Их потом ребята ножами резали, чтобы оторвать от ног! Воду грели в ведре, я туда ноги по очереди совал, чтобы кожа размякла и отошла… Чертова война, от которой ни толку, ни проку.
Мы с ума сходим, а они опять готовят наступление. Вы вспомните мои слова, вспомните, но будет поздно… Сапоги не снял… Хорошо сделал. Вот бы ветерана того найти. Как его имя? Имя… Налил бы ему шнапсу, — солдат вдруг беззвучно заплакал.
Отто отвел Ральфа в сторону.
— Не обращай внимания. Это Нейбах. Он всем рассказывает жуткие истории. Он единственный, кто был в маршевой роте под Москвой. Послушаешь его, действительно получается, что мы еще сосунки. Хотя тебе вот досталось.
— Да, Отто, послушай, мне, наверное, понадобится какое-то лекарство. Что-то озноб сильный и раны беспокоят…
— Не волнуйся, я сейчас сбегаю в лазарет, что-нибудь достану. Но вообще-то тебе надо бы явиться к гауптману, иначе тобой жандармы заинтересуются.
У нас тут был печальный случай. К нам пришел один лейтенант, который потерял свою часть. Совсем зеленый, но уже весь седой. Рассказывал, сбивчиво так, мол, из его взвода никого в живых не осталось. А полковник из тыловых, сволочь еще та, как начал при всех на него кричать! Потом еще выяснил, что у лейтенанта нет при себе списка взвода, бинокля… и еще черт знает чего там у него не было. Тот что-то пытался объяснить, но тыловик — ни в какую. Сам, свинья, в тылу сидит, а на парня так нажал, дескать, ты нашей армейской собственностью русские поля удобряешь?
— И чем закончилось?
— Плохо для обоих. Лейтенанта приписали к штрафному батальону и разжаловали. А тыловика через несколько дней по ошибке застрелили русские полицаи, когда он в Зикеево на телеге к своей подруге свежего молочка попить ездил, ну и еще для кое-чего. Говорили, будто приняли его за партизана. Они были пьяные, конечно. Они всегда пьяные.
Отто оставил Ральфа отдыхать на соломе, а сам отправился в госпиталь.
У Ральфа началась сильная лихорадка. Она продлилась целую неделю. Почти все это время он пребывал в полузабытьи.
Его перевели в лазарет, предварительно оформив необходимые документы и приписав к вновь сформированной мотострелковой роте. В бюрократической системе вермахта зимой 1942 года, мягко говоря, не все было в порядке, и никто не удосужился выяснить обстоятельства неожиданного появления ефрейтора Мюллера в Жиздре. А того самого дотошного тыловика, как известно, уже не было в живых.
Время шло, а их рота так и оставалась в резерве. В Жиздре скапливались войска и боевая техника. Похоже, готовился очередной «исторический» бросок. Тем временем солдаты укрепляли оборонительные сооружения, маскировали позиции зенитных расчетов, расчищали снежные заносы, доставляли провизию на линию фронта, где было некоторое затишье, и лишь изредка патрулировали окрестности.
Однажды их заставили оцепить площадь у Казанской церкви в центре Жиздры, куда согнали жителей на митинг. Представитель тыловой службы, одетый в длинное, до пят, кожаное пальто, говорил об ужесточении порядков в связи с активизацией террористической деятельности партизан. В оцеплении находилось много солдат СС и местных, служивших в полицейских подразделениях, из которых вскоре сформировали пользовавшийся впоследствии дурной славой 447-й карательный батальон Русской освободительной армии.
После митинга в городе появились первые виселицы. Многие солдаты хмурились и задавали друг другу вопрос: «Зачем все это?» Иные думали: «Нам нет никакого дела до этих полицейских историй». И наблюдали за происходящим с равнодушием и полным безучастием к судьбам обвиненных в нарушении режима и преступлениях против германской армии. Чрезвычайно сурово карали за воровство. Нейбах рассказал о нелепой смерти целой семьи, которую расстреляли якобы за то, что восьмилетний мальчик стащил со стола пачку сигарет, оставленную офицером СС в их доме.
Наступил март, за ним апрель, принесший долгожданную оттепель. Эта весна была не похожа на ту, что приходит в Ландсхут, но все же Ральф радовался такой перемене. Одновременно с приходом тепла он все чаще стал вспоминать про зимние злоключения, и у него созрел план.
Надо воспользоваться неожиданной передышкой перед отправкой на южный фронт, чтобы добраться до того злополучного места. Нужно откопать ящик и раскрыть наконец странную тайну, погубившую Грубера и Зигфрида.
Да, без помощника не обойтись. Надо поговорить с Отто. Эльзасец тоже надежный, но всерьез боится страшных рассказов на ночь, к тому же все время комплексует насчет своего наполовину французского происхождения, что не добавляет ему уверенности в себе.
Греясь как-то днем на лавке у казармы, Ральф принял окончательное решение попросить у гауптмана увольнительную на один-два дня. Скоро на фронт, так что можно надеяться, что его отпустят.
Гауптман Вандель обитал в двух шагах от казармы в добротной двухкомнатной избе, с печкой и огромным кожаным диваном, который стоял у стенки с ковром с оленями. Русские почему-то имеют привычку ковры вешать на стены, а не класть их на пол.
Гауптман встретил Ральфа без особых эмоций — ни тепло, ни холодно.
— Мюллер, — выдержав паузу, произнес он, — вы, часом, не родственник генерала Фридриха Мюллера? Нет? Жаль. Я служил под его началом в 3-м батальоне 105-го пехотного полка, когда он довел нас до Парижа. Кстати, генерала Мюллера только что перевели под Юхнов. Отсюда недалеко. Ладно… Что у вас? Да садитесь вы…
Ральф присел на кривой табурет, снял пилотку.
— Господин гауптман, я слышал, нас отправят скоро на фронт. Могу я попросить вас об увольнении на несколько дней?
— А зачем вам увольнение, ефрейтор? Вам и здесь разрешают бездельничать целыми днями. Разве не так?
— Так-то оно так, господин гауптман… Зимой, конечно, было… Но сейчас служба стала полегче. Но у меня в Хизне, где стоял наш дивизион, девушка осталась. Вот хотел навестить, раз уж на фронт.
— А что, дома девушки нет?
— Дома?
— Дома, черт возьми! В Германии!
— А, дома… Дома была одна, но уже, наверное, про меня забыла.
— Все с тобой ясно, Мюллер. Послушай, даже если я тебя отпущу, ты не доедешь до Хизны. По дороге тебя убьют бандиты.
— Господин гауптман, я хотел попросить, чтобы вы отпустили со мной Отто Шульца.
— Сам он за себя что, боится попросить? — Гауптман нахмурился, пристально взглянул на Ральфа, вздохнул: — Честно говоря, ефрейтор, у меня есть приказ отправить в отпуск, домой, на десять дней тех, кто получил ранения в бою и особо отличился. Всего надо выбрать пятнадцать человек. Наверное, действительно, скоро придется поработать на богов войны. И ты, и Шульц можете оказаться среди этих пятнадцати.
Мюллеру захотелось расцеловать усатого Ванделя, а потом со всех ног помчаться в казарму, отыскать Отто и поделиться радостной вестью. Но Ральф сдержал себя. К тому же ему стало немного стыдно перед покойным Зигфридом. Ведь именно для того, чтобы предать земле бренные останки несчастного друга и разгадать тайну, ставшую причиной его смерти, Ральф собирался в увольнение, а точнее, в опасное путешествие по проселочным дорогам.
Но как он мог отказаться от возможности побывать дома, повидаться с родителями, может быть, увидеть Анну, выпить кружку настоящего пива! Боже! При мысли о пиве, к которой примешивались смелые мечты о вечерних встречах с соседкой у моста через Изар, Ральф сдался.
— Господин гауптман… Это большая честь… Я…
— Что, уже забыли свою деревенскую русскую? Непостоянство, ефрейтор, нехорошая черта. Но вы молоды и еще сумеете от нее избавиться. Если, конечно, захотите. Хорошо, к делу. Через пару дней я выдам вам отпускное свидетельство. Вы отправитесь на станцию Зикеево, откуда должен уходить поезд в сторону Брянска. Дальнейшие инструкции получите перед отбытием в отпуск. Ваши десять дней начнутся по прибытии в город Недригайлов, где вы отметите свидетельство у начальника станции. Все ясно?
— Так точно, господин гауптман. Спасибо вам. Я очень…
— Свободны, ефрейтор.
Не помня себя от внезапно свалившегося на голову счастья, Ральф бросился к зданию казармы.
Через два дня полтора десятка германских солдат, в стерильной форме и сапогах, начищенных так, что в них отражались высокие весенние облака, провожаемые завистливыми взглядами товарищей, отправились на станцию Зикеево. Им предстояло пройти десять километров, чтобы сесть в эшелон, который доставит их в Брянск, а там уже каким-то образом они попадут в Винницу, а затем через Львов — в Польшу, где нет настоящей войны и откуда уже до родины рукой подать.
На станции выяснилось, что эшелон задерживается. Отпускники отметили документы у начальника и терпеливо просидели на платформе до темноты. Курили, разговаривали без умолку, вспоминали смешные истории. Утром стало не до смеха. Все понимали: одна отпускная ночь пропала безвозвратно. Причем никто из железнодорожного персонала и охраны не имел ни малейшего желания объяснять солдатам, в чем дело.
Поезд появился к обеду следующего дня, как раз в тот момент, когда грубость и черствость начальника станции, который с безразличием распивал кофе с русскими в своей будке, чуть не спровоцировали нетерпеливых солдат на неуставные действия.
— Тебе сегодня повезло, тыловая сволочь, — проворчал Отто, когда группа отпускников проходила мимо будки начальника. — Еще пара часов, и я бы подметал платформу твоей холеной физиономией.
Ральф рассмеялся. Наверное, впервые за последний месяц он веселился от души. Зажили раны, новые друзья помогли позабыть острое чувство одиночества, засевшее в сердце после нелепой гибели Зигфрида.
Вагон, куда они загрузились, был начисто лишен удобств. Сидеть пришлось на покрытом неплотным слоем несвежей соломы полу. Правда, тут была установлена небольшая печка, а в одном из углов, огороженном фанерными щитами, располагалось нечто вроде туалета. Впрочем, им еще повезло, так как в соседних вагонах пассажирам пришлось путешествовать в обществе домашнего рогатого скота.