обно мельнице, которой нет дела до красоты водопада, лишь бы он двигал ее колесо. В конце концов, однако, спохватившись, что запоздает домой, и не находя никакого способа высвободиться, он раздавил упавшую с соседнего дерева подточенную червем сливу и сказал:
— Насколько счастливее такой вот червячок, нежели мы, грешные; чем дольше живет он, тем слаще становится плод на дереве; велика только его неблагодарность, раз все свои дела делает он в своей комнатке и тем губит собственное наслаждение жизнью.
Простоватый малый не подумал о том, что в своем собственном скопидомстве он недалеко ушел от червяка, поселившегося в благородном плоде. Белла была слишком опечалена, чтобы указать ему на это; но она выпустила его из объятий, и он поспешно ее покинул, свято пообещав ей на прощанье за небольшую плату каждую ночь приходить к ней и приносить, что ей понадобится.
Она не думала о том, что ей могло бы понадобиться, — ведь ей всего недоставало. Равнодушная ко всему на свете, пошла она, не заботясь ни о каких предосторожностях, к дому с привидениями и отомкнула дверь известным ей способом. Ее не тревожили никакие мысли об изменчивости ее судьбы; с тех пор, как эрцгерцог разлюбил ее, она чувствовала себя совершенно обесчещенной, лишившейся всякой уверенности и достоинства; она готова была его забыть и все же тревожилась о том, где он сейчас. И мысль о нем, еще больше, чем голод, привела ее вечером опять к замку, где, однако, на сей раз она нашла Адрианову комнату запертой, так как он занят был в ней диспутом с несколькими прелатами.
Покуда она стояла в нерешительности в темном замковом коридоре, подошел эрцгерцог и при слабом освещении принял ее за прежнего Адрианова служку, которого он давно привязал к себе разными маленькими подарками; он кликнул его, чтобы он взял факел и посветил ему по дороге к дому господина Корнелия. Белла поспешно исполнила его приказание, зажгла факел и пошла вперед. Эрцгерцог был в большом возбуждении: тайный друг его прибыл из Испании с достоверным известием, что дни его деда сочтены; тщетно старался избежать он смерти, переезжая из одного города в другой, как другие больные перебираются из одной кровати в другую. Карвахаль, Запара и Варгас возвестили ему в конце концов приближение смерти, и, желая исправить свою несправедливость по отношению к Карлу, он назначил регентом вместо Фердинанда кардинала Унненеса и признал бесспорным законное наследование Карла. В магнетическом кругу близкого владычества властный дух Карла не мог успокоиться, подобно магнитной игле при северном сияньи; вместе с тем он так был погружен в свои думы, что ни одного взгляда не бросил на Беллу, но, не обращая больше на нее внимания, пошел за светом факела и у входа в дом приказал Белле дожидаться его возвращения.
Бедная Белла! Она потушила свой факел, словно добрый гений, который уже ничем не может помочь. Суровый взгляд и тон эрцгерцога отняли у нее всю смелость, и она не решилась ни слова сказать ему; она отчаялась вернуть себе его любовь и погрузилась в тихую задумчивость; крики толпы музыкантов пробудили ее от горестного забытья. Она не слышала слов песни, в которой они просили о подачке, остановившись под освещенными окнами дома; воспоминание о ее спасителях из рук старухи встало в ее сердце вместе с воспоминанием о пережитом ею тогда страхе; она дрожала за свое будущее и вместе с тем не знала, что ей осталось еще потерять. Но в людях, предназначенных высшей десницей к великому общему делу и еще не сознающих этого, живет сдерживающая их внутренняя сила, которая на окружающих может производить впечатление робости; предчувствуя свой великий путь, они боятся подпасть под давящую силу порока, и лишь твердая сознательная вера может среди житейской суеты придать им ту смелость и уверенность, которые никогда не покидают их в великих событиях жизни. И Белла чувствовала при всем своем унижении попрежнему крепкую волю в себе. Она пугалась своей беспомощности, пугалась того, что может с ней случиться в толпе людей, шатающихся ночью по большому городу; она укрылась между колонн маленькой часовни богоматери, которая стояла рядом с ее бывшим домом, запущенная и неосвещенная. Труппа музыкантов, что распевала теперь перед домом, сильно отличалась, однако, в свою пользу от тех грубых бродячих певцов на ярмарке. Это не были ни нищие, ни воры, но молодые люди разных сословий, которые по вечерам собирались со своими лютнями и распевали всякие песни, кто какие знал. То, что они получали, они или сообща прокучивали под утро, перед тем как разойтись по домам, или же дарили той девушке, которую удавалось уговорить погулять вместе с ними. Эти певцы пользовались такою любовью в городах, что родители вечером не раньше могли уложить детей в постель, чем их шествие пройдет мимо дома, и если мальчики предпочитали барабан, возвещавший по вечерам замыкание городских ворот, и бежали за ним, то маленькие девочки любили больше слушать певцов и сопровождали их до угла улицы.
Много песен, веселых и печальных, пронеслось мимо ушей Беллы, не затронув ее, когда один молодой странствующий студент остановился перед образом богоматери, так что ярко освещенные окна дома осветили его печальное лицо; и тут он запел песню, распевавшуюся в те времена повсюду, выдавая своей трогательной интонацией, быть может, собственную судьбу:
Ночь вольная — на небосклоне,
Все потонуло в темном лоне,
И слезы катятся незримо,
Когда иду к окну любимой.
Слышны удары колотушки,
Больного бредовые речи,
Любовник плачет о подружке,
У гроба замерцали свечи.
Любимой нет на свете боле:
Сопернику супругой стала,
Храню любовь в сердечной боли,
Звезда сквозь слезы заблистала.
Свет за окном таит печали,
Свет звезд — любовных мук забвенья,
Густой туман окутал дали,
Меня опутали виденья.
Там в доме шум и ликованье,
Меня ж не приглашают к пиру,
Тому удел — лишь состраданье,
Кто бродит одинок по миру.
Ночь черная дала свободу,
Ночь черная дала свободу,
Встает заря на радость милой,
А мне сулит одну невзгоду.
Как радостно на месте этом
Зари всю ночь я ждал, бывало!
Теперь забыт я целым светом,
Как милой у меня не стало.
Все чуждо мне, луга и долы,
Под солнцем всюду я — бездомный,
Какой свет месяца тяжелый!
Ночь — слез источник неуемный.
Здесь он остановился, откинул плащ на руку, вытащил маленький фонарик, вынул из него горящую свечу и поставил ее перед образом богоматери; затем запел на другой лад:
Где я — то неизвестно матери,
Где я — не ведает отец,
Но возжигаю свет я богоматери,
Но верую в тебя, небесный мой отец.
Когда свет упал на юношу, то Белла припомнила, что видела его не раз перед своим домом, случайно выглядывая из окна на улицу. Не без оснований сочла она себя самое причиной его печали, догадываясь, что он считал ее замужней. И эта верная любовь оставалась ей неизвестной, тогда как любимец ее сердца, которому она так беззаветно предалась, легкомысленно обманул и покинул ее. Уж не отдать ли ему свою любовь, как милостыню? Она ведь больше ничего не стоила в ее глазах! и она бы спасла своей любовью благочестивую жизнь. Уже она готова была броситься к молящемуся юноше и открыть ему, кто она, и отречься от своего долга и своего народа, когда месяц, как свет маяка, показался из-за высокой пирамидальной колокольни, которая, как тень, стояла перед ней, и она подумала о пирамидах Египта и о своем народе и в этих мыслях почти забыла о собственной участи.
В это время мальчик, обходивший всех с тарелкой, к которой, была прикреплена свеча, подошел также и к ней; на тарелке она не увидела ничего, кроме нескольких груш и яблок, детских подарков, маленьких сбережений от ужина. Она чувствовала мучительную жажду и, думая, что ей предлагают, взяла несколько груш и отправила их в рот. Мальчик удивленно взглянул на нее, потом попросил заплатить за них. В смущении она схватилась за карманы, думая найти в них деньги; но там оказалась только оторванная пуговица, забытая прежним служкой. Когда она положила ее на тарелку, мальчик рассмеялся и подозвал к себе всю веселую компанию. Те сейчас же порешили, что если ему нечем заплатить, то он должен поподчевать их песней. Белла чуть не умерла со страху; все песни вылетели у нее из головы, а ее тянули и толкали. Наконец она ударилась о камень и тогда с болью душевной запела:
Кто ударился о камень,
Скачет вверх, а на устах
И ох и ах:
Пляской это назовете ль?
Сжег кого любовный пламень,
Шлет к небу вздох
И ах и ох:
Пеньем это назовете ль?
Как, боль, о тебе спою я?
Слишком пылает кровь!
Сердце кому отвесу я?
Кто возьмет его вновь!
Погибли и честь, и любовь.
Белла с такой тоской выжала эти слова из своего горла, что печальный певец поднялся с молитвы и, не взглянув на нее, вытряс всю тарелку с плодами и монетами ей в берет, который она смущенно поднесла к лицу, словно чашу со святой водой, и ее слезы стекали в него; узнай ее юноша — он бы дал ей еще больше, он бы отдал ей все, ибо он принадлежал ей. Но так прекрасна чистая любовь, что даже тогда она творит добро, когда высокая рука судьбы не сулит ей никакого успеха. Бедный студент почувствовал, сам не зная почему, душевное облегчение после своего доброго поступка. Скромность не позволяла ему взглянуть в глаза облагодетельствованному им человеку, и, запев свою прекрасную песню, он увлек прочь всю толпу, чтобы они не приставали больше, требуя новых песен, к бедному служке, за которого принимал он Беллу.
Оставшись одна, Белла опустилась на землю там, где стоял коленопреклоненным бедный студент, где он оставил свою свечу и букет. Цветы так нежно благоухали, а богоматерь так любовно смотрела на нее, что в ее взгляде она прочла прощение своему народу.