невпопад. Если где-то в деревне спасают лебедя, в другом месте умирает прихожанин. Я не знаю, что такое ящур, и мне не удается спросить, потому что мать велит пойти поиграть с Оббе и Ханной, и говорит, что этот день не будет нормальным, как все остальные дни. Я не хочу ее перебивать словами, что наши дни не были нормальными уже очень давно, потому что ее лицо выглядит бледным, как кремово-белые занавески на окнах. Я также замечаю, что отец с матерью сидят заметно ближе друг к другу. Может быть, это предвестье того, что они скоро разденутся и мне нужно сейчас оставить их в покое, как двух улиток, что лежат друг на друге, – их тоже нельзя разделять, потому что тогда можно испортить их раковины и нанести им вред. Я ставлю миску с клубникой на комод перед ними рядом с открытой Библией, на случай если мать проголодается после спаривания и наконец захочет снова поесть. Отец издает странные звуки: он шипит, рычит, вздыхает, качает головой и говорит «нет, нет, нет».
Звуки спаривания у разных животных различаются, вероятно, что и у разных людей тоже. И тут я вижу, как на экране появляется коровий язык с волдырями сбоку.
– А что такое ящур? – все-таки спрашиваю я и не получаю ответа. Отец наклоняется вперед, чтобы схватить пульт, и все жмет и жмет на кнопку регулировки громкости.
– Давай еще! – говорит мать, не глядя на меня. Палочки громкости на экране – словно ступени. Я тоже шагаю все громче и громче, но за мной никто не идет, и никто не рассказывает, что, черт подери, происходит.
15
На двери спальни Оббе – черная записка с белыми буквами: «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Он не хочет, чтобы его беспокоили, но, если мы с Ханной долго не будем приходить в его комнату, он сам приходит к нам. У нас на дверях нет записок, мы как раз хотим, чтобы нас беспокоили – так мы не чувствуем себя одинокими.
Вокруг белых букв стикеры со звездами из нового сборника «Хитзона-14», среди них Робби Уильямс и группа Westlife. Отец знает, что Оббе их слушает, но не решается забрать у него плеер: это единственное, что его сдерживает. А вот мне не разрешают даже копить на него. «Купи книги на свои сбережения, это тебе больше подходит», – сказал отец, и я подумала: я как лакричная палочка, всегда в стороне от всего крутого. Отец считает, что любая музыка с дисков – безбожна. Он бы предпочел, чтобы мы слушали «Музыкальную фруктовую корзину», но это скучно и для стариков, для подгнивших фруктов, как иногда говорит Оббе. Мне это кажется смешным: гнилой фрукт на больничной койке, заявка на псалом 11. Я бы лучше послушала разговоры Берта и Эрни, потому что они спорят о вещах, про которые нормальные люди пожимают плечами, благодаря их перепалкам я успокаиваюсь. После этого я включаю плеер и заползаю обратно под одеяло, воображая, что я редкая скрепка из коллекции Берта.
– Клапауций, – шепчу я, осторожно приоткрывая дверь спальни. Я вижу полоску спины Оббе, который лежит на полу в комбинезоне. Дверь скрипит, когда я приоткрываю ее чуть больше. Мой брат поднимает взгляд. Его глаза темные, как бумага записки на двери. Мне вдруг становится интересно: станет ли продолжительность жизни бабочек короче, если они будут знать, что могут убиться о стену насмерть.
– Пароль? – кричит Оббе.
– Клапауций, – повторяю я еще раз.
– Неправильно, – говорит Оббе.
– Это же был пароль, разве нет? – Усы Диверчье все еще в кармане моего пальто. Они колют мне ладонь. Хорошо, что мать никогда не опустошает карманы моего пальто, не то она бы узнала обо всех тех вещах, которые я хочу удержать, обо всем, что я собираю, чтобы придать себе вес.
– Ты должна придумать кое-что получше или не сможешь войти.
Оббе снова отворачивается и продолжает заниматься «лего». Он делает огромный космический корабль. Я ненадолго задумываюсь, а затем говорю: «Хайль Гитлер». На мгновение становится тихо. Потом я замечаю, что его плечи слегка приподнимаются и опускаются, он начинает хихикать, все громче и громче. Хорошо, что он смеется, это создает общность – мясник в деревне всегда подмигивает мне, когда я прихожу за свежей колбасой. Это означает, что он одобряет мой выбор, что он рад, что я пришла освободить его от колбасы, которую он сделал с любовью и которая пахнет мускатным орехом.
– Повтори снова, но подняв руку.
Оббе теперь полностью развернулся. Как и отец, он оставил верхние пуговицы комбинезона расстегнутыми. Его блестящая загорелая грудь похожа на курицу гриль. На заднем плане я слышу знакомую мелодию запуска The Sims. Недолго думая я поднимаю руку и шепчу приветствие снова. Мой брат кивает в знак того, что я могу войти, затем переводит взгляд на «лего». Детали вокруг него разложены по цветам. Он разобрал тот замок, в котором какое-то время прятал убитого Тишье, пока не пошла вонь.
