ю, которую мать дополнительно высыпает в кастрюлю. Чтобы было похоже, что она готовила сама. Вермишелины плавают как спасательные круги в суповых тарелках, украшенных узорами из куриц.
Я немного сдвигаю ноги под одеялом с динозаврами, чтобы они перестали ощущаться такими тяжелыми и вернули свой нормальный вес, хотя я не знаю, как должны чувствоваться ноги – наверное, невесомыми. Все, что является частью тебя, не имеет веса, а чужое кажется тяжелым. Зубная паста в дыхании Оббе, смешанная с проклятием, вьется вокруг меня, как надоедливый покупатель молока: такие покупатели ничем не удовлетворены и врываются с задранным носом во дворы людей, словно владеют ими.
Я сбрасываю с себя одеяло и иду по коридору в комнату Ханны. Она спит в самом конце, дверь всегда приоткрыта. В коридоре должен гореть свет. Она думает, что грабители будут виться у лампы, как мотыльки, а отец утром выгонит их на улицу.
Я осторожно толкаю ее дверь. Моя сестра уже проснулась и читает книжку с картинками. Мы много читаем: любим героев и носим их в своих головах, продолжаем их историю, но уже с нами самими в главной роли. Однажды я стану таким героем для матери, тогда мы с Ханной сможем спокойно отправиться на ту сторону. Потом бы я еще освободила евреев и жаб и купила бы для отца коровник, полный новых коров, и избавилась бы от всех веревок и силосных башен на ферме. Больше никаких высот, никаких соблазнов.
– Оббе выругался, он сказал Ч-П-Д, – шепчу я и сажусь в изножье кровати. Глаза Ханны распахиваются. Она откладывает книгу с картинками.
– Когда отец услышит это… – говорит она. У нее сонные глаза. Я могла бы протереть их мизинцем, как мы с Оббе выковыряли улитку из панциря и размазали слизистое тельце по плиткам шпателем.
– Я знаю. Нужно что-то сделать. Может, нам стоит сказать маме, что Оббе становится злым. Помнишь как Эфертсен решил избавиться от своей собаки? Сказал, что зверюга стала злобной и через неделю ее пристрелил? – говорю я.
– Оббе не собака, идиотка.
– Но он злобный.
– Да, и мы должны дать ему то, что его успокоит: что-то вроде косточки, а не смертельного укола, – говорит Ханна.
– Что, например?
– Животное.
– Живое или мертвое?
– Мертвое. Это то, чего он хочет.
– Мне так жаль этих бедных животных. Я сперва поговорю с ним, – говорю я.
– Только не наговори глупостей, не рассерди его. И мы должны поговорить о Плане. Не хочу здесь больше оставаться.
Я думаю о ветеринаре, о том, как он не нашел сырный бур, а значит, и мое сердце не смог бы спасти. Я ничего не рассказываю об этом, сейчас есть более важные вещи.
Ханна берет с тумбочки пакет конфет «Фаерболл». На нем изображена фигурка с пламенем во рту. Она разрывает пластик и протягивает мне конфету. Я кладу ее в рот и сосу. Когда во рту начинает печь, я ее вынимаю. Она меняет цвет с красного до оранжевого, потом желтого.
– Если мы окажемся на той стороне и будем спасены, то, наверное, сможем открыть фабрику по производству «фаерболлов». Мы могли бы купаться в этих конфетах, – продолжает Ханна. Она перекидывает жгучий шарик из одной щеки в другую. Мы покупаем их в небольшой кондитерской «Фан Лёйк» на улице Карнемелксевех в дальней части деревни. Женщина, которая продает конфеты, вечно в одном и том же фартуке, у нее черные нечесаные волосы, которые торчат во все стороны. Все называют ее Ведьмой. О ней повсюду ходят страшные истории. Белль говорит, она превращает бродячих кошек в лакричные конфеты, а детей, которые воруют у нее, – в ириски. Тем не менее все дети деревни покупают тут сладости. Отец вообще-то не позволяет нам туда ходить.
– Она язычница, замаскированная под набожную. Я вижу, как она подрезает живую изгородь по воскресеньям.
Однажды мы с Белль прокрались за дом этой женщины и заглянули через изгородь в сад, который был таким заросшим, что самые высокие деревья могли достать до звезд. Я напугала Белль, сказав, что Ведьма по ночам навещает всех, кто тайком заглядывал в ее сад, а затем превращает их в растения, которые сажает за домом. Кроме сладостей в магазине продаются письменные принадлежности. И журналы с тракторами и голыми женщинами. Когда открываешь дверь, раздается звонок. В нем нет необходимости, потому что ее муж в белом халате, таком же белом, как его лицо, и с телом тощим, как у борзой, всегда находится за стойкой и следит за каждым входящим. Его глаза прилипают к посетителю, как магниты. Рядом с ним в магазине стоит клетка с попугаем. Менейр и мефрау фан Лёйк постоянно разговаривают с ярко раскрашенной птицей. Хотя еще больше они ворчат о том, что новые шариковые ручки не пришли, что лакричные кружева пересохли так, что ими можно выбить окно, или что погода слишком жаркая, слишком холодная или слишком душная.
– Тебе нужно сейчас же уйти, иначе папа и мама проснутся, – говорит Ханна.
