— Чего? Сказал же, к четырем домой приду.
— Миш, да там… — замялась жена, ну вот, поди придумала десять заданий, которые именно сегодня и сейчас выполнить надо, — иди, в общем, там в новостях про перестрелку показывают. И банк ваш… И Арсений Григорьевич звонил, сказал, чтобы срочно к нему поехал.
Кот подорвался и бегом к дому. Не обращая внимания на одышку, чувствуя, как бьется сердце где-то в районе горла. На четвертый этаж, через одну ступень перепрыгивая, не стесняясь в выражениях, покрывая лифтеров самым отборным матом. И в квартиру мимо ошарашенного сына, устроившегося прямо у входной двери на полосатом коврике.
Запыхавшись, к телевизору, чтобы подкрутить звук, и так на колени и рухнуть, глядя, как один за другим трупы выносят на носилках. Лейтенант милиции одним глазом косится куда-то в сторону УАЗика, а вторым в камеру смотрит, монотонным голосом давая интервью.
"…на данный момент личности убитых не установлены. Но по предварительной версии ими являются члены так называемой "Демьяновской" ОПГ, в частности, один из них, предположительно, сам Алексей Демьяненко.
— Удалось ли установить личность преступника, устроившего это массовое побоище?
Лейтенант тяжело вздыхает, снова бросив взгляд куда-то влево, чтобы затем обратить внимание на журналиста:
— На данный момент свидетели, опрошенные… "
Кот выключил телевизор, ничего нового он не узнает. Свидетели, как обычно, ничего не слышали и не видели. Никаких предположений, кроме того, что это разборка между преступными группировками, у ментов нет. Зато Кот увидел. Крупным планом труп Демьяненко, ходившего под столичными, активно распространявшими свою власть на севере через местные банды. Именно через Леху Демьяна, слывшего одним из самых безбашенных подонков, сносившим целые торговые кварталы за неуплату "дани", они и хотели "отжать" банк у Григорича.
Кот натянул кожаную куртку поверх ветровки и направился к выходу, спрятав за пояс спортивных штанов "Макара" и машинально чмокнув в макушку сына.
Что ж, Бес нехило увеличил себе влияние, порешив "демьяновских". А то, что это был Тихий, Кот не сомневался. И это значило, что мог начаться дележ территории и имущества убитых. Именно поэтому Григорич звал его к себе. Обратиться к Бесу за помощью — одно. А вот довериться этому беспощадному ублюдку — совсем другое дело.
— Бес, машина готова, — я оторвал взгляд от фотографий, разложенных на столе, и кивнул Стасу, просунувшему голову в дверь моего кабинета.
— Сейчас спущусь. Марину отпусти, я сам закрою тут все.
Он ушел, осторожно закрыв дверь, а я еще несколько минут рассматривал нечеткие кадры, снятые моим человеком, следовавшим за Ассоль повсюду. Погладил кончиками пальцев развевающиеся на ветру длинные темные локоны. Почему-то на ум пришло, что не могу вспомнить ни одной ее фотографии с собранными волосами. В кино — да, но не в жизни. Потому что продолжает всеми силами дистанцироваться от образа матери, в которую боится превратиться со временем. Старается настолько отличаться от нее, чтобы никто и никогда не увидел в ней профессора Ярославскую. Пока ей это удавалось. Ни один человек в стране и на территории бывшего Союза не смог бы догадаться, что это потрясающе красивая женщина с самой обворожительной улыбкой и томным, подернутым поволокой соблазна взглядом может быть дочерью, вынужденной в свое время бежать за границу доктора Ярославской. Вот только я видел это сходство. Оно было не снаружи, его не могла закрыть никакая одежда, никакая улыбка, никакая прическа.
Даже если бы одна из них полностью поменяла свою внешность… я знал нутро каждой из этих женщин. И у обеих оно отдавало гнилью. Даже на расстоянии. Самой настоящей гнилью, с такой тошнотворной вонью, что закладывало нос. И самым больным было признать, несмотря на всю свою ненависть к монстру, что она оказалась куда честнее дочери. По крайней мере, эта тварь с самого начала давала четко понять, кем я являлся и на что мог надеяться. Никаких игр. Никакого притворства. Никакой лжи. Возможно, она даже заслуживала уважения. В отличие от той… другой. От той, которая предпочла игру искренности, которая притворялась так, словно любила, а после предала так, словно и не знала.
Красивая… мааать вашу, какая же она красивая. Как можно продолжать восхищаться и остро, безумно желать ту, которую так сильно презираешь и ненавидишь одновременно? Я мог часами смотреть фильмы с ее участием, запоминал их наизусть, изучал каждое ее слово, действие, мастурбировал, словно малолетка, на журналы с ее изображением… Я ненавидел Ассоль, как только может наркоман ненавидеть собственную зависимость… и все равно не мог устоять перед ней.
Снизу раздался сигнал автомобиля, и я вскинулся. Нет, Стас не стал бы подгонять меня, скорее всего, просигналил секретарше, но тем самым вернул в меня в реальность.
Сегодня я вылетал в столицу на церемонию награждения кинопремии, на которую была номинирована и она. Зачем я это делал? Я хотел видеть ее триумф своими глазами. Не через камеру, не отфильтрованную журналистом версию, а собственными глазами увидеть, как улыбнется триумфально, как будет идти, оглушенная овациями на сцену, с которой будет благодарить своих поклонников, мужа… ублюдка-мужа, недостойного не только сидеть рядом с ней, а эта мразь там, наверняка, будет, но и дышать одним воздухом с Ассоль. Совсем скоро я исправлю эту несправедливость. Совсем скоро я заставлю ее смотреть, как он подыхает за все, что сделал с ней… с нами. За то, что посмел пользоваться МОИМ. Забрать МОЕ. Я уверен, она оценит мой сценарий по достоинству. Впрочем, разве я предоставлю ей выбор? Ведь для Ассоли Бельской в моем кино отведена главная роль. И она отработает каждую фразу, каждую эмоцию, каждую слезинку, которые я для нее писал по ночам. Она отыграет свою самую потрясающую роль для своего самого преданного зрителя. Для меня.
Я ненавидел вспышки фотоаппаратов и крики толпы, обезумевшей, лишенной человечности в попытках пройти ближе, коснуться актеров, с натянутыми на лощеные лица улыбками проходивших мимо них в огромный зал, в котором непосредственно проходила церемония награждения.
Я отворачивал лицо от камер, не желая засветиться на случайных фотографиях и продолжая искать взглядом свою девочку.
— Кажется, мы рано приехали, Бес.
Стас нервничает. Он не впервые со мной на подобных мероприятиях, но каждый раз для него это похоже на самый настоящий Ад, как он говорит. Единственный, кто знает про Ассоль. Знает, потому что не раз отвозил ей традиционный букет на день рождения. Затем фотографировал ее реакцию и приносил эти фотографии мне. Раскрыться перед кем-то оказалось не легче, чем добровольно отпиливать себе руку или ногу. Казалось, от боли сдохну на месте, а его заляпаю кровью. Конечно, всех подробностей он не знал, но пар раз, когда я лежал в больнице с огнестрельным или сидел в тюрьме, именно он вместо меня дарил ей цветы. Каллы и калина. Она ведь поняла их смысл с первого раза. Как обычно, поняла меня без слов. И я по-прежнему восхищался этой ее способностью и приходил в ярость от нее же.
— Бес… она.
Мог бы и не говорить. Я ее присутствие всегда будто кожей ощущал. За несколько мгновений до того, как войдет, чувствовал ее. Как и сейчас. Повернулся к журналистке со светлыми волосами, в кричаще-красном платье и с красными губами, бросившейся к Ассоли. Увидел сначала ее и застыл, не ощущая ни толчков полудурков, с воплями кинувшихся в ее сторону, ни собственного сердца, моментально замершего в груди. Ослепительная моя девочка. В длинном черном платье, подчеркивающем высокую упругую грудь, с блестками, переливавшимися на подоле. Темные волосы кудрями спускаются по обнаженной спине, оттеняя молочную белизну открытых плеч.
Она улыбается, склонив набок голову и отвечая на вопрос журналистки, бросая в толпу идеально отрепетированные теплые взгляды. Видят ли эти тупицы, что там, на дне ее зеленых омутов? Они готовы молиться на нее, а я вижу там пустоту. Ту, которая спрятана за маской счастливой и успешной актрисы. Ту, которая совсем скоро поглотит черный зрачок. Я ее чувствую, эту пустоту. Такая же в моей груди разливается сейчас. Странная. Неправильная. Потому что ненависть затмевает. Потому что порождает боль. Порождает такую дикую боль, что хочется взвыть, хочется разнести на хрен все вокруг и, схватив ее в охапку, увезти, посадить на свой вертолет и улететь отсюда туда, где на нее смотреть смогу только я. Туда, где она видеть сможет только меня одного.
Хочется прижать ее к себе, и чтобы как раньше, плакала, и слезы ее обжигали даже через ткань пальто. Они ведь не могут врать, ее слезы. Я помнил до сих пор, какими горячими они были.
А потом появился он. Ублюдок. Он шагнул откуда-то сзади нее и притянул к себе за талию. А она… она улыбнулась ему и подставила губы, в которые он своими впился.
Сучкааа…
Смотреть, как он продолжает удерживать ее одной рукой… смотреть на его локоть, на котором ее рука держится, и чувствовать, как пустота исчезает, как растворяется бесследно ненавистью. Чистой. Острой. Отвратительно острой ненавистью к твари с лицом моей девочки.
Она еще не знает, что это последняя награда, которую она получит. Она еще не знает, что следующая маска, которую она наденет, будет гримаса боли. Маска, которую ей никогда с себя не снять, потому что я пришью ее намертво к идеальному кукольному лицу.
ГЛАВА 10. АССОЛЬ. БЕС
1980-е гг. СССР
Каждый раз, когда его тела касалась плеть или носок сапога, меня скручивало в приступе дикой боли. Господи, я больше не могу смотреть, как его бьют, я больше не могу знать, что над ним издеваются. Не могу. Я сойду с ума. Шептала ему, что приду и видела только его глаза, наполненные отчаянием. Самым диким нечеловеческим отчаянием и упреком… да, упреком с ядовитой горечью. Из-за Виктора. Я знала, что из-за него. Потому что не пришла днем. Не могла я. Они в гости приехали, и мать перед ними ковриком стелется и меня стелет. Играть для них заставляет, петь, танцевать. И я не могла уйти. Не знаю, как с мостика в воду полетела. Я воды всегда до паники боялась, самый жуткий кошмар был утонуть. Старалась от нее всегда подальше держаться, а тут отец Виктора захотел осмотреть двор клиники. Обсуждал с моей матерью свой вклад в развитие больницы. Они решили сделать сквер со стороны главного корпуса с лавочками и фонтанами. Пока он красочно описывал, как поставит на мостике скамейки, я смотрела как светло-желтые осенние литья, кружась, падают в темную воду. Виктор что-то бубнел позади меня. Кажется, стихи читал. Он думал, что это красиво, а я даже голос его не слышала. Думала только о том, чтобы они быстрее уехали, и я снова оказалась в объятиях Саши. Втянула его запах, закатывая от наслаждения глаза, и шептала, как сильно скучала по нему, как представляла его губы на моих губах все эти дни, что мы были в городе у родителей Виктора. И как он сожмет меня в сильных руках до хруста костей, так сладко и так больно сожмет. В этот момент Витя обнял меня за плечи, и я, отшатнувшись назад, полетела чере