В его комнате душный воздух, запах распада, тела подростка, которого долго не мыли. На его тумбочке рулон туалетной бумаги и бледно-желтые тампоны вокруг. Я играю с тампонами и осторожно их нюхаю. Если бы у слез был запах, никто бы не смог плакать втихомолку. Тампоны ничем не пахнут. Некоторые из них липкие, другие затвердели. Из-под подушки Оббе торчит уголок журнала. Я приподнимаю его: на обложке голая женщина с грудями как тыквы. Она выглядит удивленной, как будто сама не понимает, почему она голая, как будто некоторые совпадения сошлись воедино и создали этот момент, ее момент. Есть люди, которые впадают в шок от своего момента: они живут ради него, но, когда оказываются в нем, он все равно становится неожиданностью для них. Не знаю, когда наступит мой момент, но не сомневаюсь, что буду в своем пальто. А дамочке из журнала, должно быть, холодно, хотя я не вижу мурашек на коже ее рук. Я быстро опускаю подушку. Таких журналов я раньше не видела. Нам приходят только «Журнал Реформатора», «Тэрдэйхе» и «Агроферма», рекламки из супермаркета «Дирк» и еженедельник Маттиса про дзюдо – отец и мать вечно «забывают» отменить подписку, и каждую пятницу его смерть снова с шелестом падает на коврик у двери. Может быть, поэтому Оббе стучит головой об изголовье кровати: хочет выбить из разума голую женщину, потому что не может переключить ее, как телевизионный канал, и отец увидит это, потому что он видит все нечистое в твоей голове.
Я сижу на ковре рядом с Оббе. В руинах своего замка «лего» он держит в ловушке принцессу: на ней помада и тушь, а на плечах длинные светлые волосы.
– Я изнасилую тебя, – говорит Оббе, толкая своего рыцаря взад-вперед на принцессе, как бычок Белло двигается на корове. Нет смысла закрывать глаза рукой, ведь никто не видит, что я подглядываю. Лучше дать волю искушению, думаю я. Пока я наблюдаю за этой сценой, он достает из коробки «лего» чистую оловянную банку из-под тунца, в которую мы складываем монеты и золотистые таблички, и потом они пахнут жирной рыбой. Оббе поднимает руку:
– Вот тебе деньги, шлюха.
Брат пытается говорить низким голосом. С весны его голос начал ломаться и теперь прыгает с баса до фальцета.
– Что такое шлюха? – спрашиваю я.
– Женщина-фермер.
Он смотрит на дверь, чтобы проверить, не слышат ли его мать и отец. Я знаю, мать не против женщин-фермеров, хотя она считает, что это скорее мужская работа. Я берусь за другого рыцаря из сломанной сторожевой башни. Обби елозит своим по принцессе. Рыцарь и принцесса по-прежнему выглядят веселыми. Я понижаю голос:
– Что у тебя под юбкой, принцесса?
Оббе громко смеется. Иногда кажется, что в его горле поселился и чирикает скворец.
– Разве ты не знаешь, что там, внизу?
– Нет. – Я ставлю принцессу в вертикальное положение и прикрепляю ее к одной из зубчатых стен. Я знаю только пенисы.
– У тебе самой она есть. Пизда.
– Как она выглядит?
– Как булочка с кремом.
Я поднимаю брови. Отец иногда приносит из пекарни булочки с кремом. Иногда на них снизу уже есть синие пятна, а крем впитался в тесто, но они все равно отличные на вкус.
Снизу мы слышим крик отца. Он кричит все чаще и чаще, как будто хочет вдолбить в нас свои слова. Я думаю о словах из Исайи: «Взывай громко, не удерживайся; возвысь голос твой, подобно трубе, и укажи народу Моему на беззакония его, и дому Иаковлеву – на грехи его». Какое беззаконие мы совершили снова?
– Что такое ящур? – спрашиваю я Оббе.
– Болезнь скота.
– И что от нее будет?
– Все коровы должны умереть. Все стадо.
Он говорит без эмоций, но я вижу, что волосы вокруг его макушки более жирные, чем по линии роста волос, словно влажный силос. Не знаю, сколько раз он трогал макушку, но понятно, что он обеспокоен.
В груди становится теплее, как будто я слишком быстро выпила чашку горячего шоколада. Кто-то перемешивает его ложкой, вызывая водоворот в моем сердце – хватит звенеть ложкой, слышу я мать, – и коровы одна за другой исчезают в воде, как кубики какао, смешанные с молоком. Я пытаюсь думать о принцессе из «лего». О том, что она спрятала булочку с кремом под юбкой и позволила Оббе слизать крем языком, о носе Оббе в сахарной пудре.
– Но почему?
– Потому что они больны. Смертельно больны.
– Это заразно?
Обби изучает мое лицо, щурит глаза так, что они становятся похожи на лезвия, которые мы иногда покупаем для измельчителя соседки Лин, и говорит:
– Я бы на твоем месте был внимателен, где стоит дышать, а где нет.
Я сцепляю руки вокруг коленей, качаюсь взад-вперед все быстрее и быстрее. Представляю, что отец и мать становятся желтыми, как фигурки «лего», как они застывают на своих местах, когда их коров больше нет, и не будет никого, кто возьмет их за голову, отцепит и поставит в правильное место.
Ханна тоже присоединяется к нам чуть позже. Она принесла помидоры черри и очищает их от шкурки, обнажая нежную мякоть. Аккуратность, с которой она ест помидоры – слоями, – меня трогает.
В бутерброде она сначала съедает начинку, потом корочку и наконец – мягкую часть хлеба. Когда она ест печенье, то соскребает сливочную часть передними зубами, а печенье оставляет на потом. Ханна слоями ест, а я слоями думаю. Как раз когда она собирается зажать очередной помидор между зубов, дверь в комнату Оббе снова открывается, и из-за нее выглядывает ветеринар. Прошло много времени с тех пор, как он был здесь в последний раз, но он по-прежнему носит все тот же длинный темно-зеленый плащ с черными пуговицами, из кармана свисают четыре пальца полиэтиленовой перчатки, большой палец вывернулся наизнанку. Он уже во второй раз приносит плохие новости: