лагородным вместилищем души (Там же. - Т. 2. - С. 40). Древние египтяне считали человека выше природных сил, что не тождественно сознанию прямого господства над природой. Они стремились к тому, чтобы только оградить человеческое тело от сил разрушения, от власти природы (См.: Там же. - С. 41).
Титаническая мощь, навечно запечатлённая в камне пирамид - дерзновенное утверждение торжества древних египтян над непостижимостью смерти. В пирамидах и сфинксах нашла выражение могучая, но быть может, и бессознательная творческая воля целого народа. Египтяне трудились тысячелетиями. Сначала они возделывали почву своей страны. Но самое поразительное - это их религиозная деятельность, выраженная в тех произведениях искусства, от которых сохранились лишь немногочисленные руины, поражающие нас своей особенной красотой и свидетельствующие о неимоверной затрате сил. Другие народы также обладали религиозными представлениями, но ни один из них не сделал таким "доступным своему созерцанию своё представление" (Там же. - С. 39). В мышлении, строго говоря, многое остаётся невыраженным. Религия, напротив, требует почти полного подчинения мышления воображению. Платон как-то заметил по этому поводу, что египетский художник не имел права вносить в своё творчество что-либо противное религии, по сути, он даже не помышлял об этом. Религия и искусство в Египте как бы слились воедино.
Но протекание жизни исключительно в сфере сознания (в данном случае в сфере религиозного представления) постепенно вело к тому, что все виды искусства оказались глубоко символичными и загадочными.
Таким образом, религия древних египтян, как и их пирамиды - одно из следствий рождающейся победы человеческого духа над чувственностью. От человека потребовались титанические усилия и неисчислимые жертвы, прежде чем дух смог одержать верх над смертью хотя бы в сфере воображения.
Проблемы жизни и смерти, поставленные египетской религией, отчасти разрешаются в религиях "духовной индивидуальности", к которым Гегель относит иудейскую, древнегреческую и древнеримскую веру, где Бог выступает как некая выделившаяся из природы "свободная субъективность".
Религия древних евреев образовалась под сильным влиянием религиозных воззрений и верований тех народов, которые издавна населяли Палестину, Сирию и Финикию и которые поддерживали тесные взаимоотношения с египтянами, вавилонянами, хеттами и эгейцами, создавшими величайшие культуры древнего мира. Однако одними этими влияниями еврейская религия не определяется. По убеждению Гегеля, иудейская вера является прежде всего "религией возвышенного", для которой характерно почти полное освобождение от природных образов.
Другими словами, евреи практически первыми (если не считать абстрактно-возвышенной религии Эхнатона) отказались от себялюбия и созерцали Божественное как нечто высшее по отношению к себе.
Еврейская религия довела до конца процесс разделения человеческой чувственности на духовное, или сверхчувственное, и природное, или чувственно-телесное бытие. Именно в еврейской религии сверхчувственное стало представляться не в плане переизбытка человеческих чувств, о чём говорят многие культы Вавилона, Сирии и Финикии, а как то, что выходит далеко за их пределы, что становится чистым духом, полностью лишённым земных атрибутов. Но коль скоро чувственные натуры нуждаются в посредниках больше, чем те, которыми владеет сила абстрактных понятий, то еврейская религия, обнаружившая свою тягу к монотеизму, сразу же противопоставила себя восточным культам.
У древних иудеев любовь соотносится с Божественным, выходит в нём за свои пределы и отказывается от самой себя. "Предпосылка истинной любви страх божий. То, что есть в-себе-и-для-себя-истинное, должно явиться душе как нечто самостоятельное, в котором она отвергает себя" (Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-т.: Т. 2. - С. 51). Да и разве не боимся мы более всего потерять именно то, что есть в нас самого сокровенного и истинного? Мы готовы отдать часто всё и даже свою душу, лишь бы это лучшее осталось и продолжило своё существование. В "Книге песни песней Соломона" данная мысль достигает особого напряжения. Счастье истинной любви состоит не в том, чтобы ею обладать, а в том, чтобы превратить любовь в чисто духовное наслаждение. Влюблённый не отрекается от красоты своей возлюбленной, напротив, он превозносит её как величайший художник. Но он отказывается от неё именно в тот момент, когда чувственная сторона, казалось бы, одержала полную победу.
"Я сплю, а сердце моё бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: "Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои - ночною влагою".
Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него.
Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка.
Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушёл. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его, и не находила его; звала его, и он не отзывался мне" (Книга Песни Песней Соломона, гл. 5, 2-6).
Характерной чертой иудейской "религии возвышенного" представляется высказанная в ней идея творения мира Богом из ничего. Данная идея нам представляется возвышеннее любых представлений о происхождении мира и богов из хаоса.
Однако в иудейской религии, замечает Гегель, отсутствует идея бессмертия. Страх смерти превращает человека в раба, но рабское сознание открывает путь к самосознанию личности и общности.
Далее. Если мусульманский дух часто не знает национальных границ, то иудейский служит самоутверждению одной нации. В преодолении данной ограниченности Гегель видит задачу дальнейшего продвижения религиозной идеи.
Следующая фаза - "религия красоты". На ней Гегель останавливается подробно.
Казалось бы, религия иудеев находится в одном шаге от христианства, но человечество всё же было вынуждено на некоторое время спуститься с достигнутой вершины, чтобы в оливковых рощах Греции обрести вновь утраченное чувство грации и красоты. Человечеству необходимо было развить религию прекрасной человеческой индивидуальности или "религию красоты" (Там же. - С. 126), дабы основать действительную нравственность. В "религии возвышенного" нет человеческой свободы. В религии красоты такая свобода есть, но нет "силы Единого". Исходный пункт здесь составляет сфера "непосредственной природности" (Там же. - С. 126), никем не сотворённая сфера хаоса. Последний не является абсолютной анархией природных сил. Древний Хаос бессмертен и не растворяется в своих порождениях. Его тёмная бездна зияет буквально во всём: и в природе, и в плодах культуры, и в человеческой душе. Есть что-то страшное и одновременно притягательное для нас в этом древнем праотце. В хаосе человеческая душа как бы чувствует своё глубочайшее родство с миром, поскольку перестаёт отличать себя от него.
Греки - люди, которым ничто человеческое не чуждо. Непосредственные, простодушные, пылкие духом. Как дети! Но ведь детство прекрасно, и нигде оно не было столь упоительным, как в Элладе. Исчез, наконец, страх перед Зверем, неутомимым владыкой природы. Пришла радость и гордое сознание человеческой мощи. Всё искусство озарилось улыбкой, величаво покойной улыбкой радости.
Много в природе дивных сил,
Но сильней человека - нет (Софокл. "Антигона")
Греческая мифология создала, замечает Гегель, целый сонм богов, олицетворяющий в прекрасных образах страсти и грёзы, которыми живёт весь мир. Зверь, образ которого запечатлевал, как мишень, обитатель пещеры; зверь - таинственное и неуловимое божество, которое мнил обезопасить скиф упрямым переплетением в металле звериных морд и фигур; зверь, т.е. вещая смертоносная сила, которой ассириец противопоставлял пудовую мускулатуру и звериную ярость своих царей, а египтянин - незыблемую фронтальность человеческих изваяний, - Зверь этот теряет свою тайну и свою мощь в глазах эллина, ибо эллин противопоставляет ему в искусстве раскрепощённость человеческого образа. Восторженная любознательность открывающего мир человека воодушевляет эллина, и это воодушевление рождает ощущение свободы. Вместе с тем эта свобода духа - не произвол. Скорее это такая свобода, которая сама определяет себя. Ведь что есть нравственность, как не определённое выражение предела, ограничивающего беспредельность удовольствий и наслаждений?! Но в силу того, что в мифологии и религии древних греков идея единого и бесконечного субъекта оказалась выраженной слабо, нравственные силы выступили как исключительно внешние по отношению друг к другу. То, что для одного было нравственным, для другого являлось совершенно безнравственным.
Потерпев поражение в возвышенно-духовных сферах, нравственность в Греции выступила в своей непосредственности. В греческих божествах был представлен значительный природный элемент. Причём это не подавляло греческий дух, а скорее, наоборот, разведение по разные стороны границы сверхъестественного и чувственно-телесного как бы указывало на ту тончайшую область, где существует сверхчувственное как духовно-прекрасное. Другими словами, общегреческий дух был не возвышенным чистым духом, отталкивающим от себя, и не торжеством низменных чувств, а именно той свободной духовностью, которая развёртывается по законам красоты.
И всё же не стоит слишком идеализировать греческую религию, которая имела здесь свою специфику, во многом уступая мифологическому и философскому сознанию.
Религия греков отличается не только поэтичностью, но и кровожадностью. Сколько мук, войн и страданий вынесла история Греции! Сколько бедствий, вероломных нападений и коварных похищений изобрела фантазия греков! Чудищами, борьбой, преступлениями богов и людей заполнена вся их мифология. И тем не менее религия греков является религией духовности, поскольку Бог и человек здесь впервые встречаются друг с другом (Там же