Чеслав пожал плечами.
– Но это, конечно, неважно, – тихо сказал ван Эрлик. – Дело не в белках. Для человека разум начался с того, что он открыл, что дважды два – четыре. А для харита – с того, что он понял, как сделать, чтобы дважды два было три. Одни изменяли мир. Другие – себя. Если человеку нужен кислород, он идет и строит завод по получению кислорода. А харит изменяет свое тело… на наноуровне, так, чтобы самому выделять кислород.
– Управляемая обратимая фенотипическая эволюция, – сказал Чеслав.
– Ты знаешь, – сказал ван Эрлик, – хариты – они не очень умные. Не то чтобы гении. У них… не было стимулов. Мы для них были еще большим шоком, чем они – для нас. И, конечно, они получили стимул. Стимул к изучению природы на совершенно другом уровне.
«Тебе не стоит говорить «они». Тебе лучше говорить «мы», хотя отцовским костоломам не очень-то понятно, что это «мы» включает», – подумал Чеслав.
– Но дело не в логике, – продолжал ван Эрлик. – Ваша империя простила бы харитам все. Способность менять облик. Способность стать туннельным микроскопом вместо того, чтобы создать туннельный микроскоп. Чужую логику. Иную мораль. Она не могла простить тех социальных последствий, которые возникают из способа познания мира путем изменения себя вместо использования орудий. Ведь когда человек берет палку и убивает ей буйвола – это может быть чужая палка и чужой буйвол. Буйвол – это то, что можно отнять. Палка – это то, чем можно отнять. Человеческая цивилизация основана на соперничестве. Война встроена в нее как главная движущая сила. Успеть – раньше. Понять – больше. Схватить – все. А что может харит отнять у другого харита? Кусок тела? Молекулы, из которых идет холодный синтез? Если хариту чего-то не хватает, – ну, скажем, он хочет узнать состав верхних слоев атмосферы и ему не хватает массы тела, чтобы создать органы, позволяющие ее почувствовать, – то у него есть единственный способ это сделать. Объединиться с другим харитом. Хариты жили в Раю. Если познание – это проклятие, то хариты получили разум и сохранили Рай. Вот этого ваша империя не могла простить моему миру. И в этом смысле она была права. Ваш император может потерпеть все. Чиновников, которые воруют и обманывают. Даже чиновников, которые воюют между собой. Ложь. Похоть. Жажду успеха. Они не разрушают общество людей. Они его скрепляют. Но вот общество без обмана, без похоти, без лжи – империя потерпеть не могла. Мы были несовместимы. Люди, воспитанные на Харите, и люди, воспитанные Службой Опеки. Дело не в том, что хариты жили в Раю. А в том, что люди менялись, попав в Рай.
«А ты не думаешь, что они промывали вам мозги? Что они делали то же, что Плащ?» – хотел спросить Чеслав, но передумал. Неведомый чужак отдал ван Эрлику свое тело, чтобы тот мог жить. И Чеслав не думал, что это был неудачный эксперимент. У харитов не бывало неудачных экспериментов. Они не были готовы убивать даже тогда, когда на их мир напали. Но они готовы были любой ценой спасти тех, кто умирал за них. Но ван Эрлик как будто услышал невысказанный юпрос.
– Это… это не было нарочно, – сказал ван Эрлик, – просто… они были рядом. Были старшие… и были хариты… Это как воздух. Ты вкалываешь на космолете с плохой регенерацией; ты дышишь чужим потом и чужой мочой, пьешь безвкусную воду. Ты не замечаешь запаха, только часто кашляешь. А потом ты попадаешь в горы и вдруг понимаешь, что воздух может быть другим. И кашлять перестаешь.
– Судя по твоему разговору с принцем Севиром, – жестко сказал Чеслав, – он научился кашлять.
Ван Эрлик молчал, закрыв глаза. Лицо его было серым. Эйрик ван Эрлик жил – как человек и только умирал – как нелюдь.
– Я поступил в Высшую Школу Опеки в четырнадцать, – сказал Чеслав, – на два года раньше срока. В этом году мы сдавали курс выживания. Нас забросили в пустыню, разбив на пятерки. Мы должны были пройти сто километров в полном вооружении, но с отключенным усилением. Потом мы должны были найти цель и атаковать ее. Там ждали старшекурсники. Они хорошо отдохнули, и мы должны были драться с ними. Тот, кто не выдержал десяти минут схватки с четырьмя старшекурсниками, подлежал отчислению. А после этой схватки надо было забраться в командный пункт и снять коды. Тот, кто это сделал, становился первым. Когда мы шли через пустыню, мой товарищ подвернул ногу. Мне советовали его бросить, но я поволок его на себе. Я выдержал схватку и залез в командный пункт. А потом я получил от него по лбу. Первым стал он, за смекалку. Он, кстати, не подворачивал ноги. Он сэкономил много сил в марше через пустыню.
Чеслав помолчал и внезапно вытащил из грудного кармашка пучок смятых проводов. Это был обычный нейроплеер – дешевенькая модель, ничего из того, что вызывает привыкание одной уже глубиной и изощренностью видений.
– Но по совокупности баллов я все равно попал отличники. И нас повезли во Дворец. Нас принимали в Зале Всех Миров. Я не спал всю ночь перед приемом. Выгладил форму.
– Щеточкой чистил сапоги. Это было как сказка. Император среди нас… Он пил с нами со всеми, наверное, у него был какой-то молекулярный поглотитель в стакане, нас же было восемьсот человек. Я был готов умереть за него. За империю. За человечество. Это было самое мое прекрасное воспоминание в жизни. Я пошел к нейродилеру, законному, разумеется. Заказал ему сон о Большом Приеме. Два месяца я видел его каждую ночь, когда спал. Не осмелился взять его, когда улетал с тобой.
Чеслав оглянулся на шорох разошедшейся двери. В створе молча стояли двое медтехов в салатовых комбинезонах. Потом они расступились, и мимо прошел третий, в боевом «хамелеоне» с отключенным камуфляжным режимом. В руках у него болтался силовой поводок.
– Вставай, – приказал он пленнику.
Ван Эрлик не пошевелился. «Хамелеон» сорвал с него простыню, накинул поводок на шею и деловито воткнул окончания свисающих с него проводов в браслет на руке пленника, снабженный специальными аппертюрами для мономолекулярных игл.
– Вставай, – повторил «хамелеон».
Чеслав Ли Анастас Трастамара, наследственный генерал и отличник Высшей Школы Службы Опеки, помедлил, отвернулся и вышел.
Челнок со стандартной красно-белой раскраской сел прямо на посадочной площадке императорского дворца, и когда Станис Трастамара вышел из челнока, он увидел на краю площадки дворцовую охрану и начальника личной службы безопасности императора, пожилого генерала Терензи, видимо, встревоженного срочной посадкой.
Глаза Терензи уважительно расширились, когда из люка выплыло кресло старого Ли; они распахнулись еще больше, когда двое охранников вывели из челнока полуобнаженного, дочерна загорелого человека с силовым поводком на шее. Когда на трапе появился владелец «Объединенных верфей», зажатый между двумя охранниками и с синяком под глазом, Терензи пришел в полное изумление.
Даже если Ашари и отколол что-то такое, за что полагался синяк и наручники, генералу Трастамаре не было никакого смысла тащить его во дворец. Куда разумней было задокументировать отколотое и предъявить его Нину Ашари в обмен на отступные. Разве, когда принц Севир отбирал у Ашари холдинг, он потащил его к императору? Он потащил его в подвал.
– Мне необходима аудиенция с императором, – холодно сказал Станис Трастмара.
– Император очень занят, – ответил начальник охраны.
Трастамара взглянул на него своими рентгеновскими гляделками, сделал шаг вперед и отодвинул Терензи с дороги, как передвигают горшок с цветком.
Вся процессия, сопровождаемая пятеркой охранников, направилась во внутренние покои. Генерал Терензи поспешил следом.
Император Теофан проводил совещание, касающееся важнейшей реформы флота, а именно – изменения фасона парадной и полевой формы военнослужащих.
Реформа породила множество принципиальных споров и разногласий; наиболее непримиримые стороны были представлены первым министром Хабилункой, министром финансов Скойей и наследственным губернатором сектора Розы Аданией Кша.
Первый министр Хабилунка полагал, что для успеха реформы новую форму должен шить холдинг, принадлежащий его племяннику. Министр финансов Скойя, напротив, полагал, что исполнителем государственного заказа должна выступать компания его тетки. Что же до наследственного губернатора сектора Розы, то его претензии основывались на историческом прецеденте – до сих пор форму шил его личный концерн. Претензии Адании Кша были неубедительные, слабые, потому что, когда заказ был поручен ему, его дед был первым министром императора Валентина.
Было также несколько меньших игроков, но их позиции были слабые и касались в основном таких второстепенных вопросов реформы, как молнии, пуговицы, заращиваемые швы, аксельбанты и штамм-ткани.
Вопрос о реформе занимал императора уже второй год, потому что это был очень важный вопрос. Если бы заказ достался первому министру Хабилунке, это означало бы усиление его позиций, а этого императору Теофану в данный момент не хотелось. Он чувствовал себя старым и слабым и знал, что Хабилунка обманывает его. Если отдать Хабилунке заказ, то другие придворные могут перестать доносить на Хабилунку, испугавшись его всесилия.
Если бы заказ достался министру финансов, то все увидели бы в этом признак скорой отставки первого министра, и это внесло бы недолжную смуту. Император Теофан не любил недолжных смут. Он всегда считал, что вред от преступления, совершенного чиновником, гораздо меньше вреда от скандала, сопровождающего наказание преступника.
Ведь преступление, совершенное чиновником, наносит вред тайно и немногим, а наказание преступника вносит смуту в умы людей и нелюдей, заставляя их усомниться в непогрешимости власти. Таким образом, наказание преступника является глобальным преступлением против империи. Император Теофан никогда не совершал преступлений против империи и очень не любил, когда другие подталкивали его к этому.
Император сидел во главе огромного стола, за которым расположились первый министр, министр финансов и губернатор сектора Роза. Кроме трех главных заинтересованных лиц, в зале находились президент Технологической Академии Берес Дарр и командующий Красным флотом адмирал Иссуф. Император считал, что в вопросе о форме для флота следовало все же послушать и мнение военных.