— Говорит, это имя пол… полка…
— Полководца, — Ассоль опускает голову, разглядывая носки мягких голубых кожаных туфель, — И часто ты с ней видишься?
Я пожимаю плечами. Я, правда, не знаю, часто ли это? Поначалу я вырывался из рук охранников, пытаясь сбежать, не делать того, что они заставляли. Я знал, чего они хотели от меня. Не был полным идиотом, не раз наблюдал за процессом, прикрывшись старой ветошью, которая валялась грудой тряпья в вольере волчицы. Подсматривал за тем, как по коридору шел связанный крепкий мужчина с пустым взглядом и абсолютным безразличием на лице. Он разворачивал спиной к себе любую из тех женщин, на которую ему указывали, даже если они отбивались и кричали, и насиловал. Быстро. Безэмоционально. Со временем женщины теряли надежду и так же отстраненно принимали участие в процессе. Брыкались только новенькие. Затем приходило понимание — тот, кто их брал, был таким же невольником, как и они сами. И получал удовольствия не более них. Только физическое. Правда, что оно значило по сравнению с тем унижением, которому он подвергался? Выбора не было: или он послушно покрывал всех "самок", или умирал в мучительной агонии от препарата, который ввели бы ему кровь.
Откуда я знал? Мне предложили то же самое. И даже после этого я плевал в лицо охранникам, пытаясь сбежать, пока меня не оглушили чем-то в очередной раз… а потом я очнулся с диким стояком, от которого разрывало тело. С похотью, концентратом несшейся по венам. И можно было сколько угодно сопротивляться… но я проиграл.
— Саш, — ее голос приводит в чувство, возвращает в реальность, ее голос еще долго будет моим единственным маяком, который удержит, не даст утонуть… и он же потом беспощадно станет тем самым камнем на шее, не позволившим всплыть с грязного мутного дна, — как часто ты видишься с Ингой?
— Я не знаю, — шаг ей навстречу, и она выпрямляется, напряженно глядя в мое лицо, — с тобой… редко, — лбом прислониться к ее лбу, — очень редко, — глубоко вдохнув запах ее кожи. Летом пахнет. Цветами полевыми. Не знаю, почему так решил. Никогда на улице не был и цветов не видел. Но она читала мне о них, и я именно таким и представлял их аромат.
Судорожно сглотнула, а у меня у самого в горле дерет от сухости. А когда руки положила на мои плечи, дернулся всем телом, ощущая, как кожа нагревается под ее ладонями.
— Экзамены были, — закрывает глаза, приподнимаясь на цыпочках, — не могла приехать сюда. Все эти дни.
Медленно отстранился от нее, и наклонился к ней, чувствуя, как изнутри что-то черное, что-то страшное рваными волнами поднимается.
— Где спала? — распахнула глаза, а у меня это черное по стенкам желудка вверх, впиваясь когтями острыми в мясо, — Все эти дни.
— У Бельских. Мама договаривалась с Ниной Михайловной, мы с Витькой готовились вместе. Саша?
Кивнул, отступая назад и отворачиваясь. Черное в грудную клетку лезет, бесцеремонно крошит кости щупальцами своими.
— Уходи, — замолчал, ожидая, когда выйдет из вольера. Когда оставит наедине с чернотой, вонзающейся клыками уже в глотку.
— Почему? — в ее голосе изумление и обида. А мне расхохотаться хочется. И в то же время вытолкать из клетки, чтобы не смела дразнить своим присутствием. Не смела вызывать вот это жуткое желание придушить.
Сама мне десятки раз про Витьку Бельского рассказывала. Одноклассник ее. Сукин сын, с которым и в кино, и на вечер танцев, и в гости. Сама придет после таких праздников и с горящими от возбуждения глазами мне про него и не видит, что за каждое его имя ее голосом прибить ее хочется. Выть хочется. Потому что все ему. Ужин — ему, танцы — ему, игры — ему… а мне жалкие крохи. Рассказы-объедки с послевкусием разочарования. Мне ничего. Только желание зверем взреветь от боли, которая внутри разливается кислотой и крушить все вокруг, кулаки об стены сбивать, шепотом с ее именем на губах.
— Не уйду.
Уверенно. С вызовом. И я резко разворачиваюсь на пятках, чтобы к стене ее пригвоздить за плечи.
— Уходи, я сказал, — сквозь зубы, вздрагивая от того, как на губы мои посмотрела и свои облизнула.
— Выгони.
Тихо, так тихо, что не слышу — по губам читаю, и злость ответной волной.
— Выгоню. Проваливай.
— Послушный, — кивнула и руки вскинула вверх и за шею мне завела, — тогда поцелуй.
Смотрю на нее расширенным глазами и вижу, как в ее зрачках мое отражение плещется. В темном болоте взгляда с поволокой страсти. Подалась резко вперед и остановилась у моих губ, у самой дыхание рваное, частое, и мне кажется, я грудью чувствую, как ее сердце бьется. О мою грудь бьется испуганной птицей.
На ресницы ее — дрожат, отбрасывая тени на побледневшее лицо. Инстинктивно повторить вслед за ней движение, чтобы прильнуть к ее губам своими и тут же отстраниться ошеломленный.