Я киваю и кусаю жевательную резинку. Рот наполняется сладким ароматом корицы. Ханна снова хватается за книжку с картинками и притворяется, что читает, но я вижу, что она больше не может концентрироваться на словах: они танцуют, как часто делают в моей голове, и с возрастающим трудом выстраиваются в аккуратный ряд, чтобы выйти из моего рта.
2
Во дворе лежат двое вил, скрестив зубья, как будто руки молящегося. Оббе нигде не видно. Я ищу его в пустых коровниках, пахнущих засохшей кровью, на полу кое-где застряли оторванные хвосты. С забоя здесь никого больше не было. Я иду на огород и вижу своего брата, свернувшегося на земле рядом со свеклой. Его плечи дрожат. Я издалека смотрю, как он держит в руках погибшую свеклу и яростно тычет пальцем в землю, углубляя ямки под семена, как он недавно делал с моими ягодицами. На этот раз он толкает грубее. Другой рукой Оббе гладит листья свеклы – в хорошие дни он так же гладит куриные перья. Здесь его вины не было, смерть пришла сама. Я обнимаю свое пальто. Едва наступил ноябрь, но по вечерам уже ударили заморозки.
Вдруг Оббе привстает, оглядывается и видит меня. Мне приходит на ум фраза из Исхода: «Если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его; развьючь вместе с ним». Я улыбаюсь, чтобы показать, что пришла с миром. Я всегда прихожу с миром, хотя иногда хочу прийти с войной и похоронить ее так же, как иногда хороню сломанную игрушку в огороде среди красного лука рядом с однокрылым ангелом. Хотя я знаю – чтобы похоронить юность, нам стоило бы иметь семью получше: но мы сами должны лечь под слой почвы, хотя время для этого еще не пришло. У нас по-прежнему есть наши миссии: то, что позволяет держаться на ногах, хотя Оббе уже наполовину в сырой земле и смотрит на меня неподвижно. Я неловко шаркаю ботинком и только сейчас замечаю, что у меня бегут мурашки по коже, резинка пижамных штанов обвисает на талии. У Оббе на лице все еще следы слез. Он стряхивает грязь со своей полосатой пижамы. То, что способно взять нас за живое, как раз и сделает так, чтобы мы в конечном итоге развалились на части, как кусок рассыпчатого сыра. Оббе стоит передо мной. Его кустистые брови – как полосы колючей проволоки над глазами, предупреждение не приближаться. Тыльной стороной ладони он насухо вытирает щеки, другой рукой держит несколько свекл. Корневища сморщены и кое-где покрыты плесенью, а листья коричневые.
– Того, что ты только что видела, не было, – шепчет он.
Я быстро киваю и смотрю на кофейную гущу вокруг цветной капусты, разлитую от вредителей. Отец и мать – вредители, которые так и продолжают нас есть? Оббе полностью разворачивается. На его пижамной куртке мокрая грязь. Я представляю, как копаю яму в огороде, кладу туда Оббе, закапываю яму и разравниваю землю граблями, а затем позволяю морозу покрыть ее, как капусту, надеясь, что это все исправит. У меня бы появилась улучшенная версия моего брата, которому я бы отдавала свои молочные печенья, когда ящик парты переполнится. Брата, за которого мне больше не будет стыдно, когда он снова дерется на школьном дворе или когда под велосипедным навесом устраивает шоу для нескольких одноклассников, туша сигарету «Лаки Страйк» о садового паука.
– Не проклинай, если Господь не проклинает; не сквернословь, если Господь не сквернословит.
Оббе останавливается у наполовину заполненной дождевой водой тачки, на которой недавно лежала мать. Я сердито толкаю тачку ногой так, чтобы вода выплеснулась на землю вокруг сапог Оббе. Рядом с тачкой – ржавый багги Маттиса. Красное сиденье потускнело, сзади – большая трещина. После его смерти никто больше на нем не ездил. Оббе смеется.
– Ты всегда такая добрая, да?
– Просто не хочу, чтобы ты ругался. Тебе нужно, чтобы родители умерли или вроде того.
– Они уже мертвы. – Оббе режет пальцем по горлу. – И ты тоже скоро умрешь.
– Ты все выдумываешь, – говорю я.
– Если только ты не принесешь жертву.
– Почему?
– Когда придет время, я покажу.
– Но когда придет время?
– Это как с помидорами «бычье сердце». Если они висят на ветке слишком долго, то появляются трещины, потом они лопаются и плесневеют. Это и есть подходящее время, – говорит Оббе, уходя от меня со свеклой под мышкой. Она оставляет на его пижаме грязные пятна.
3
Одну за другой отец складывает серебряных коров в пакет для мусора и стягивает желтые петли по бокам – отверстие напоминает задний проход коровы, со сфинктером, который теперь сжимается плотнее. Он стоит с пакетом в руке. Я смотрю на него из-за учебника по природоведению, на его вымытые волосы, гладко расчесанные на пробор: зубчики гребня прочертили бороздки, словно пашню, к его губе с ямочкой, как у пепельницы, приклеился бычок от сигареты. Из-за бокового пробора отец становится немного похож на Гитлера, но я этого не говорю. Он может подумать, что я тоже его ненавижу, и тогда его походка станет еще более калечной, он начнет еще больше клониться к земле. К двойной могиле Маттиса, где есть место для еще одного члена семьи – «кто первым пришел, того первым обслужат», – сказала мать однажды. Надеюсь, что у них с отцом не будет такого соревнования.