небесных тел управляют земными событиями. Он утверждал, что, если бы Луна состояла из воды, как в основном считали люди в то время, она естественным образом притягивала бы земные океаны и вызывала бы приливы. Магнетизм, который также считался магической силой, мог бы оказывать корректирующее влияние на орбиты планет.
Пуристы механицизма восприняли его без сочувствия. Галилео Галилей думал, что Кеплер перешел на темную сторону, «соглашаясь с владычеством Луны над водами, с тайными свойствами и прочим ребячеством». Идеи Кеплера отошли на периферию господствующей философии на полвека, пока Ньютон не понял, как тот был прав.
Один историк назвал Ньютона «великой амфибией». Он был и механицистом, и сторонником магии. Как и многие его современники, особенно в Англии, Ньютон был в целом согласен с механистической теорией Декарта, но его отрезвляли ее недостатки. Помимо трудностей с объяснением движения небесных тел, представление Декарта о Вселенной как о часовом механизме было на волоске от атеизма. Зачем нужен Бог, если чудеса природы сводятся к бездумному скрежету шестеренок и пружин? Хотя Декарт оставил роль для Бога в своей модели, убедительностью она не отличалась — это был просто фиговый листок, придуманный, чтобы агенты папы не постучались в дверь. Другие видные атомисты, прежде всего Томас Гоббс, отбросили притворство и объявили себя ярыми атеистами. Для их соотечественников в Англии это переходило все границы. Они были приверженцами религии как интеллектуально, так и из чувства самосохранения.
Чтобы привести атомизм в согласие с религией, Ньютон и другие английские философы в середине 1600-х гг. соединили его с идеями, позаимствованными у алхимии, неоплатонизма и каббалы. Они думали, что частицы могут побуждаться «активными принципами» или «тонкими духами», как выразился Ньютон. На практике частицы могли воздействовать нелокально и реагировать на такие воздействия. Силы дали Вселенной некую божественную искру; хотя они и не являются духами в буквальном смысле, но свидетельствуют о Божественном замысле.
Так что если гравитация кажется волшебной, то это потому, что она действительно волшебна. Теория, которую Ньютон изложил в 1687 г. в своем основном труде «Начала», была все же по большей части механистической: мир состоит из движущихся частиц, подчиняющихся строгим законам. Но она впитала магическую идею о том, что эти частицы связаны сетью нелокальных сил. Концепция тяготения Ньютона отличалась от своих магических предшественников тем, что, согласно ей, тяготение было глобальным: оно не ограничивалось телами, у которых есть явное сродство друг к другу (у камня к камню, у воды к воде), а заставляло притягиваться друг к другу все, у чего есть масса. Она также отличалась от ортодоксальных механистических моделей в том, что, согласно ей, масса — это не геометрическое свойство, но что-то вне компетенции редукционистского объяснения.
Для историков эта сага — великолепный пример для исследования того, как опасно проводить черту между наукой и ненаукой. Гильберт, Коперник, Бэкон, Кеплер и Ньютон, как и ученые всех времен, были интеллектуальными сороками, которые вили свои теории из любых попадавшихся клочков. Чем ярче клочок, тем оригинальнее гнездо. Вы можете отличить творческих ученых по эклектичным взглядам. Или, как выразился один теоретик: «Все хорошие физики предаются интеллектуальному разврату». Не то чтобы это можно было узнать из большей части научных книг и статей. Подобно подросткам, которые клянутся, что их родители никогда ничего не делали для них, ученые склонны перенимать идеи из других источников, а затем отрицать, что они совершили нечто подобное. Магия? Какая магия? Кто говорил что-либо о магии? Но современники Ньютона точно знали, откуда пришли его идеи, и последователи Декарта не собирались принять это без боя.
Гравитационные войны
7 марта 1693 г. известный немецкий философ Готтфрид Лейбниц написал Ньютону письмо, поздравляя его с новой теорией гравитации, которая ловко объяснила все те явления, которые атомисты безуспешно пытались объяснить: падение тел, приливы, движение планет. С ее эмпирическим успехом невозможно было поспорить. Но Лейбниц хотел знать, чем объясняется тяготение. Следуя за Демокритом и Декартом, он думал, что нелокальность гравитации должна быть иллюзией. Если посмотреть достаточно близко, наверняка можно было увидеть какой-то локальный механизм, который заставляет брошенные тела падать, а планеты обращаться вокруг Солнца. Каким еще образом мир мог иметь смысл?
Лейбниц писал письма так же, как мы пишем имейлы. За свою жизнь он отправил 15 000 писем 1100 адресатам. И по сей день их еще не полностью занесли в каталоги. Это были не какие-нибудь записки в одну строчку, многие представляли собой обширные эссе, которые открывали целые новые области науки и математики. Как сегодняшние измотанные электронной почтой работники, Лейбниц жаловался на перегруженность информацией. «Я не могу даже выразить, насколько это меня отвлекает и не дает сосредоточиться», — писал он другу.
Лейбниц никогда не встречался с Ньютоном, но в течение нескольких десятилетий он и его соотечественники вели с Ньютоном и его соотечественниками дебаты в письмах. Они достигли наивысшей точки в пяти раундах переписки между Лейбницем и английским философом Сэмюелом Кларком, переписки, которая оборвалась только с кончиной Лейбница в 1716 г. К тому времени первоначальная любезность переросла в войну. Их письма богаты идеями, но, когда я читал их, меня поражало то, что Лейбниц и Кларк почти не пытались найти общий язык; каждый из них вновь и вновь отстаивал свою позицию, не давая своему противнику права на презумпцию невиновности. Справедливости ради заметим, что разногласия относительно такого фундаментального вопроса, как природа пространства, невозможно было разрешить улыбкой и рукопожатием, поскольку люди не соглашались даже в том, что могло бы считаться их удовлетворительным разрешением.
Для Лейбница и других критиков теории Ньютона такое разрешение не могло появиться без механистического объяснения. Оставляя вопрос без объяснения, Ньютон показывал, что гравитация была не просто не объяснена, но и необъяснима — это волшебный фокус, который мы никогда не сможем понять. Лейбниц писал Кларку: «Этот способ взаимодействия (говорит он) является невидимым, неосязаемым, не механическим. С таким же успехом можно добавить, что он необъясним, непонятен, сомнителен, не обоснован и беспрецедентен… Это химера, схоластическая оккультная величина».