— Постой. Ты хотела, чтобы я тебе почитал по-русски. Ты все еще этого хочешь?
— Да, — Рита опять опустилась в кресло, — конечно…
Антон сел на краешек кровати, сделал глоток и, глядя ей в глаза, продекламировал «с выражением»:
Какая ночь! Я не могу…
Не спится мне. Такая лунность!
Еще как будто берегу
В душе утраченную юность.
Подруга охладевших лет,
Не называй игру любовью.
Пусть лучше этот лунный свет
Ко мне струится к изголовью,
Пусть искаженные черты
Он обрисовывает смело, —
Ведь разлюбить не сможешь ты,
Как полюбить ты не сумела.
Антон допил бурбон и так и остался сидеть на кровати, молча и угрюмо глядя куда-то вдаль.
— Как ты быстро выпил бурбон, — пробормотала Рита. — Мне очень понравилось. В смысле, стихи. Это ведь стихи? Чьи они?
— Есенина. Нашего поэта Сергея Есенина.
— Очень красивые… Наверное, в них говорится о любви.
— Ты угадала, Рита. Есенин любил американскую танцовщицу Айседору Дункан.
— И как у них все сложилось?
— Не очень.
— Жаль.
— Ну, прощай. Постой… Спасибо тебе, что вернулась. Это была чудная ночь, лучшая в моей жизни.
— В моей тоже, Антон, прости…
— И ты прости. Ну, все, все…
Антон проводил Риту до двери, они неуклюже пожали друг другу руки.
Вернувшись за очередной порцией бурбона, Антон обнаружил на столе небольшой листок, сложенный вдвое. Когда он взял его в руки, оказалось, что это рождественская открытка, а точнее, ровно половина открытки с изображением симпатичных ангелочков. Внутрь была вложена записка. Антон развернул ее и прочел:
«Дорогой мой, милый Антон. Хотя я считаю, что все сделала как надо, я прошу у тебя прощения. Моя бабушка рассказывала, что ее подружка дала такую половину открытки своему любимому, который уходил на фронт в 1914 году. Она верила, что ангелочки вновь сведут их вместе, что бы ни случилось. Им действительно посчастливилось встретиться и соединить открытку, которая до сих пор хранится у них дома. Это случилось в 1928 году, после долгих лет разлуки. С тех пор они не расставались. Прости меня еще раз, и знай: я тебя буду всегда помнить, что бы ты ни думал. На всякий случай храни свою половину открытки».
Антон постоял с минуту, держа записку в руке, потом, положив ее на столик у кровати, вдохнул полной грудью утренний горный воздух, улыбнулся улыбкой пьяного, вновь обретшего счастье человека и пробормотал:
— Она ненормальная. Даже уйти толком не умеет. А еще немка!
Глава тридцать вторая
Могло показаться, что Антон и Ральф начали друг друга забывать. В новогоднюю ночь созвонились, а после всего два или три раза обменялись имейлами. И не более того. Но вот однажды, накануне майских выходных, в квартире Антона раздался звонок.
— Приветствую вас, мистер Ушаков! — в трубке звучал бодрый голос Ральфа. — Как Россия поживает? Как здоровье мистера Путина?
— Слава Богу, все хорошо, все здоровы. По улицам, как прежде, бродят белые медведи, холодно круглый год, мужики в меховых шапках и все пьяные, женщины некрасивые, в шерстяных платках. Свобода слова отсутствует. Наши устремления агрессивны. Как ты?
— У нас тоже все нормально. Слушаем марши, запиваем пивом братвюрсты. Моя старшая двоюродная сестра Ангела собирается принимать участие в выборах канцлера.
— Вот это да! Здорово! Ты мне про нее ничего не рассказывал.
— А что я буду про нее рассказывать? Она в Берлине всю жизнь живет. Мы и не виделись почти.
— А серьезно если? Как отец?
— Здоров, спасибо. Кстати, именно по поводу отца и звоню тебе. Очень ему хочется побывать в тех местах, где служил дядя, другими словами, у тебя в деревне. Это можно устроить?
— Какие проблемы? Конечно, можно. Визу надо ему…
— Да есть уже, туристическая. Мы купили путевки и вылетаем в Москву послезавтра.
— Сюрприз.
— Приятный?
— Не знаю еще… Ты много пьешь, а я в последнее время вернулся в спорт.
— Антон, как тебе не стыдно? Из-за приобретенных в России привычек меня старые друзья перестали понимать. И виноват в этом именно ты.
— И этим горжусь! Приезжай скорей, жду тебя.
…Когда друзья вновь подъезжали к деревне, Ганс Мюллер, отец Ральфа, был поражен не меньше сына, когда тот впервые ощутил всю степень запустения дорожной системы русской провинции. На повороте с большака в сторону Хизны он крепко схватился за ручку над дверью джипа и поминутно спрашивал, не ошиблись ли они дорогой.
Ральф попросил Антона остановиться на минуточку возле пилорамы, где сохранились окопы, вырытые советскими солдатами.
— Вот, отец, здесь, скорее всего, дядя Ральф принял свой первый бой, — сказал Ральф-младший, подводя Ганса Мюллера к ракитной рощице.
Подъехали к дому. Антон знал, что дядя Коля ждет. Также наверняка об их приезде была предупреждена вся хизненская общественность.
Тепло поздоровавшись с дядей, Антон представил ему своих гостей. Накануне, созваниваясь с ним, Антон предупредил:
— Я приеду со своим другом и его папой. Они немцы. Это тебя не смущает, дядь Коль?
— Конечно, нет. Немцы разные бывают. Про молодого вроде мужики говорили, что нормальный. А с отцом его ты знаком давно?
— Нет, вообще не знаю.
— Он воевал?
— Нет, не успел.
— Ну, тем лучше. Жду вас. Не забудь мужикам водочки привезти. И еще Никитич опять сигару просил. Мое дело — передать, но ты не траться на эти сигары. Обойдется как-нибудь и махоркой. А то, глядишь, привыкнет дед к хорошему-то.
— Да мне не жалко, привезу я ему сигар.
Когда, согласно традиции, вся компания, включая гостей из Германии, Ивана Никитича со всей семьей, тракториста Валю и его супругу, сидела за столом, дядя Коля произнес первый тост за встречу. Разговор как-то сам собой потек ручьем. Дядя Коля все больше общался с Гансом Мюллером. Ральф переводил с немецкого на английский, Антон резюмировал сказанное на русском. Остальная компания принимала в беседе пассивное участие, периодически прикладываясь к привезенной Антоном водке и нахваливая шнапс от семьи Мюллеров, имевший ходовую в здешних местах крепость и вкусный ореховый аромат.
Периодически дядя Ваня «встревал» в разговор с рассказами, комментариями и вопросами.
— Антошка, погляди, друг-то твой какой спортивный, а? — говорил дядя Ваня, развалившись на стуле, отставив в сторону кубинскую сигару, казавшуюся коктейльной трубочкой в пропитанных мазутом крепких мастеровых пальцах. — А ты что ж пузо наел? Скоро как беременный будешь ходить!
— Дядя Ваня, он там в спортзал ходит каждый день, качается. У них так принято. Тренажеры, штанги, гири.
— Гири, говоришь, — дядя Ваня сощурился и улыбнулся. — Гири, оно вроде как хорошо. Но в поле, конечно, с косой походить — эффективней будет, верно, мать?
— Ой, вот брешет-то, — отозвалась низенькая, крепко сбитая супруга дяди Вани. — Когда ты в последний раз с косой-то бегал?
— А че мне? — приосанился дядя Ваня. — Я еще ничево, хоть куда мужик. Без гирей всяких, слышь, Антон. Скажу тебе вот что, у нас в деревне говорили так: кто с гирей дружен, тому хрен не нужен.
Дядя Ваня озорно засмеялся. За столом заулыбались. Антон постарался перевести сказанное на английский. Жена дяди Вани покрутила пальцем у виска. В общем, веселье достигло апогея.
— А в вашем доме германские солдаты жили? — осторожно поинтересовался Ганс Мюллер у дяди Коли.
— Жили, только не в этом доме, конечно. Этот я сам построил совсем недавно. А вот тут, рядом, у сарайчика, был наш дом. Здесь у нас на постое два немца были. А в соседнем австрийцы жили. У Ивана Никитича четыре «смены» было: немцы, венгры и уж после румыны, по-моему, из национальных частей…
— Не, не румыны, чехи были, из чешской дивизии, — поправил дядю Колю Иван Никитич. — Один шебутной такой, все торговал с матерью. Бывало, пойдет по деревне, у кого-нибудь выменяет платок или кусок сала, а у нас за это просит сувенир. Видать, на родине-то дельцом каким-нибудь был. После, правда, освоились и озорничать стали — не меняли уже ничего, а отбирали. Было дело: немцев встретили тут неплохо поначалу. Народ по большей части-то темный был, гостей незваных принял спокойно. Но уже после, как «гости» стали отступать, дома жгли, а еще бомбили деревни-то почем зря… За партизан мстили, вешали…
— Вы знаете, — с волнением произнес Ганс, — для нас эта война — позор. Что делало СС, мы узнали только потом. Но все равно… Правда, и нам досталось. Союзники Мюнхен разбомбили, в городе живого места не было. Пожары, пожары, а на дорогах дети голодные в слезах, коляски разбитые. Как сейчас помню… Наши убитые по обочинам, никто не убирает… И Дрезден тоже…
— Мы все понимаем, господин Мюллер, — вступил в разговор дипломатичный Антон. — Иначе разве сидели бы тут вместе с вами за одним столом?
— Да, правда, — вздохнул Ганс. — Просто я хотел сказать… В общем, нечего тут говорить. Мой брат Ральф служил здесь, в этих краях, и я не знаю, как он воевал, убивал или нет.
— Война… — вздохнул дядя Коля. — Я тоже воевал, и немцев убивал, конечно. По-разному было. Отец погиб в первые дни войны… Врага жалеть было не принято. Для нас враги вроде как и не люди были. Тут неподалеку, у Победы, раньше эта деревня называлась Плетни, зимой 1941-го года самолет немецкий упал. «Хейнкель» вроде. Так вот, мы с мальчишками прибежали, куртку с летчика сняли, сапоги. Сейчас я даже представить себе не могу, как мы не подумали тогда, что вот он, лежит перед нами, убитый человек. Для нас это были инопланетяне какие-то, совсем чужие существа, как куклы. Кто-то в него из винтовки пальнул, в мертвого уже. Помню точно, что пуля в коленку попала… Для баловства. С возрастом, конечно, стали больше понимать…
— Двужильные люди были, и совсем не сентиментальные, толстокожие люди, — заметил Антон, поморщившись. — Дядя Коля, но ведь здесь, в деревне, вроде бы никого не расстреливали, не вешали. Немцы вели себя нормально, ты же рассказывал?