Разрыв с учением Фихте означал для Новалиса, как и для других романтиков, отказ от буржуазного свободомыслия, от негативных, «разрушительных» идей. Теперь, по его собственному выражению, он исповедует философию «возвращения домой» — к ларам и пенатам феодальной Германии, нуждающимся после стольких европейских испытаний в охране и поощрении.
«Духу человеческому свойственно спокойствие»
«Ученики в Саисе», написанные в Фрейбурге, где Новалис учился с конца 1797 г., знаменуют первую редакцию романтического мировоззрения, развившегося независимо и от Шиллера, и от Канта, и от Фихте — от всей предреволюционной традиции буржуазной мысли.
В этой повести есть некоторые следы автобиографии Новалиса. В Фрейбурге Новалис состоял студентом Горной академии, изучал химию, физику, математику, геологию. Вернер, знаменитый геолог, был его ближайшим наставником. В 1799 г. Новалис уже применяет науку, усвоенную в Фрейбурге, к делу, практикуя в Вайсенфельсе при управлении солеварнями. Таким образом автор этой повести — «горный инженер», подготовленный к своей особой тематике реальным касательством к науке о природе, к ее прикладной стороне, производственной практике. Тем не менее, «производственной повести» Новалис не сочинил. «Ученики в Саисе» — повесть прежде всего антипроизводственная, антииндустриальная.
Реальный мир, даже в его автобиографических данных, в этой повести померк и стал полуузнаваемым. Профессор Вернер превратился в Учителя с туманной заглавной буквы, и первая глава повести ориентирована на реальный опыт в самой отдаленной форме. Горная академия через интерпретацию Новалиса превращается в древнюю мистическую школу естествоведов-созерцателей, гадающих о смысле, возрасте и судьбе природы.
Повесть строится как широкая, свободная дискуссия. Каждой стороне дано высказаться; авторский образ мыслей проясняется последовательно, через споры или предвосхищение.
Ученик и Учитель, оба представляют в натурфилософской дискуссии воззрение и метод крайних партий. Об Учителе сообщено, что он был наблюдателем, коллекционером фактов: следил за звездами и на песке чертами передавал их движение, собирал камни, цветы и располагал их сериями, изучал связи, встречи и взаимное подобие вещей. Эти методы — активные, внешние — ученик отклоняет. Он замыслил проникнуть в природу, в законы ее, более внутренним способом, следовательно, он рассчитывает на бо́льшую глубину и правдивость познания, избранного им.
В прозаических терминах содержание спора сводится к антагонизму между эмпирической наукой и художественной интуицией. Учитель знаменует трезвого исследователя, буржуазного естествоведа механистического толка, ученик — мечтателя, иерофанта новейшей романтики, реставрирующего древние способы освоения природы, мистические и мифологические. Спор идет о знании частном, специализованном и знании целостном, владеющем всей совокупной жизнью своего предмета.
«Жизнь», «душа» природы для эмпириков, кропотливых наблюдателей, остаются незамеченными и непонятыми.
Во второй главе описан бунт вещей. Вещи заперты в естествоведческом музее и просятся, чтобы их выпустили в единую природу, где каждая из них знает свое истинное место. Наука насильственно разделила их, между тем как все они относятся к общему семейству и нуждаются друг в друге.
«Внутренняя музыка» вещей неизвестна человеческой науке; она способна извлекать из природы только «диссонансы».
Убеждения Учителя поддерживают и другие участники философского словопрения, происходящего в повести. Согласие здесь то частичное, то полное и совершенное. Спор познавательных методологий превращается в дискуссию о методах культуры, о природе и промышленности, о направлениях человеческой истории и сегодняшнем ее состоянии.
Некоторые критики упрекали Новалиса за то, что в его повести философскому диалогу отдано столько места и времени; это не задача для вещи художественной и изобразительной. Между тем, Новалис понимал цели искусства по-своему. Действительно, в его повести персонажи — существа говорящие, ни с каких других сторон человеческой практики не описанные и не отмеченные. Для Новалиса это принцип поэтики, идеалистически последовательной. Описать человека — значит сообщить, каков его особый способ отношения к миру, каков уклон его ощущений и мышления. Философский профиль персонажа должен быть вычерчен, будь это ремесленник, рудокоп, миннезингер или мыслитель. Предполагается, что в каждом живет своя философия, великая или малая, и она-то и есть самое существенное в человеческой особи. Роман Новалиса «Генрих фон Офтердинген» вовсе не ставит себе специальных целей философского рассуждения; это роман по-своему археологический, реставрирующий камень за камнем всю социальную стройку позднего немецкого средневековья, единственной «подлинной» эпохи, по Новалису. Однако и в нем философская характеристика нефилософских персонажей исчерпывает всю работу автора, изобразителя человеческих лиц. Поименная опись населения этого романа должна была бы превратиться в перечень «гносеологических душ» и точек зрения.
Так же и в «Учениках в Саисе» неописанные, незамеченные со стороны внешних проявлений персонажи существуют лишь как мыслители и ораторы. Здесь нет никаких социально-бытовых фигур, но есть последователи лорда Бекона или Фихте.
«Беконианец» заявляет в повести, что природа — дикое существо, — человек призван обуздать ее, подсмотреть ее слабости и воспользоваться ими, с ядом в руках подобраться к ней. В его речах вопросы теории познания объединяются с вопросами социальной практики и материальной цивилизации. Он пересказывает учение буржуазных естествоиспытателей, практикующих «пристрастный» опрос природы, экспериментально-технический подход к вей.
Защитник «беконовских» методов призывает человечество основать новый «Джиннистан». Этот символ повторяется у Новалиса в «Офтердингене» и взят из Виланда (название книги Виланда «Dschinnistan oder auserlesene Feen- und Geistermärchen», 1786—1789). «Джиннистан» означает у Новалиса райскую мечту буржуазных просветителей, теоретиков нескончаемого материального прогресса, подобных жирондисту Кондорсе или вождям передовой английской промышленности. «Джиннистан» в данном случае у Новалиса — символ иронический, прекрасное имя для худых вещей и действий: техническая власть над природой возможна, если к природе относиться хищно, если пренебречь ее первоначальным естеством. Сказочное торжество человека над природой имеет своей оборотной стороной унижение природы, превращение ее в «часовой механизм», лишенный жизни и вдохновенья, без труда позволяющий предвидеть свой правильный ход.
Очень характерно, что у Новалиса к «беконовским» рассуждениям присоединяется другой участник диалога, чьи заявления согласуются с философией Фихте. Декларация абсолютных свобод человеческого Я, в духе фихтеанских принципов, дается в этой повести как следствие технического, узурпаторского подхода к природе. Сюда же следует отнести заявления «вещей» (бунт вещей в музейных залах); вещи обвиняют человека: он захотел самообожествиться и тем самым отпал от живого союза естественных существ.
«Человекобог» и есть носитель фихтеанской философии и вместе с тем носитель буржуазного прогресса и буржуазного индивидуализма. В другом месте повести замечено, что человек, отколовшийся от природы, сотворивший себе «островное» положение в ней, больше не в силах освоить жизнь природы и осмысленно в ней участвовать.
Так, проблема познания ставится у Новалиса «универсально», многосторонне: это одновременно и проблема познания, и проблема культуры, и проблема социального миропорядка. Критика Новалиса подразумевает и буржуазные методы освоения природы и тот общественный строй, на основе которого это освоение происходит. Романтическая «целостность» миропонимания Новалиса заключается в том, что он усматривает многозначность своей проблемы, соприсутствие в ней многообразных смыслов и направлений. В этом отношении он предвосхищает философский метод Шеллинга.
Тема философии природы открывается и как тема философии культуры и как тема человеческой истории.
Сохранились заметки Новалиса, в которых он планировал окончание «Учеников в Саисе».
«Превращение храма в Саисе. Явление Изиды. Смерть Учителя. Сновидения в храме. Мастерская Архея. Прибытие греческих богов. Посвящение в таинства. Статуя Мемнона. Путешествие к пирамидам. Дитя и его Иоанн. Мессия природы. Новый завет и новая природа как Новый Иерусалим. Космогонии древних. Индийские божества».
Из этих планов можно заключить, что свою натурфилософскую систему Новалис ставил как историческую. В самой повести указывается, что истинные взгляды на природу были у древних. К концу второй главы начинается диалог странников. Они пришли в Саис, так как ищут некий «пранарод», владевший таинствами космоса. Если связать это с сохранившимся наброском эпилога, то совершенно ясно, что решение натурфилософских задач, нахождение правильных путей познания для Новалиса связывалось с вопросом о наиболее правильном типе всей человеческой культуры в целом и с вопросом об особом строении человеческого общества. Для Новалиса, как и для всех иенских романтиков, существовала особая философская тема — «золотой век». В этой теме скрывался глубокий смысл. Подразумевалось, что все мечтанья — литературные или философские — могут осуществиться только внутри особого строя человеческих отношений и через эти отношения. При всей утопичности замысла, «золотой век» означал у романтиков требованье некоторой новой реальной исторической позиции человечества как чего-то основного, предшествующего всем прочим требованиям. Для Новалиса состояние человеческого знания о природе и состояние социальной истории человечества суть вопросы, связанные друг с другом. Рассыпанное индивидуалистическое общество, действующее разрозненно, «делячески», никак не может выработать правильных познаний о мире и вступить с миром в правильные отношения.