Мезислав Жданович, залихватски подкрутив ус, вытянулся во фрунт, Ружена и выскочившие в салон визажистки присели в глубоких реверансах. Остальные работницы под присмотром Сияны Всеградовны остались на своих местах.
Забавно было наблюдать из-за спины царицы приветственный ритуал. Обычно я в этом участие принимала с другой стороны.
— Вольно, — шутливо скомандовала венценосная гостья бывшему сотнику, но расслабились все.
Ружена, выпрямив колени и спину, подняла голову и встретилась со мной взглядом. Не веря своим глазам, она, забыв о правилах этикета, всплеснула руками:
— Даша?
Даже удивительно, что за те два дня, что прошли с нашего возвращения в столицу, слухи об этом из дворца не распространились по городу. Поэтому моё неожиданное появление вызвало такую реакцию.
Я умоляюще посмотрела на Анну, и она с доброй улыбкой кивнула: можно.
Ружена и Жданович обнимали меня в четыре руки. Людмила и Белослава с объятиями не лезли, но, томимые любопытством, топтались рядом. Экономка не скрываясь хлюпала носом и вытирала слёзы кружевным платочком, ветеран усиленно моргал, стараясь изгнать лишнюю влагу из глаз.
Со второго этажа из-за плеча охранника на шум осторожно выглянула Сияна. Охнув, она чуть было не уронила мужчину и бросилась к нам тискать и спрашивать.
— Как ты? Надолго? Дуньку околотную* привезла? Замуж не вышла? Тебя совсем из степи отпустили? — вопросы сыпались со всех сторон. Ответа не ждали, должно быть, не знали, что я уже не немая, просто спрашивали, показывая свой интерес ко мне.
*Околотень — неслух, дурень (древнерусское).
— Осторожно, не задушите мне сноху, — осадила встречающих царица, самостоятельно устроившаяся в удобном креслице у столика, на котором уже стояло угощение. Уверена, что это Крук — домовёнок наш — расстарался.
Объятия распались, и люди, что мгновение назад крепко обнимали меня, с поклоном отступили. Одно дело радоваться возвращению хозяйки мастерской, приятельницы давнишней, и совсем другое — общаться с членом царской семьи.
— Матушка, не пугайте друзей моих, — попросила я Анну с улыбкой. — Они пока не знают, что мы с Ерофеем недавно поженились.
— Говорит! — хором ахнули обитатели мастерской, и меня накрыло новой волной вопросов.
Как бы ни хотелось мне рассказать о себе, расспросить о них — вон у Руженки животик явственно округлился, — но дело прежде всего.
Попросила Сияну взять Ланат под свою опеку и продумать ей полный гардероб для путешествия на далёкий север. Вручив Анне альбом с образцами тканей, чтобы та сама выбрала для наряда желаемое, быстро набросала угольком на большом листе бумаги эскиз её будущего платья.
Погода в столице по-весеннему прохладная, значит, можно и бархат мехом оторочить, и многослойность, столь любимую боярами, использовать для создания незабываемого образа моей посажёной матери.
Как же приятно погрузиться в любимую работу!
Внезапно из памяти Алевтины выплыло, что всё детство и юность хотелось ей стать модельером. Девушка закончила художественную школу, курсы кройки и шитья, изучала историю костюма, рассматривала модели в заграничных, с трудом найденных, журналах, придумывала и рисовала для всех своих и маминых подруг фасоны нарядных и повседневных платьев и костюмов. Многие наряды сама для себя шила, вызывая зависть ровесниц.
Аля обожала моду до той поры, пока однажды не вызвали её на заседание комитета комсомола школы и в самых нелицеприятных выражениях не обвинили в недостойном поведении. За то, что лучшей подруге сшила платье на свадьбу брата. Да не просто так сшила, а деньги за это взяла. Спекулянтка, хапуга и стяжательница. Гнать из комсомола, ибо позорит она светлые ряды строителей коммунизма.
Но пожалели, не выгнали. Обругали по-всячески, объявили выговор и велели вернуть подруге те позорные три рубля, что явили миру её алчность. Три рубля, на которые юная швея купила пуговицы, нитки и тесьму на отделку платья.
Проревев всю ночь в подушку, Алевтина поклялась, что никогда у неё больше не будет подруг и что шить она никогда никому больше не станет.
После школы Аля поступила в строительный институт.
Яркой эмоциональной молнией пронеслось в сознании воспоминание из чужой жизни и сочувствие к несчастной женщине, память которой позволила мне выжить и устроиться. Не одним же днём стала она злобной мегерой, не терпящей людей. «Помогли» вот такие случаи, а сколько их в жизни было…
Вдох — выдох, и возвращаюсь к работе. Мне ещё себе свадебное платье раскроить надо и мастерицам в работу отдать. Придумала я подвенечный убор давно. Наверное, тогда, когда чётко осознала, что готова за Ерофея замуж выйти.
Вопреки местным традициям мой подвенечный наряд не будет красным сарафаном. Поверх лёгкого многослойного шифонового платья нежно-сиреневого цвета я надену кафтан, сшитый из изысканного кружева, украшенный множеством жемчужных пуговиц.
Получив разрешение свекрови остаться в мастерской, чтобы выпить чаю с единомышленниками, отпустила с ней Ланат. Не хочу, чтобы девочка чувствовала себя неуютно, как бывает почти всегда, когда не понимаешь, о чем говорят окружающие тебя люди.
Стол ломился от щедрого угощения. Мы прихлёбывали вкусный отвар, заедали его пирожками, ватрушками, пряниками, вареньем, мёдом. И говорили, говорили, говорили…
Ружена год назад вышла замуж за Мезислава Ждановича.
— Даша, ты даже не представляешь, какой он лихой кавалер! И совсем не старик. Ему всего-то сорок пять лет. Он в отставку по ранению ушёл, а выглядел так… Ты же должна понимать — мужчина без женской заботы что беспризорник. Да и горе какое пережил — жену схоронил… — рассказывала свою лавстори, не сводя счастливых глаз с мужа, женщина. — Ты не подумай, мы дом у Фомы забирать не станем. Нам и здесь хорошо. Ты же не против, что мы будем тут жить?
Я смотрела на эту странную на первый взгляд пару и видела, что двадцать лет разницы не такая уж большая помеха, если люди любят друг друга. Старый рубака помолодел, расправил плечи, даже хромать стал меньше. А Ружена, положив руку на заметный животик, смотрела на мужа с улыбкой счастливой женщины
Близняшки-визажистки пили чай молча, не дополняя рассказы ехидными замечаниями. То ли виноваты в чём, то ли повзрослели и поняли, что злословие добропорядочных женщин не украшает.
— Что молчите, красавицы? Расскажете, как жили это время? Дом деду не разнесли до фундамента? — спросила у Людмилы.
— Нормально всё с домом, — пожала плечами девушка. — И лаборатория целёхонька. Только… — сестрицы переглянулись, словно набирались решимости, и закончила фразу Белослава, — Дарья, продай нам права на притирания свои.
— И так вроде всё отдала, — удивилась я неожиданному предложению. — И рецептуру без утайки, и поставщиков составляющих, и упаковки. Ещё-то что?
— Мы хотим выйти из-под «Стрекозки». Свою школу открыть. Пусть у тебя только шитьё будет, без… — Людмила на секунду задумалась, вспоминая слово, которое я им писала на досочке, — визажа. За пятнадцать золотых уступишь?
Ого! Поднялись художницы неплохо. Могла бы и даром права отдать, но, оплатив передачу девушки будут намного больше гордиться своим делом.
— Можем завтра же оформить передачу прав. Приеду платья кроить, и сбегаем в ратушу, — пообещала я сестричкам и увидела, с каким облегчением выдохнули они, какой радостью засветились глаза у обеих.
Молодцы девчонки! Хоть и не стали мы подругами, но мне приятно, что я поспособствовала развитию их дела.
Глава 6
На другой день, когда я приехала в мастерскую, «Стрекозку» окружала толпа любопытных.
Нет здесь ни телефона, ни телеграфа, не говоря уже об интернете с его многочисленными соцсетями, а новости распространяются со скоростью звука — звука сплетни.
— Та точно, выгнали её из степи. Спуталась она с каганом, а жёны евонные взбунтовались, чуть зенки бесстыжие плехе* не выцарапали.
— Не говори глупости! Дарью в степи едва ли не богиней светлой почитают. Зачем грязь месишь да людей добрых порочишь?
— Та точно баю! Мне сосед говорил, а у него сын двоюродной тётки обозникам повозки чинит. Вот он слышал от них, что в степи такое гутарят.
— Белебеня* твой родич и коломес*, коли говорит такое!
— Вот верно баешь, кума! Неча рот открывать, коли не ведаешь. Дарью Милановну нашу царевич Ерофей из степи от жениха тамошнего покрал и оженились они вчерась. Сама в храме не была, но торговка сказывала…
*Плеха — женщина легкого поведения; белебеня — пустоплёт; коломес — вздор говорящий (древнерусский).
Это и много прочего разного услышала я, пытаясь пробраться к входу. Но толпа стояла плотно, и я, махнув рукой, пошла к чёрному входу.
Правда, «чёрным» называли его по привычке. Давно, когда ещё Екатерина с дочками жила здесь, второй выход обустроили резным крыльцом и окружили уютным двориком. Плотные побеги девичьего винограда оплели неприглядные высокие заборы соседей и решётку, которая разделила большой хозяйственный двор на две части. Там дальше мыльня, заброшенная конюшня, дровяной сарай. А здесь старые кадки, наполненные землёй, и в них яркие многолетники, что цвели попеременно, радуя глаз с первого весеннего тепла чуть ли не до самых заморозков. Деревянные дорожки приподняты над землёй, чтобы даже в самый сильный ливень ноги не промочить, выходя на улицу, а меж дорожками плотным ковром кучерявится клевер, качая на ветру розовыми головками.
Крепкую глухую калитку тщательно запирали изнутри на засов — за этим строго следил Мезислав Жданович. Будь его воля, он и охранника бы приставил, но у нас бюджет не бездонный и нет места для лишней штатной единицы.
Хотя сейчас я бы не отказалась от сторожа, который с поклоном отворил бы мне проход во двор. Можно и без поклона, но открыть всё равно некому…
Стоп! Я же чародейка теперь. Прабабка-шаманка обещала, что силы у меня будет немеряно. На калитку-то уж точно должно хватить.
Хватит-то хватит, но не вышибать же её. Чай, не чужое добро — своё, а своё беречь и приумножать надо.