Смотрит на меня округлившимися глазами, приложив ладонь ко рту. Снова ждет чего-то. А у меня в голове каша, перемешалось все. Выгонять уже не хочется. Вообще выпускать не хочется никуда. Чего-то большего хочется. Того, что не испытывал еще с другими.
— Мокро?
Спросил серьезно, а она рассмеялась вдруг растерянно, и меня повело. От желания еще раз ощутить ее губы под своими. Впился в них… и застонал, когда позвоночник разрядом дичайшего возбуждения прострелило. Пальцами в волосы ее зарылся, а самого колотит от того, как к телу моему прижимается и как поддается, подставляет губы. Так сладко. Никогда не думал, что это так сладко может быть, что наизнанку вывернуть может от простого прикосновения к губам.
— Са-ша, — дыхание сбивается, а я, дорвавшись до нее, губами вкус ее кожи собираю. Со щек, с глаз, снова с губ, растворяясь в них и растворяя ее с собой.
Наш первый поцелуй. Потом их будет сотни. Потом будут откровенные ласки. Потом будет секс. Но ничто не сравнится с тем самым, первым. Когда вдруг понял, что не только смотреть могу, но и обладать. Когда вдруг понял, что мне принадлежит.
ГЛАВА 6. АССОЛЬ
1980-е годы
Ключи я тогда так и не вернула. Слышала потом, как мать уволила одного из охранников за то, что потерял их. А я злорадствовала. Позже я буду устраивать им самые разные козни, чтоб избавиться от надзора и спокойно пробираться в лабораторию. Я начала приходить туда по вечерам, когда везде выключали свет, и мать уходила в операционную или в другой корпус, а охранник или спал, или смотрел маленький телевизор у себя в подсобке.
Долгое время меня встречали рычанием и полным игнорированием. Волчица щетинилась, а мальчик сидел у стены и даже не думал обращать на меня внимание. Мне казалось, я его раздражаю своим присутствием. Разговаривать со мной он либо не хотел, либо не умел. Но мне и не нужно было — я разговаривала с ним сама. Наконец-то кто-то просто меня слушал. А он слушал, я точно знала. Потому что стоило мне замолчать, как мальчик поднимал голову и смотрел на меня своими очень темными глазами из-под лохматой челки. Словно ожидая продолжения. И в то же время мне казалось, что я прихожу напрасно, что он не хочет этих встреч. Не хочет, чтобы я врывалась в его узкий мир, ограниченный клеткой, и мешала ему быть никем, мешала упиваться ненавистью и болью. Просто я тогда понятия не имела, что этот мальчик со взглядом зверя пережил в своем заключении столько всего, что мне и не снилось, и ни в одной книге таких кошмаров не прочтешь. Он испытал и делал то, что ребенку делать и знать не положено… но об этом я узнаю намного позже. Это только с виду он выглядел юным, и наша разница в возрасте казалась мне не такой уж и большой. Между нами была пропасть такой глубины, что не видно краев и дна. Моя наивность и его искореженная психика и извращенное понимание о нормальности не вязались вместе.
Я приносила ему еду. Первое время он не брал и с опаской смотрел на бутерброды с колбасой и овощи. Потом я поняла, что он их никогда раньше не видел. Его кормили липкими кашами-похлебками и кусками вареного мяса, а еще он мне не доверял настолько, чтоб взять у меня еду.
— Это вкусно. Правда. Я их специально тебе оставила.
Протянула руку, но мальчик не взял хлеб, и тогда я надкусила и с полным ртом пробормотала:
— Вкусно. Мммммм. Точно не хочешь?
Протянула еще раз, и теперь он отобрал у меня хлеб и набросился на него, словно одичалый зверь, набивая полный рот и давясь. Позже я учила его есть нормально и говорила, что так может глотать только его Мама, а он — человек и должен кушать аккуратно и культурно. Позже я начну приносить ему ложку и вилку, учить пользоваться ножом и салфетками. Позже я буду отдавать ему все, что знаю и умею сама, а он будет жадно пожирать знания с диким любопытством и какими-то нечеловеческими способностями ко всему, что даже мне давалось с трудом. Наверное, это и были результаты тех опытов, что проводили над ним — его гениальность, поражавшая меня до онемения, когда он будет решать для меня математические задачи для старших классов и высчитывать формулы по химии и физике. Когда научится читать и уже через пару лет станет делать это сам и быстрее, чем я. Когда выучит несколько языков, только чтоб доказать мне, что он это может, а значит, и я могу выучить свой несчастный французский и сдать без проблем экзамены. Возможно, эта страсть к знаниям развивалась из-за того, что он жил в вечном заключении, в постоянной тоске и одиночестве, и его единственным другом, гостем, учителем всегда была только я — источник информации, удовольствия и эмоций.
Но все это было позже, спустя годы, а тогда я была, скорее, раздражающим фактором, кем-то, кто вторгался в его личное пространство и выдернул из жуткой зоны странного звериного комфорта. Перелом случился неожиданно для нас обоих… и все же так ожидаемо, ведь я так тянулась к нему, что рано или поздно он должен был ответить мне взаимностью. На ласку откликается даже дикий зверь, а он все же был человеком. Искалеченным ребенком с опытом старца, прошедшего ад, но все же ребенком, и ему нужно было, чтоб его любили. И я любила со всей силой своей маленькой и наивной души. Любила искренне и от всего сердца. Такое чувствуется. Никто из нас еще не умел при