— Ну здравствуй, моя девочка, скучала по мне?
И эхом… пульсацией тот же вопрос… десять лет назад. В нашу последнюю встречу. Тогда я сказала "да"…
Тогда она сказала мне "да". В нашу последнюю встречу. Десять лет назад. В день, когда я понял, когда вдруг с поражающей ясностью осознал, что смогу без нее. Когда решил, что смогу без нее. Когда не знал, что можно ошибаться даже в ненависти. Нет, не в том, кого ты ненавидишь, а в себе самом. В себе, потому что нет никакой гарантии, что эта самая ненависть не будет глодать твои же кости по ночам, позволяя им при свете дня в дикой агонии обрастать мясом, чтобы твари было чем поживиться, когда в твоих четырех стенах потухает свет и глохнет звук шагов дежурного.
Тогда она ответила "да", вцепившись в край стола пальцами и лихорадочно разглядывая мое лицо. Понятия не имею, что она в нем искала. В тот момент я запрещал себе думать об этом. А после просто уже не мог. Не мог без того, чтобы снова не скатиться в глухую пропасть отчаяния и боли каждый раз, когда вспоминал эту встречу. Именно поэтому запретил себе делать это. Как и искать причины, зачем вообще пришла ко мне в изолятор. Зачем добивалась встречи. Если добивалась, конечно. Если это не было планом ее матери, направленным на то, что я снова поведусь на Ассоль и заткнусь навсегда. Хрен его знает.
В тот момент уже мало что имело значение. После тех листков, которые я прочитал. Трогательных писем матери от дочери. Я тогда читал сам и не верил в то, что их написала моя девочка. Убеждал себя в том, что она не могла так сделать, и тут же начинал закипать от тихой ненависти к собственной слабости, потому что знал ее почерк лучше своего.
Эксперимент. Для нее я был абсолютно таким же экспериментом, как для монстра. Всего лишь опытом. Их совместной научной работой. А ее правда, ее жизнь была на других фотографиях. На тех, которые я сохранил до сих пор. Да, я был настолько слаб и настолько болен, что так и не смог их порвать или сжечь, выкинуть. Потом все же решил оставить как своеобразную анестезию от той агонии, что вгрызалась в горло ночами. От кровавой тоски по ней. Вы знаете, очень даже помогает. Особенно те, на которых ее обнимает и целует другой мужчина. Тот еще антибиотик, который на корню душит любые вирусы.
Долгие годы хотелось смеяться над собственным идиотизмом. Несмотря на то, что именно Ассоль и привела ко мне убийц своей матери… несмотря на это, до последнего оправдания искал своей девочке. Смеяться над тем, что в те дни продолжал читать и перечитывать тетрадные листочки, пересматривая до рези в глазах фотографии — наглядные иллюстрации к словам монстра, и все же до последнего искал зацепку… любую, самую тонкую нить, которая приведет к мысли о лжи. О том, что ее монолог — всего лишь способ манипуляции, не более того. Искал отчаянно… и так и не нашел. Возможно, потому что профессор не просто говорила — она безжалостно копошилась своей изящной ручкой в моих комплексах, периодически выдергивая наружу самые сильные, самые гадкие из них. Все то, о чем боялся думать долгие годы… все то, в чем разуверила меня ее дочь… все это сейчас начало оживать, извиваться внутри подобно огромным склизким тварям с тысячами жал, каждое из которых беспощадно полосовало мою плоть. Понимание, что нельзя любить такого, как я… я и сам плохо осознавал, какого… но знал точно одно — неправильного. Ненастоящего. Недостойного. Созданного. Ярославская приучала к этой мысли слишком долго, отчитывая прямо перед нами своих работников. Объясняя им, что стеклянные пробирки на столах стоили гораздо дороже жизней любого из нас. Моей жизни. Сейчас… сейчас я знал, что только человек сам может оценивать свою жизнь. А тогда девочка, утверждавшая обратное, страстно шептавшая о своей любви грязному оборванцу, сумела почти убедить его в собственной значимости. Почти.
Смотрел на нее сейчас и вспоминал…
"Вспоминал, как бросилась тогда ко мне, обхватив руками шею и всхлипнув, а я окаменел, неспособный отцепить ее руки от себя. Оцепенел на доли секунд, пытаясь подавить тот вой, что зарождался где-то в глотке, когда дверь только открылась, и она вошла в маленькую комнатку для свиданий. Ассоль. Она и не она вовсе. И я догадывался, почему она в таком состоянии. Те проверки, которые устроили после моих показаний в лаборатории ее чокнутой мамаши, не могли пройти бесследно для их семейки. Бледная. С темными кругами под глазами. В каком-то застиранном удлиненном жакете поверх кофты, висевшей на ее плечах мешком.
И все же найти в себе силы, чтобы отстранить ее от себя и отойти на несколько шагов назад, отводя взгляд и не глядя на нее.
— Именно поэтому только сейчас пришла ко мне? Когда скучать совсем невмоготу стало?"
