– Знаете, в чем дело, дорогие жабы? Вы должны использовать свои силы. Если вы не можете так же хорошо плавать и высоко прыгать, как лягушки, то должны стать лучшими в чем-то другом. Например, вы очень хорошо умеете сидеть, лягушке с вами не сравниться. Вы сидите так неподвижно, что выглядите как комки грязи. А еще можете хорошо копать, нужно признать. Мы всю зиму думаем, что вы исчезли, но вы просто сидите в земле под нашими ногами. Мы, люди, всегда на виду, даже если хотим быть невидимыми. А в остальном мы умеем делать все, что умеете вы: плавать, прыгать, копать, но мы не считаем, что это важно, потому что обычно хотим того, чего сделать не можем, того, ради чего нужно долго учиться в школе, хотя я бы предпочла уметь плавать или копаться в грязи и просидеть в ней пару сезонов. Но, пожалуй, главное различие между мной и вами в том, что у вас больше нет отца и матери или вы с ними больше не видитесь. Как же это случилось? Они что, как-то раз сказали: «Пока-пока, щекастые ребята, теперь вы можете прожить без нас, а мы пошли»? Это произошло так? Или в один прекрасный июльский день вы пошли купаться, а они поплыли прочь от вас на листе кувшинки, все дальше и дальше, пока не скрылись из виду? Вам было больно? Вам больно до сих пор? Это может прозвучать безумно, но я часто скучаю по маме и папе, хотя и вижу их каждый день. Возможно, это как те вещи, которым мы хотим научиться, потому что пока не умеем их делать: мы скучаем по всему, чего у нас нет, – отец с матерью здесь, но на самом деле их нет.
Я делаю глубокий вдох и думаю о матери, которая сейчас, должно быть, сидит внизу, скрестив ноги с чашкой анисового молока в руке, и читает журнал «Тердэйхе». Его достают из пластиковой упаковки не раньше четверга. Отец прокручивает телетекст в поисках цен на молоко. Если цены хорошие, он намажет себе бутерброд на кухне, а мать начнет нервничать из-за крошек, словно она из службы по борьбе с насекомыми. Если цены на молоко его разочаровывают, отец выходит на улицу и бредет прочь от нас по насыпи. Каждый раз я думаю, что мы видим его в последний раз. Вешаю его комбинезон на крючок в холле рядом с пальто Маттиса – у смерти здесь есть собственная вешалка. Но самое страшное – бесконечная тишина. Как только телевизор выключается, слышны лишь часы с кукушкой на стене, как будто время – это колышек палатки, который уходит в землю все глубже и глубже, пока не исчезнет в темноте, как в могиле. Это не они уходят от нас, это мы отдаляемся от них.
– Обещайте, что это действительно останется между нами, дорогие жабы, но иногда мне даже хочется, чтобы у меня были другие родители, понимаете? – продолжаю я. – Родители, как у Белль, мягкие, как сливочный пирог, который только что вынули из духовки. Они долго обнимают ее, когда она грустит, напугана и даже когда она очень счастлива. Родители, которые выгоняют всех призраков из-под твоей кровати, из твоей головы и обсуждают с тобой итоги недели, как Диверчье Блок по телевизору, чтобы не забывать, чего ты добилась за эту неделю и обо что споткнулась, чтобы не споткнуться снова. Родители, которые тебя видят, когда с ними говоришь, – хотя мне и страшно смотреть в глаза другим людям, как будто их глазные яблоки – это красивые