Во-вторых, мне в голову уже закрадывались противные мысли… Если мы поймаем бандитов и они даже дадут нам денег на операцию для Юли, она прозреет, то… То с кем же я тогда останусь? С прозревшей Юлей? И значит, брошу Хельгу?
Ведь Юля, так сказать, «отпустила» меня и разрешила больше не считаться ее женихом, пока она слепа. А когда она вновь прозреет, вряд ли она захочет отказываться от любви…
И тогда я разобью сердце Хельги… Которая так помогает мне в этом деле. Всегда так бывает. Человек совершает добрые благородные поступки и потом сам же за них расплачивается.
А впрочем, обо всем этом было рано еще думать. Бандиты нам не попались, а мне всего лишь предстояла встреча с Аркадием Моисеевичем. Нужно было ломать комедию и проситься к нему на работу. А когда еще мы кого-то поймаем…
Чем больше время приближалось к девяти часам, тем нервознее я становился. Мне позвонили несколько приятелей, однако я даже не смог с ними нормально поговорить. Мысли все время крутились вокруг того, что мне предстояло вечером.
«Сегодня я увижу того монстра, который совершает все эти ужасные злодеяния, — думал я с внутренним трепетом. — Я увижу того, кто сделал все это с Юлей, кто делает такие вещи с живыми людьми…»
Дух, полный разума и воли,
Лишенный сердца и души,
Кто о чужой не страждет боли,
Кому все средства хороши…
Я вспомнил эти строки Заболоцкого, потому что они вдруг показались мне наиболее подходящими для этих монстров и их организатора. Для человека, который живет среди людей, ходит среди людей и сам старательно притворяется человеком. А сам вырывает из теплых, еще живых тел человеческие органы и оставляет людей умирать после этого…
Разве это человек? Разве он может называться представителем человеческого рода вообще? А он ведь еще носит белый халат и притворяется врачом… Пусть патологоанатомом, какая разница.
И сегодня вечером я увижу его. Я загляну ему в глаза и увижу его лицо. Какое оно?
И смогу ли я хорошо сыграть? Смогу ли остаться спокойным? Смогу ли сделать вид, что ничего не знаю об этом чудовище?
А может быть, мне придется пожимать ему руку? О, ужас! Я не смогу этого перенести. Пожать руку и дружелюбно улыбаться этому извергу…
Но это надо непременно сделать ради Юли. И ради других жертв тоже. Как в свое время писали коммунисты — «Ради жизни на Земле»… К тому же, все это будет совсем недолго, и в присутствии Хельги. Она же будет рядом, и это должно придать мне сил, чтобы я выдержал весь этот спектакль.
Но нервозность моя возрастала. Я сидел у себя в кресле и почувствовал, что больше не могу оставаться без движения. Меня могла разорвать какая-то внутренняя сила. Тогда я встал и вышел из дома.
Да-да, я помнил, что обещал Юле не выходить из дома. Но в ту минуту я подумал о том, что все равно к девяти часам мне нужно ехать к Хельге, а какая разница — семь или девять часов вечера сейчас?
Чему быть, того не миновать. Нельзя же оставаться сидеть дома и не двигаться с места только потому, что у Юли появились дурные предчувствия. А мне, для того, чтобы обрести душевное спокойствие и равновесие, обязательно требовалось какое-то движение.
Я вышел из дома, сел в машину и поехал по улицам. На часах было семь ровно. Мне предстояло два часа ездить и гулять где-то.
Может быть, подсознательно, памятуя о предупреждении Юли, я старался избегать оживленных магистралей, где могли быть аварии. Я ездил по тихим улицам, колесил по питерским окраинам. Иногда я останавливался где-нибудь у тротуара и курил. В конце концов, по мере того, как я размышлял обо всем, мои страхи сконцентрировались вокруг двух вещей. Мне было страшно войти в этот морг, где происходят такие страшные вещи, и мне было страшно увидеть Аркадия Моисеевича…
Вот на этих двух узлах я и сконцентрировался. Мне нужно было подавить свой панический ужас перед местом преступления и перед человеком-преступником.
«Это будет совсем недолго, — говорил я себе. — Может быть, этот негодяй даже возьмет меня на работу. И тогда мне хватит нескольких дней для того, чтобы разобраться, что к чему, и вывести их всех на чистую воду».
Конечно, я ведь точно знал, что буду искать и как себя вести. Скелет будет следить за моргом снаружи, а я — изнутри. Тогда уж преступникам от нас точно не уйти.
Когда стрелка часов приблизилась к девяти, я подъехал к дому Хельги. Она уже ждала меня, стоя в парадной.
— Ты вовремя, — сказала она и улыбнулась.
— У меня было две причины, чтобы не опаздывать, — сказал я в ответ.
— Какие же?
— Первая — меня ждала красивая женщина… А вторая — мне очень хочется поскорее найти преступников.
— Ты взволнован, но продолжаешь делать комплименты, — улыбнулась опять Хельга. — Честно говоря, — продолжила она, садясь в машину, — я и сама очень волнуюсь… Как пройдет ваша встреча? Все-таки, он опасный человек.
— Но ты ведь рекомендовала ему меня, — возразил я. — Всегда хорошо приходить не с улицы, а по рекомендации.
— Конечно, — согласилась Хельга, закуривая сигарету. — И все равно я очень волнуюсь. Мне в первый раз в жизни пришлось столкнуться с такой опасностью.
Она прикурила, и я заметил, как подрагивают ее длинные пальцы со свеженаложенным красным лаком.
Хельга всегда красиво одевалась и следила за собой. Ни разу мне не довелось видеть облупившийся на ее ногтях лак, никогда она не позволяла себе появиться ненакрашенной. Даже по ночам в постели она не смывала с себя грим.
Однажды я спросил ее, почему она так делает.
«Я всегда смываю, когда сплю одна, — ответила Хельга. — Но теперь ведь ты со мной… Вдруг ты проснешься ночью и захочешь меня… Я должна быть всегда в форме перед тобой. Или утром… Нехорошо, когда мужчина видит свою подругу неприбранной, несоблазнительной…»
Я замечал даже, что у нее всегда аккуратно подкрашены ногти на ногах, хотя Хельга носила закрытые туфли. Вот что значит европейская привычка!
— Ты думаешь, он возьмет меня на работу? — спросил я.
— Не знаю, — пожала Хельга плечами. — Во всяком случае, привезти тебя к нему — это был мой долг. Твоя история так потрясла меня, что я просто не могла оставаться равнодушной. Кстати, ты мог бы и раньше мне обо всем рассказать, — добавила она.
Я промолчал, потому что мне нечего было ответить. Откуда я мог знать, что Хельга окажется таким хорошим товарищем и так близко к сердцу воспримет мое расследование?
Мы подъехали к больничной ограде и вышли из машины. Смеркалось. Вокруг не было ни души. Только вдалеке, возле спрятанного за кустами приемного покоя стояли две санитарные машины и ходили несколько человек.
— Вот морг, — кивнула Хельга в сторону строения возле самого входа на территорию больницы. — Нам туда, — добавила она и быстро пошла вперед. Здание было не освещено и выглядело безлюдным.
— Там даже свет не горит, — заметил я. — Может быть, там никого нет?
— Просто свет горит с другой стороны, — ответила Хельга. — С улицы ничего не видно, окна операционной выходят на другую сторону. Нас ждут там.
Я огляделся в последний раз, перед тем, как приблизиться к моргу. Интересно, где же прячется Скелет? Я точно знал, что у него где-то тут невдалеке есть наблюдательный пункт, но не смог определить, где. Может быть, мне было бы легче, если бы я увидел его.
Хотя, с другой стороны, было ясно, что Скелет хорошо и надежно спрятался. Невооруженным глазом его не увидеть.
Я шагнул следом за Хельгой, и она одним рывком открыла железную дверь морга. Дверь была пригнана плотно, и со стороны казалось, что она вообще заперта. Мы оказались в узком коридоре, слабо освещенном одной-единственной лампочкой. Стены были обшарпанные, и кругом стоял специфический запах морга, который я уже успел позабыть с тех пор, как последний раз бывал в таком месте — запах формалина и разлагающейся человеческой плоти. Эти два запаха боролись друг с другом, и непонятно было, какой из них преобладает.
— Ну и запах, — выдавил я из себя.
— Ты же хочешь тут работать, — тут же ответила Хельга, и я уловил вдруг издевательские нотки в ее голосе. — У тебя вообще нездоровый интерес к моргу, — сказала она еще довольно громко.
Я испугался, что нас услышит Аркадий Моисеевич, но тут вдруг сообразил, что Хельга говорит намеренно громко, специально, чтобы ее голос из коридора был услышан. В конце коридора была открытая дверь, из нее шел яркий свет, который не был виден с улицы.
— Нам туда? — спросил я машинально, и Хельга, подталкивая меня рукой, сказала:
— Туда. Нас уже ждут.
Ощущение страха внутри меня все нарастало. Издевательские нотки в Хельгином голосе резанули меня и заставили вздрогнуть от неожиданности. Столько злобного торжества вдруг прорезалось в нем, столько издевки… Я не ожидал этого и сразу же сжался от дурного предчувствия. Я вдруг почувствовал то, что ощущают люди, страдающие клаустрофобией — боязнь замкнутого пространства.
Я физически ощутил, как закрылась за мной железная дверь, как впереди меня слепит яркий свет из операционной, где меня ждали…
Что все это значит? И этот странный голос Хельги, который так разительно изменился в тот момент, когда мы вошли в морг…
Первым моим поползновением было броситься вон, наружу, на воздух. Туда, где не было железной двери, узкого коридора и яркого света неизвестно откуда. Где Хельга была моей возлюбленной, и голос ее был ласковым и дружеским.
Но бежать? Как? Куда? А если я ошибаюсь, и просто у страха глаза велики? Если я испугался в решительный момент и сейчас позорно сбегу? Как это будет глупо. Я никогда себе этого не прощу.
Но все же… Бежать? А если уже поздно? Коридор узкий, и я прошел по нему уже большую часть расстояния до открытой в операционную двери…
Я машинально, как автомат, сделал еще несколько шагов вперед. Наверное, так идут люди, приговоренные к казни на эшафот. Ноги несут тебя сами, вне зависимости от тебя самого.
Хельга остановилась, пропуская меня вперед, и я услышал ее голос за моей спиной: