— Будешь знать, как сбегать, нелюдь.
Да, я едва не сбежал. Зарубил топором еле державшегося на ногах охранника и, выпустив Маму из клетки, бросился прочь с территории бывшей психбольницы. Я точно знал, куда бежать, знал каждое дерево и кустарник, растущие в лесу возле лаборатории. Моя девочка нарисовала мне план. На альбомном листе. Скрупулезно выводила его несколько недель и, чтобы не вызвать подозрений, уехала из дома к подруге.
Вот только ее мать, словно почуяла… вернулась неожиданно рано с очередного мероприятия. Ее машина заезжала через КПП в тот момент, когда я должен был уже выбежать из них. Вернулась и поставила крест на моей свободе.
Потом она будет долго истязать меня, чтобы узнать, кто мне помог, кто нарисовал схему местности. Ей никогда не узнать, что художником была ее дочь — я съел лист бумаги, как только понял, что не выберусь. Как только увидел наведенный на себя пистолет. Дебил. Я думал, что на этом отведенное мне время закончилось, и даже с каким-то облегчением остановился, думая только о том, чтобы не сдать Ассоль. Вот только у этой дряни оказались не боевые патроны, а усыпляющие.
Она сделает три выстрела, улыбаясь и глядя мне в глаза… и милостиво дождется, пока я очнусь, чтобы провести лично экзекуцию.
ГЛАВА 8. БЕС
1980-е гг. ССР
С момента моего неудавшегося побега прошло больше трех месяцев. Профессор активно занималась какими-то новыми исследованиями. Так, по крайней мере, сказала Ассоль. Мне было, по большому счету, наплевать на то, чем была занята монстр. Единственное, что имело значение — меня оставили в покое на некоторое время. Возможно, именно потому что было не до меня, возможно, давая время полностью восстановиться. И если сломанные ребра практически зажили полностью, то на правую ногу я все еще хромал. Последствия проведенной экзекуции. Впрочем, я слышал, как Снегирев с монстром обсуждали мои конечности, и, судя по их словам, мой организм исцелялся удивительно быстро для человека.
И мне было бы, откровенно говоря, наплевать, даже если бы я больше никогда не встал со своей лежанки, если бы не одно "Но". Хрупкое, но такое важное. "Но", рядом с которым я до дикости хотел бы сильным и цельным, а не немощным калекой. "Но", продолжавшее прибегать ко мне при первой возможности. Правда, с возвращением ее матери в лабораторию моей девочке удавалось подобное все реже. Но в тот момент я даже рад был этому, несмотря на то, что начинало ломать физически от тоски. Выворачивало по полной от потребности увидеть ее, услышать, ощутить прикосновения маленьких ладоней к своему лицу. Иногда глаза свои закрывал и словно в бреду видел ее, склонившуюся над собой. Как тряпкой мокрой по лбу проводит и говорит что-то, улыбаясь. Я не разбираю слов, но не могу не улыбнуться в ответ. И запах полевых цветов, проникающий в ноздри. Ее запах в моем сне. В моих мыслях.
Просыпался с ощущением ее рук на своем теле и кулаки кусал, только чтобы не завыть от разочарования, когда понимал, что все это сном оказалось.
А потом, через несколько дней, через неделю она прибегала ко мне, и я сходил с ума от счастья. От какого-то больного, неправильного счастья. Но, бес его раздери, каким же настоящим оно казалось.
— Как пробралась?
— Ногами, — шепчет отрывисто, касаясь моих губ быстрым поцелуем.
— Чертовка. Опасно.
А сам пытаюсь хотя бы пальцами лица ее дотронуться. Ни хрена. Не слушаются, ходуном идут. Она сама осторожно ладонь мою к своей щеке прикладывает и, с ума сойти, глаза закрывает и выдыхает так облегченно, будто ждала этого прикосновения так же неистово, как и я. Моя такая настоящая.
— Как обычно.
По-прежнему шепотом и не размыкая глаз, позволяя с замиранием сердца ресницами длинными черными, загнутыми кверху, любоваться.
— ОНА здесь.
Улыбнулась как-то грустно.
— Нет никакой разницы, здесь она или нет, — распахнула глаза и, видимо, что-то на моем лице заметив, нахмурилась и решила исправиться, — важно, что ты здесь. И что я скучала по тебе. Сашаааа, как же я соскучилась, — снова зажмурилась и прижимается, не касаясь. До нее я не знал, что такое возможно. Что возможно почувствовать тепло тела другого человека, не касаясь его. Когда воздух между вами наэлектризован до такой степени, что кажется, ощущаешь, не видишь, а ощущаешь, как поднимается и опускается его грудь.
Боится причинить боль, а меня изнутри рвать начинает. Рвать от осознания ее одиночества. Потом, спустя годы, я долго буду анализировать, пытаться найти причину, почему так случилось. Почему МЫ случились. Потом, спустя годы, я пойму, что причина всегда была одна. Причина, посадившая меня в металлическую клетку и в то же время оградившая от всего остального мира невидимой решеткой Ассоль. Ее мать. Потом я захочу отомстить не только за себя, не только за Маму, не только за всех тех, чьи стоны и крики боли слушал на протяжении десятков лет. Но и за маленькую девочку, которую столько же времени ломали. За то, что ее удалось сломать.
Но тогда я еще верил в то, что моя нежная, моя красивая и добрая девочка, на самом деле, несгибаема. Верил и мечтал вырвать из лап монстра, называвшего себя ее матерью.
Человек делает выбор каждый день и каждую ночь. Каждое мгновение своей жизни он делает выбор. Шагнуть вниз или взмыть вверх, остановиться или идти вперед, хранить молчание или рассказать тайны, быть в одиночестве или быть среди подобных себе, делающих такой же выбор.
Состояние, к которому нормальные люди привыкают и со временем перестают замечать. Перестают замечать, насколько важным правом обладают. Правом выбора.
Впрочем, даже у пленников оно есть. Это самое право. К слову, видоизмененное, мутировавшее, неправильное… но все же есть. Правда, предоставляют его не так часто. И именно поэтому у нас оно так и не стало инстинктом… именно поэтому у нас оно чревато непростительными ошибками.
Говорят, животные чувствуют свою смерть. Я предпочитаю не думать об этом. Предпочитаю, не ворошить голыми руками эти догорающие угли. Сколько лет они уже догорают внутри и никак не истлеют окончательно? Я понятия не имею. Но они, эта дикая боль в самом дальнем уголке моей груди, спрятанная под одним из искореженных десятки раз ребер, и есть последствия такого выбора.
Я не знаю, как понял, что она в беде. Я ведь никогда не верил во все эти ее сказки о шестом чувстве, о мистике, которыми она увлекалась. В моем мире хватало кошмарного дерьма и без всякой веры в сверхъестественные силы. В моем мире злом были люди, а нелюди — его добычей.
Но в тот день что-то нечеловеческое рвалось прямо из сердца, прямо из груди. Рвалось прочь от пристройки, к которой, как обычно, таскал бревна, когда Снегирев решил, что я достаточно восстановился для подобной работы. Правда, теперь мне оружие не доверяли, даже топор, и следили за нашей работой, со мной были два парня, больше похожие на бездомных, чем на строителей. Причем следили теперь сугубо с оружием в руках.
— Куда пошел, мразь?
Генка-крокодил вскидывает автомат на плечо, скалясь желтыми кривыми зубами, когда я сбросил одно из бревен на землю и зашагал в сторону леса, скрывавшего непосредственно центр от домов его сотрудников, располагавшихся неподалеку.
— Вернись за работу, я сказал.
Я остановился. Но не испугавшись, а прислушиваясь к себе, пытаясь определить, почему тревога в районе сердца становится такой назойливой, такой невыносимой.
— Так-то лучше, — ухмыляется перекошенными от злости губами, — вернулся, быстро.
Не глядя на него, закрывая глаза и сосредотачиваясь. Пытаясь поймать ускользающее чувство тревоги. Оно мечется в грудной клетке, не даваясь в руки и в то же время не отпуская.
Еще шаг в сторону леса, сзади щелкнул затвор автомата.
— Бес, — угрожающе. И тут же резко на пятках развернулся. Я это не увидел, а услышал, как и рычание волчицы, раздавшееся за несколько секунд до этого.
И беспокойство хвостом все сильнее по ребрам. Ритмичными ударами. Сильными. Не отпуская. Не позволяя повернуться.
— Слышь, мразь, я твою псину пристрелю, если чудить вздумаешь.
Огрызнулся на него и тут же зубы стиснул, сдерживаясь от желания вгрызться в шею его бычью и разорвать яремную вену, чтобы смотреть, как хрипит, широко открыв глаза и булькая кровью. Медленно выдохнул и к твари этой шагнул, мысленно обещая себе именно такую ему смерть…
А потом раздался крик. Громкий. Испуганный. Надрывный. Крик моей девочки. И я сделал свой выбор. Сорвался на бег, кусая губы и петляя, когда вслед несколько пуль выпустил придурок. А потом слезы сдерживать, которые глаза изнутри разъедать начали, когда раздался еще один выстрел, а за ним жалобный, предсмертный скулеж.
Сколько раз я потом буду сожалеть о том, что побежал вперед, а не вернулся назад. Сколько раз буду видеть во сне именно этот момент. Десятки? Может, и сотни? Все как один, под копирку. Те же жесты, те же слова, тот же лес, зазывающий могильным шелестом листьев. Сколько раз буду впиваться ногтями в собственные ладони и орать самому себе, чтобы обернулся, чтобы закрыл собой ту, которая не раз защищала меня от смерти. И больше всего ненавидел себя за то, что понимал, с такой гребаной ясностью понимал, что каждый раз сделал бы именно такой выбор. Понимал даже сейчас, ощущая к Ассоль только ненависть, видя в своих снах больше не нежность или страсть, которые дарил ей, а боль. Всю ту боль, в которую мечтал погрузить ее. И я обязательно сделаю это — буду удерживать ее голову под волнами этой боли до тех, пор пока не захлебнется в ней окончательно.
Одержимость моя. Зависимость больная, которую так и не смог победить. Не смог из сердца выдрать. Вырывал каждый день на протяжении нескольких лет, но эта сука-болезнь снова корни пускала прямо в сердце. Выкорчевывал их долго, мучительно, без жалости… а во сне снова на зов ее бежал. Презирал себя именно за нее. За слабость, которой противостоять никогда не мог. За болезнь, у которой собственное имя было.