шарики, которые можно выиграть и проиграть. А скорбь – она как пустой мешочек из-под шариков. И не стоит забывать: родители Белль ездят в отпуск в далекие места и заваривают чай, когда она приходит домой из школы. У них есть сто разных вкусов чая, в том числе мята с лакрицей – мой любимый. Иногда они пьют его на полу, потому что так удобнее, чем на стуле. И они играют друг с другом, и это не превращается в драку. А еще они извиняются каждый раз, когда плохо поступают друг с другом. И вот что мне интересно, дорогие друзья, вы умеете плакать или просто идете поплавать, когда вам грустно? У нас, людей, есть слезы, но, может быть, вы ищете их снаружи, чтобы в них погрузиться. Но вернемся к вашим сильным сторонам, вот с чего я начала. Вы должны знать, какие силы хотите использовать и как. Я знаю, вы хорошо ловите мух и спариваетесь. Я нахожу последнее странным, но вы занимаетесь этим все время. И если вы больше не делаете то, что вам нравится, это неспроста. У вас жабий грипп? Тоска по дому или вы вредничаете? Я знаю, что слишком многого прошу, но если вы начнете спариваться, отец с матерью тоже могут начать. Иногда кто-то должен поступать правильно, показывать пример, как я всегда должна подавать пример Ханне, хотя лучше получается наоборот. Или вы пока только целуетесь? Белль говорит, есть четыре базы: поцелуи, обжимания, еще больше обжиманий, соитие. Мне нечего об этом сказать, я еще даже до первой базы не добралась. Хотя понимаю, что начинать нужно постепенно. У нас просто мало времени. Мать вчера не съела даже ржаной хлеб с сыром, а отец вечно угрожает, что уйдет. Вам также стоит знать, что они никогда не целуются. Никогда. Ну разве что на Новый год, когда бьет двенадцать. Тогда мать осторожно наклоняется к отцу, едва придерживая его голову, словно жирный яблочный пирожок, и прижимает губы к его коже, даже не издавая звук поцелуя. Понимаете, я не знаю, что такое любовь, но знаю, что она заставляет тебя высоко подскакивать, и с ней ты можешь проплыть дальше, чем видит глаз. Коровы часто влюбляются, а потом прыгают друг у друга на спине, даже самка с самкой. Так что нам надо что-то делать с любовью здесь, на ферме. Но, честно говоря, глубокоуважаемые жабы, я думаю, что мы закопали себя в землю, несмотря на то что сейчас лето. Мы глубоко в грязи и некому нас вытащить. А у вас есть бог? Бог, который прощает, или Бог, который все помнит? Я не знаю, какой Бог у нас. Может, он в отпуске или тоже сам себя закопал? В любом случае он не по этому вопросу. Кстати, о вопросах, жабы. Сколько их поместится в ваших маленьких головах? Я не очень хороша в математике, но думаю, около десяти. Тогда можно подсчитать, сколько вопросов поместится в моей голове, если в нее влезет сто ваших, и сколько ответов, которые до сих пор не отмечены галочкой. Сейчас я положу вас обратно в бидон. Извините, но освободить вас не могу. Я буду скучать, и кто, кроме вас, будет присматривать за мной во сне? Обещаю, что однажды отвезу вас на озеро. Тогда мы поплывем вместе на листе кувшинки, и возможно, только возможно, я осмелюсь даже снять пальто. Хотя мне и будет неудобно какое-то время, но, по мнению пастора, неудобство – это хорошо. Мы реальны, пока чувствуем неудобство.
