Белль сидит на складном стуле по ту сторону тисовой изгороди. Я сгибаю мизинец перед глазком.
– Это не член, – кричит Белль, – это твой мизинец.
– Погода сейчас неподходящая для членов, тебе не повезло, – говорю я.
– А когда бывает подходящая?
– Не знаю, этого никогда не знаешь. Хорошие дни здесь, в деревне, редкость.
– Ты же просто врешь, да?
Прядь волос прилипла к щеке Белль, окунувшись в банку с колой. Белль рыгает, прикрывшись рукой. В этот момент мы слышим смех за живой изгородью и сквозь дырку видим в надувном бассейне соседских мальчиков, которые прыгают и плавают на спине, коричневые, словно изюм в бренди.
Я тяну Белль за руку:
– Пошли спросим, можно ли нам поиграть с ними.
– Но как мы увидим их члены?
– Рано или поздно им придется пописать, – говорю я, и моя грудь раздувается от уверенности. Мысль, что у меня есть то, чего жаждет другой человек, придает мне больше значимости. Бок о бок мы идем к соседям. Мой желудок полон пузырьков. Смогут ли черви в животе пережить колу?
12
Мое увлечение членами, должно быть, началось с обнаженных ангелов. Когда мне было десять лет, я сняла их с елки и ощутила между их крепких ножек холодный фарфор, похожий на кусочек ракушки в мраморной крошке. Я накрыла его рукой, словно веткой омелы, ради защиты и из необузданного желания, которое в основном жило внизу живота и становилось все сильнее.
– Я педофил, – шепчу я Ханне. Чувствую, как мое дыхание движется по волоскам на руке, и пытаюсь откинуться на край ванны, чтобы его не ощущать. Я не знаю, отчего больше нервничаю: от ощущения собственного дыхания на коже или от мысли, что однажды я больше не буду дышать и что даже не знаю, когда этот день наступит. Как бы я ни легла, я все еще чувствую свое дыхание, волосы на руке встают дыбом, и я погружаю ее в воду. Ты педофилка, ты грешница. Я узнала про педофилов от Оббе, который услышал это слово по телевизору в доме у друга. По каналам Нидерланды-1, 2 и 3 их не показывают, потому что никто не хочет видеть их лица по телевизору. Оббе сказал, что они трогают члены маленьких мальчиков, хотя снаружи кажутся нормальными людьми с нормальной жизнью, и что они намного старше этих мальчиков. Разница между мной и соседскими ребятами – целых пять лет. Нельзя исключать, что я педофил и что когда-нибудь на меня тоже будут охотиться и загонят в угол, как загоняют корову в загон, когда нужно перевезти ее на новый кусок пастбища.
После обеда мать, как обычно, передала по кругу влажную мочалку для мытья посуды, чтобы мы оттерли губы и пальцы, липкие от кетчупа. Я не хотела брать мочалку. Мать никогда меня не простит, если я приложу свои греховные пальцы к той же мочалке, которая касалась ее губ, – она вообще не ела макароны с кетчупом, но все равно начисто вытерла рот. Может, она хотела почувствовать их вкус, или это была попытка заранее поцеловать нас на ночь, что она и так делала все реже и реже. Я поднялась наверх одна и натянула одеяло до ключиц: я однажды видела, как это делают в фильме, который мы смотрели дома у Белль. Там кто-нибудь все время входил и подтягивал одеяло до подбородка главного героя, чего никогда не случалось со мной. Иногда я просыпалась, дрожа от холода, поправляла пуховое одеяло и шептала самой себе: «Спокойной ночи, дорогая главная героиня».
Перед тем как мочалка добралась до меня, я отодвинулась и сказала, что чувствую позыв. Слово «позыв» заставило всех за столом взглянуть на меня с надеждой: неужели я наконец покакаю. Но в туалете я подождала, пока не раздался звук отодвигаемых стульев, ягодицы не замерзли, а я не просмотрела дни рождения в календаре над раковиной по три раза. Карандашом из кармана пальто я легонько нарисовала, чтобы было заметно только вблизи, по кресту рядом с каждым именем. Самый большой крест я поставила рядом со своим, в апреле, а еще дописала буквы А.Г., что означает Адольф Гитлер.
Пенис соседского мальчика был мягким, как мясные рулетики бабушки, которые я иногда делаю по воскресеньям, катая их по столешнице, посыпанной зеленью. Только рулетики жирные и грубые. Мне не хотелось выпускать пенис из рук, но струйка истончилась и остановилась. Соседский мальчик подвигал бедрами взад-вперед, отчего его моча брызнула во всех направлениях и капнула на серую плитку. Затем он снова натянул боксеры и джинсы. Белль смотрела издалека. Ей позволили застегнуть штаны. Серьезные задачи всегда нужно начинать с самого низа, отсюда можно вырасти до вершины. Белль не скоро забудет мертвого кролика, но это ее успокоило: я сдержала слово. Я схватила ее за указательный палец, ткнула в член моего соседа и без надобности сказала: «Настоящий».
– Я педофил, – повторяю я. Ханна выжимает последние капли шампуня из флакона, прежде чем втереть его в волосы. Кокосовый аромат. Она молчит, но я знаю, о чем она думает. Она это умеет: думать, прежде чем что-то сказать, – со мной же наоборот. Когда я пытаюсь так сделать, голова внезапно становится пустой, а слова похожи на коров в хлеву, что ложатся куда не следует, и я не могу до них добраться.
Затем Ханна хихикает.
– Я серьезно! – говорю я.
– Это невозможно.
– Почему?
– Педофилы отличаются от нас. Ты не отличаешься. Ты как я.