Смотреть ему в глаза до бесконечности долго, читая в них наши общие воспоминания. И ощущать, как лезвие рывками вскрывает вены. Дергает вверх тонким краем, заставляя шататься от боли до темноты перед глазами и хватать воздух, силясь сделать хотя бы вздох. И не могу… от боли не могу. Играть не могу. Жалкая маленькая Ассоль вернулась так некстати, так не вовремя и начала истекать кровью при нем. Подонок. Ненавижу. Он ведет игру по своим правилам, которые прописывал не один день. Ждет моего страха и паники. Хочет истерики, чтобы сожрать эмоции, и шок. Добыча, наконец-то, попала в его лапы, и он насладится каждой гранью моего ужаса и боли. Если получит их.
"Тогда я думала, что мать не знает о нашей встрече, тогда я все еще была чистой и наивной девочкой, которая верила людям, которых любила и которые ее предали. Я добилась этой встречи сама после долгих месяцев, пока его держали в камере, а я терпела презрение матери и осуждающие взгляды соседей, когда бросали взгляды на мой живот и вкрадчиво спрашивали, а где же мой муж. Я еще не давала согласия выйти замуж… я собиралась ждать, даже если Саше дали бы пожизненное. Я бы ждала его до самой смерти.
Теперь мы жили в городе — отец Виктора похлопотал. Я вернула все свое золото, которое спрятала в тайнике, заложила в ломбард и дала взятку начальнику СИЗО. Мне пообещали встречу, но только перед судом. Только когда Сашу привезут для слушания. И я ждала долгие месяцы этой встречи. Терпела пощечины и унижения от матери, прикрывала живот от соседей и просто ждала этой проклятой встречи.
А когда пришла… обняла его, худого, заросшего, осунувшегося так, как никогда в его клетке, и вдруг поняла, что не мой он больше. Чужой. И смотрит на меня как не на свою… как на врага смотрит. С ненавистью. Пока еще вкрадчиво осторожной, но уже зародившейся внутри. И этот лед, исходящий от него, замораживающий дыхание и кончики пальцев рук и ног. Только взгляд отвел и отвернулся. Но все еще поверить не могла. Все еще дурой была бестолковой.
— Пришла, когда впустили, Сашааа. А ты… — нервно развернуть его к себе и жадно искать взгляд, — а ты скучал по мне? Ждал меня?
Еще одно прикосновение — еще один разряд тока по телу. Так любила делать ее мать. Правда, той требовались специальные приборы для этого, а дочери достаточно просто дотронуться до меня.
Вот только больно не от удара электричества, а от того, что отзывается… отзывается проклятое тело на ее меняющееся дыхание, на ее взгляд обеспокоенный, ищущий, на это ее треклятое протяжное "Сашаааа", от которого уши закрыть ладонями хочется, чтобы никогда больше не услышать.
Долбаные инстинкты, настроенные только на эту сучку. Вызывающие желание к себе ее прижать и стискивать в объятиях до тех пор, пока легче дышать не станет. Пока в легких тот клубок не растворится. Из колючей проволоки. Но к тому времени уже знал, что он навсегда со мной останется, чтобы ни делал. Что невозможно расщепить его на атомы. Наоборот, с каждым днем он обрастает все новыми слоями, вонзающимися в мясо при каждом неосторожном движении.
Чеееерт… как же обжигают плечи ее ладони…
Обхватить запястья пальцами, разозлившись на себя, когда замерло собственное сердце от прикосновения к ее коже. И все же позволить себе расслабиться на пару секунд. Пара секунд — это ведь так мало, а я за это время едва не сдох… едва снова не потонул в темной заводи ее взгляда.
Сучкааа… ты с тех пор умела играть одними глазами. С тех пор умела заставить поверить своему взгляду лживому. Напичкать его эмоциями, настолько сильными, что потряхивало любого, кто мог видеть их на дне твоих зрачков. А я… я так и не научился отличать, где ты лжешь, а где правду говоришь, и решил, что ты и есть ложь. Вся ты. Каждое твое слово. Каждое прикосновение. Ритм дыхания и боль во взгляде. Высший пилотаж, моя начинающая актриса. А я все же оказался слишком неблагодарным зрителем — не оценил твоей великолепной игры, ожидая искренности, не подозревая, что все слова выучены, все сцены прорепетированы с особой тщательностью.
Встряхнуться мысленно и все же отбросить ее руки со своих плеч.
— Я? Не ждал, — посмотрел ей в глаза и, если бы мог, восхитился бы той боли, которая вспыхнула в них. Но я был всего лишь выродком, выращенным в лаборатории, мне так и не привили вкус к высокому искусству.
— Более того, не знаю, зачем ты вообще пришла? Или не сама? Мама отправила? Гостинцев мне не передавала?
— Я думала она нам поможет… мне больше было некому верить, понимаешь? Некому. Она сказала, что расстреляют тебя и обещала спрятать. Мне было страшно… я не знала, что они выстрелят. Не зналааа. Я думала, сама умру.
Схватить его за руки и жадно ладони и запястья поцелуями покрыть. Стараться отогреть, стараться вернуть его себе и лед растопить огнем своим. Моего на нас двоих точно хватит.
— Я с ума сходила. Не ела не спала. Сашааа, я у СИЗО ночевала. Каждую ночь. Клянусь. Каждую ночь, пока увидеть не позволили. Я себя прокляла… прокляла.
И лицо в его ладонях прятать. Не видя, не понимая, что стоит как каменное изваяние. Не двигается не отвечает… это я горю. А он, может, и не горел никогда.