14
Между утренней и вечерней дойками ровно двенадцать часов. Сегодня суббота, значит, после первой дойки отец возвращается обратно в постель: можно услышать скрип пола перед тем, как наверху становится тихо. Только в районе одиннадцати, когда он будет настроен позавтракать, нам можно будет сесть за кухонный стол, который стоит накрытый с восьми часов и вокруг которого я иногда нарезаю голодные круги в надежде, что дрожь моего нетерпения передастся отцу через потолок. Иногда я потихоньку утаскиваю наверх ломтик пряника и там разламываю его на две части. Раньше вторая половинка была для Ханны, теперь – для моих жаб. Когда отец наконец подходит к столу – сперва ему еще нужно побриться, чтобы быть гладким и опрятным перед Днем Господним, – на шее и воротнике видна пена. Но не сегодня. Одиннадцать уже давно миновало, но бутерброд отца все еще ждет его на тарелке. Я сделала уже четыре круга у кухонного стола, а мать намазала на кусочек цельнозернового хлеба слой масла, положила на него ломтик колбасы-зельца и капнула сверху кетчуп, как отец любит. Бутерброд напоминает мне сбитого ежа, которого я видела вчера по дороге из школы. Это было грустное зрелище: сплющенное тельце с кишками, валяющимися немного дальше по обочине, глаза выклевали вороны. Остались две черные дырки, в которые можно было просунуть пальцы. Он лежал на второстепенной дороге через польдер, по которой редко ездят тракторы или машины. Может, это был его собственный выбор, может, он несколько дней ждал неудачного момента, чтобы перейти дорогу. Я печально присела на корточки рядом с ежом и прошептала: «Помилуй нас, Господи, и пребудь с нами. Мы собрались здесь сегодня, чтобы попрощаться с ежом, которого у нас так беспощадно отняли. Мы возвращаем эту сломанную жизнь и отдаем в Твои руки. Прими этого ежа и даруй ему покой, которого он не смог найти. Будь для всех нас милостивым и любящим Господом, чтобы мы могли смириться со смертью. Аминь». Потом я сорвала несколько пригоршней травы, положила их на ежа и, не оглядываясь, поехала прочь на велосипеде.
Я кладу бутерброд на свою тарелку и очень осторожно посыпаю его шоколадной крошкой по всей поверхности. Мой живот урчит.
– Отец все еще в постели? – спрашиваю я.
– Он не возвращался, – говорит мать, – я потрогала простыни: холодные.
Она наклоняется над столом и снимает ложкой пенку с остывшего отцовского кофе.
Она любит эти пленочки. Я вижу, как коричневый мягкий слой молока исчезает у нее во рту, и дрожь пробегает по позвоночнику. Стул Оббе напротив тоже пуст. Он застрял за компьютером или с цыплятами. У нас с Оббе по двадцать кур: китайские шелковые, орпингтоны, виандот [18] и несколько куриц-несушек. Мы часто притворяемся, что у нас два процветающих дела – его называется Вольный Выгул, а мой Бантамка. Раз в год у нас бывают цыплята: маленькие желтые шарики сладкой ваты. Большинство из них растит курица-мать, которая прячет их под крыльями, но иногда мать от них отказывается, не понимая, для чего ей крылья, раз она не может летать, а живот слишком толстый и тяжелый, чтобы оставаться в воздухе.
Вот почему мы помещаем своих цыплят в наполненный опилками аквариум в сарае и включаем в нем лампочку для обогрева телят. Время от времени я беру какого-нибудь цыпленка с собой на чердак и укладываю его спать под мышкой, обернув его гузку бумажным полотенцем, чтобы не измазаться в помете. Мы с Оббе продаем яйца – один евро за дюжину – продавцу картошки фри на площади, у него из них делают самый вкусный майонез либо варят вкрутую и пускают в салат. Раньше Оббе все время проводил со своими цыплятами. Он мог часами сидеть на перевернутом бидоне из-под молока и наблюдать, как одна из его красных курочек купается в песке. Теперь он проводит там все меньше и меньше времени. Иногда он даже забывает покормить их, и они наскакивают на металлическую сетку курятника от голода. Я думаю, он делает это нарочно. Он ненавидит окружающий мир все больше и больше: и продавца картошки, и его майонез. Вот почему я часто даю им хлеб, забираю яйца из его кладки и тайно подкладываю их в свою. Я надеюсь, что он когда-нибудь почистит свой курятник. Отец угрожал продать кур, если он не сделает этого в ближайшее время. Особенно сейчас, в теплую погоду, курятник полон личинок и куриных вшей. Прежде чем раздавить их между пальцами, я вижу, как они ползают по голым рукам: коричневатые тела с шестью ногами.