Я сижу в ванне с водой, зажимаю пальцами нос, чувствую, как голова касается дна, и вижу под водой размытые контуры обнаженного тела Ханны. Как долго моя сестра будет считать, что я ничем не отличаюсь от нее, что мы единое целое? Мы уже много ночей лежим в постели далеко друг от друга, и иногда она больше не поспевает за скачками моих мыслей.
– И ты девочка, – говорит Ханна, когда я всплываю. У нее на голове корона из пены.
– А что, педофилами бывают только мальчики?
– Да, а еще они взрослые, у них по крайней мере три руки, и они седые.
– Слава богу! – Я могу отличаться от Ханны, но я не педофил.
Я рассматриваю мальчиков в классе. Ни у кого из них нет седых волос. Только у Дэйва старая душа, по словам учителя. У нас всех старые души. Моей уже двенадцать лет. Она старше, чем самая старая корова соседа, и, по его словам, он уже готов отправить ее в забой: она дает все меньше молока.
– Еще бы, слава богу, – громко говорит Ханна, и мы хихикаем, вылезаем из ванны и вытираем друг друга, прежде чем забраться в пижамы, словно улитки, ищущие защиты.
13
С костей свисает бородавчатая кожа. Каждые несколько секунд жабы набухают, как будто набирают воздух, чтобы сказать что-то, но передумывают снова и снова. На минуту мне хочется сдавить одну из бородавок и увидеть, что у нее внутри, но вместо этого кладу руки на стол, а подбородок – на руки. Они почти ничего не ели со времени миграции. Может быть, они примкнули к сопротивлению, как мать, хоть я и не знаю, чему они сопротивляются. Во время Второй мировой войны сопротивление было против тех, кто другой, – фрицы были против евреев, – теперь же сопротивление скорее направлено против нас самих. На самом деле мое пальто – это тоже сопротивление, а еще бунт против всех болезней, что упоминаются в заявках слушателей во время радиопередачи «Музыкальная фруктовая корзина». Я все больше и больше боюсь всякой заразы, которую можно подхватить. И иногда я даже представляю, когда смотрю на очередь к гимнастическому козлу в школьном спортзале, как моих одноклассников одного за одним начинает тошнить, их рвота – словно каша вокруг их лодыжек, и затем страх охватывает меня и прижимает к линолеуму, а щеки становятся горячими, как трубы отопления на потолке. Как только я закрываю глаза, эта картина исчезает. Чтобы обуздать страх, я каждый день ломаю на четыре части мятные конфеты о край стола и держу их в кармане пальто. Если меня начинает тошнить или думаю, что начнет, я беру четвертинку, и ее мятный вкус меня успокаивает.
Директор не разрешил мне уйти домой пораньше.
– За болезнью в школе обычно скрывается что-то другое, – сказал он и посмотрел мимо меня, как будто действительно увидел за моей спиной лица родителей, а еще ту, что всегда ждет: великую, но рассеянную смерть, которая всегда забирает или, напротив, оставляет жить не того, кого нужно.
– Если не будете плеваться, – говорю я жабам, доставая из платка двух дождевых червей, которых я накопала в огороде до того, как пришла Белль. Дождевой червь – одно из самых выносливых животных, он может выжить, даже если разрезать его пополам, потому что у него девять сердец.
Они покачиваются взад-вперед, когда я держу их между пальцами над головой самой пухлой жабы. Ее глаза двигаются туда-сюда, зрачки – словно щель. Похоже на кончик отвертки, думаю я про себя. Полезно знать, если однажды придется их вскрыть, чтобы увидеть, что с ними не так, как я сделала с бутербродницей, залитой плавленым сыром. Жабы отказываются открывать рот. Я быстро почесываю ноги друг о друга, школьные трусы натирают. В последнее время я часто писаюсь и прячу мокрые трусы под кровать. В горе есть единственный плюс: у матери постоянно заложен нос, и она не чувствует запах от трусов, когда заходит пожелать мне спокойной ночи. Не то она высадила бы меня какать прямо в разгар празднования дней рождения у родственников – она уже делает подобное, нарочно указывая на мой живот и упавшее кофейное пирожное, которое выглядит как свежая какашка.
Сегодня в школе это случилось опять. К счастью, никто не заметил, кроме учительницы. Она дала мне трусы из коробки для забытых вещей – там лежат вещи, которые никому не нужны, а значит, они действительно потеряны. Красные буквы на трусах говорят: КРУТО. Слова на нижнем белье – как сопротивление отца и матери: они прячут его, но постоянно носят с собой. Я чувствую себя как угодно, но не круто.
– Вы не злитесь? – спросила я учительницу, когда она дала мне трусы.
– Я вовсе не злюсь, такое случается, – сказала она.
Может случиться что угодно, но ничего нельзя предотвратить, подумала я тогда: планы на смерть и на спасителя, отец и мать, которые больше не лежат друг на друге, Оббе, который вырастает из одежды быстрее, чем мать успевает запомнить, как ее нужно стирать, и что растет не только его тело, но и его жестокость, ползучие создания в моем животе, из-за которых я двигаюсь вперед-назад на плюшевом мишке и вылезаю из постели измученной, и почему у нас кончилось арахисовое масло с кусочками орехов, и почему у банки с конфетами появился рот и спрашивает голосом матери: «Ты правда этого хочешь?», и почему рука отца стала как шлагбаум: она падает на тебя, ожидаешь ты этого или нет, евреи в подвале, о которых не говорят, как и о Маттисе. Живы ли они вообще? Одна из жаб внезапно движется вперед. Я придерживаю ее рукой, чтобы она не свалилась со стола. Они тоже, как и мать, раздумывают о прыжке с силосной башни? Я кладу подбородок на руки так, чтобы можно было рассмотреть их поближе, и говорю: