— О матерь божия, — простонала она, — отпустила ли ты нам наше прегрешение? Примешь ли ты нас в лоно свое, нас, изгнавших тебя?
Тут почудилось ей, что богоматерь кивает ей ласково, и сердце ее забылось в благочестивом созерцании, так что она почти и не услышала, когда около полуночи гости шумной толпой стали расходиться.
Двое подвыпивших пажей эрцгерцога рассказывали, что, когда маленький Корнелий заснул, усыпленный маковым соком, они засунули его под печь и подвесили за руки и за ноги, привязав их к четырем ножкам печи; жаль только, что ее не затопили, а то пренатурально мог бы он затянуть песнь отроков в пещи огненной. Так прошли они мимо Беллы, не заметив ее, да и она не взглянула на них; когда же, наконец, угасла свечечка студента, Белла словно перенеслась в другой мир, хотя глаза ее были попрежнему широко открыты. Она увидела у себя на коленях ребенка, похожего на эрцгерцога, а перед ним преклонялись толпы народов; и она забылась, ослепленная этим видением.
Но от экстаза пробудил ее милый ей голос эрцгерцога:
— Ну, просыпайся, мальчик, зажигай факел и свети мне!
Шатаясь вскочила она на ноги и увидела голема Беллу, которая со свечой в руках стояла в дверях, провожая эрцгерцога. Она была закутана в черный плащ. Эрцгерцог, для которого больше значили его чувственные привычки, чем высшие требования долга и любви, мало его заботившие, приблизился к ней и сказал:
— Значит, завтра вечером я опять буду у тебя, и послезавтра опять, и так все ночи, и даже дни, лишь только я стану свободным властелином могущественного народа, который, как и мы, забудет в радостных наслаждениях о глупостях жизни.
— Не забудь о жемчуге, что ты мне обещал, — сказала голем.
Белла уже засветила свой факел. Ее берет, наполненный фруктами, все еще лежал в часовне, и так как ее мальчишеский костюм был прикрыт плащом, то герцог вздрогнул от испуга, вдруг узнав и вспомнив ее такою, как он ее видел на рассвете в Бёйке; он провел рукою по лбу и воскликнул:
— Великий более, да их, ведь, — две!
— Как, ты опять здесь, ты, божье создание? так, опять я должна дрожать за свою жизнь? — вскричала голем и ринулась к Белле, намереваясь проткнуть ее золотой булавкой для волос, острой, как стрела.
Но эрцгерцог, перед которым в одно мгновение сразу открылась страшная правда, казавшаяся ему до той поры невероятной, удержал голема Беллу, схватив ее за разметавшиеся ее волосы; он увидал надпись эмет в верхней части ее лба, быстро стер первый слог, и в то же мгновение она вся распалась. Бывает, что работницу, копающую яму с песком, отзовут куда-нибудь, и она набросит плащ на свою песочную кучку, чтобы другие не трогали ее, — так и плащ голема Беллы прикрывал теперь только какую-то бесформенную массу.
Но ни эрцгерцог, ни Белла не проявили заботы об этом бренном сокровище. Эрцгерцог быстро подхватил Беллу, так что факел выпал у нее из рук, и в плаще своем понес к соседнему источнику, где окунул лицо и руки в свежую чистую влагу, чтобы стереть всякий след соприкосновения с этой лживой земляной куклой. Очищенный омовением, поцеловал он любимые губы своей настоящей Беллы, признался ей во всех своих заблуждениях и попросил ее в свою очередь рассказать ему, что с ней случилось и как она оказалась в этом платье. Белла снова обладала своим потерянным сокровищем, но все еще не могла отдышаться и только всячески старалась казаться веселой и радостной. То были прежние любимые черты, но их не покрывала та яркая цветочная пыльца, которая так легко стирается с невинного существа прикосновением любопытствующего мира, подобно тому как случается с бочкой благородного вина, которую долили несколькими каплями дешевого вина: вино не замутилось, оно сохраняет свой букет, но уже без прежней чистоты. Карл был весел, но больше старался быть веселым, чтобы вытравить в себе досаду на свою ошибку, которая все же нет-нет и напоминала о себе, когда минутами он не мог бороться с зевотой; в рассказе Беллы его так поразило ее приключение со старым Адрианом, что он больше ни о чем и не слушал, и Белле так и не удалось поведать ему о своем несказанном горе, о своей покорности судьбе и о тоске по Египту. Тревожимый радостными заботами о близкой власти, которые несколько охладили его любовный пыл, Карл решил в то же время сыграть веселую шутку с Адрианом, которого он намеревался для наблюдения за Хименесом послать в Испанию, дабы после своего торжественного назначения он хорошенько почувствовал, что его наставничество кончилось.
Как раз в эту самую ночь заседал государственный совет под председательством Адриана; к концу заседания Белла должна была войти в залу, принести жалобу на Адриана, что он ее бросил, и потребовать суда любви над ним. Видя эрцгерцога в таком веселом настроении, Белле и самой захотелось вместе со своим Карлом забыть обо всех печалях, хотя и слишком тяжело было у нее на сердце для подобных шуток; но она чувствовала свой долг забыть о всех обидах, особенно после того, как эрцгерцог обещал ей в дальнейшем позаботиться о ней и о ее рассеянном по миру народе.
Договорившись обо всем, они тихо прокрались в замок через заднюю дверь. Эрцгерцог предложил Белле подкрепиться и отдохнуть на его постели и долго не мог с ней расстаться, чтобы впервые принять участие в совещании о судьбах мира. На совете присутствовали Адриан, Шьевр, Вильгельм де Круа, его племянник и Соваж. Когда эрцгерцог вошел, то не без некоторого тщеславия заметил разницу в том, как его приветствовали. Каждый в душе соображал, какие выгоды сулит ему близкая смена правления. Для них Фердинанд, его дед, был не только болен, но уже мертв, погребен и забыт; все старались возбудить слепо доверявшегося им молодого эрцгерцога против испанцев, у которых всегда на первом месте их права и честолюбие, а не слава и могущество их государей. Эрцгерцога легко было убедить в том, что он и сам всегда думал; по высказанному уже ранее совету Шьевра было теперь постановлено приставить к Хименесу твердого и верного Адриана, и уже на следующее утро он должен был отплыть в Испанию, не дожидаясь подтверждения известия о смерти старого короля.
Когда с этим было покончено и все уже собирались расходиться, Карл внушительно произнес, что, став ныне сам себе господином, он принужден учинить суд над бывшим своим наставником Адрианом, дабы расследовать, соблюдал ли он по совести свой обет целомудрия. Все в изумлении взглянули друг на друга, Адриан же, который никогда не слышал, чтобы герцог говорил в таком тоне, и уверен был в своей невинности, настолько потерял всякое самообладание, что в гневе потребовал духовного суда и строжайшего следствия над собой.
— Судить мы не будем, — заявил Карл, — но только выслушаем свидетелей, ибо духовный суд может и не привлечь их к делу по своей хитрости.
С этими словами он подал условный знак, и Белла в ливрее кардинальского служки, робея, вошла в залу. У всех на глазах кардинал в то же мгновение густо покраснел; все прочие не понимали, зачем появился этот мальчик, пока эрцгерцог не потребовал от кардинала по совести ответить на вопросы: его ли это слуга? мальчик ли это? знал: ли он, что это девушка? не спала ли эта девушка в его постели?
Адриан настолько растерялся, что не мог произнести ни слова; вся его софистика, так помогавшая ему во всех спорах, вылетела у него из головы. Беспомощно он заявил наконец, что не намерен отвечать, так как он — жертва какого-то заговора и жестоко поплатился за свое добродушие. Ни эрцгерцог, ни Белла не могли дольше выдержать это зрелище. Эрцгерцог, смеясь, обнял Беллу и реабилитировал Адриана перед собравшимися, сказав, что он сам устроил свою возлюбленную на службу к Адриану, чтобы иметь ее ближе к себе. Адриан вздохнул свободно после его речи. Собравшиеся поздравляли эрцгерцога с так рано проявившейся в нем любовной изобретательностью, а Шьевр, охотно бы сделавший Карла любовником своей жены, чтобы еще больше забрать его в свои руки, громогласно уверял, что впредь ни за что не оставит жены наедине с эрцгерцогом. Тем временем эрцгерцог попросил Беллу пройти к госпоже де Шьевр, жившей в замке, и, распорядившись, чтобы ее одели в блестящие наряды, вернуться вместе с ней в залу совета; сам же он должен подписать несколько бумаг в связи с отъездом Адриана.
Эти бумаги служили лишь предлогом, чтобы получить время на размышление; противоположные желания боролись в его душе. Его волновали вопросы: к чему его обязывает любовь, к чему обязывает его положение, должен ли он жениться на герцогине Египетской, не поколеблет ли это его престола? Он не пришел еще ни к какому решению, как в комнате появилась Белла в сопровождении госпожи де Шьевр. Одетая в роскошное серебряное платье, узоры которого производили впечатление, словно все оно усеяно алыми цветами, с маленькой золотой короной на голове, она вызвала всеобщее восхищение своей уверенной осанкой, так что Соваж и Круа стали шептаться друг с другом о том, что вероятно это какая-нибудь принцесса, на которой Карл тайно решил жениться. Карл склонился перед ней, подвел ее к своему почетному креслу, но не мог ни слова произнести от волнения. Шьевр заметил его колебания и, желая угодить, дав ему время овладеть собой, подошел к нему и рассказал, что Адриан спешно удалился, потому что боязнь за свое доброе имя повлияла на состояние его желудка. Такой забавный успех его шутки мгновенно рассеял глубокую озабоченность Карла. Борьба чувств показалась ему несущественной и ненужной. Возможно, что подействовало на него и изнурение от всех хлопот этой ночи, когда он обратился к окружающим со словами:
— Торжественно объявляю Изабеллу, дочь Михаила, герцога Египта, единственной наследницей сей страны, повелительницей всех цыган во всех землях по сю и по ту сторону моря и разрешаю ей отправить их всех на родину в Египет, при условии, что она сама останется здесь как возлюбленная наша.
Белла, которая почти не вслушивалась в его речь и только с любовью смотрела на него, стараясь в то же время сохранить свою осанку и достоинство, при последних словах бросилась к нему на шею; теперь Карл мог уже больше не тревожиться, что Белла потребует бракосочетания с ним, и с сугубой нежностью поцеловал