ее. Присутствовавшие испросили позволения облобызать ее руку, а Шьевр, старавшийся предупредить все желания своего повелителя, ходатайствовал, чтобы жене его дарована была милость оказывать и впредь гостеприимство принцессе Египетской, пока у нее не будет своего собственного дворца. Карл милостиво дал согласие на то, о чем недавно еще сам просил как о милости у госпожи Шьевр. Белла пошла со своей новой матерью в другую часть замка, а Карл обменялся еще несколькими словами с присутствующими. Было уже позднее утро, когда они разошлись. Птицы пели, а государственные люди отправились по своим постелям. Но Карл растянулся на дерновой скамье в замковом саду, где Белла увидала его из окна своей комнаты, и не мог заснуть.
В доме господина Корнелия тем временем уже началось великое смятение; очнувшись от своего тяжелого хмеля, он так стал бесноваться под печкой, что все домашние сбежались в самых легких костюмах. Все были более или менее пьяны, и потому никто не позаботился о хозяине дома, а Медвежья шкура даже забыл в эту ночь сходить к себе в могилу посмотреть на свои сокровища. Малыш, который висел, покачиваясь, и видел под собой изразцы, изображавшие море с кораблями, вообразил с перепоя, что он летит над морем, и уже готов был прихвастнуть этим. Когда же его отвязали и он шлепнулся носом в это море, то он вообразил, что погиб. И даже после того, как его подняли и пообчистили, он долго еще не мог отделаться от своих страхов. Наконец он пришел в себя и потребовал, чтобы его отвели в спальню. Но тут возникло новое замешательство, когда хватились его жены, от которой только и осталось следу, что сбитая постель. Ее исчезновение было для всех загадкой, даже для старой Браки и служанки, которые знали некоторые обстоятельства дела.
— Ей-богу, она взята на небо за свою добродетель, окно-то ведь отворено! — воскликнула Брака, и корневой человечек, вытаращив глаза, стал глядеть вместе с ней в окно, не увидит ли где-нибудь в небе пару ног. А Брака утешалась надеждой, что эрцгерцог где-нибудь приютил ее. Корневой человечек, которому пролетавшая ласточка уронила нечто в разинутый рот, отскочил от окна в припадке любовного отчаяния и, как безумный, принялся забавнейшим образом бегать и прыгать по всему дому. Обнаружив, что входная дверь еще отворена, он обрушился на Медвежью шкуру; когда же он увидал наружи плащ своей возлюбленной, прикрывавший кучу самой обыкновенной глины, то, сам не зная почему, почувствовал такой прилив любви к этой земле, точно она и была его утраченная; он тщательно собрал все комочки, отнес в свою комнату, стал без конца целовать их и старался опять слепить из них фигурку, которая была бы похожа на его утраченную. Это занятие дало ему некоторое утешение, а тем временем бесчисленные гонцы были разосланы им во все стороны, чтобы они обыскали всю страну и разузнали о ее местопребывании или, по крайней мере, о дороге, по какой она бежала. Однако никто не мог доставить ему никаких сведений, пока, наконец, Брака, решив, что больше ей нечего ждать никакой выгоды от любви эрцгерцога к голему Белле, сообщила ему, что Изабелла, принцесса Египетская, которая сейчас находится в замке и ради которой всем цыганам даровано свободное право открыто всюду показываться и зарабатывать себе хлеб, и есть его пропавшая жена. Маленький человечек прямо остолбенел от изумления, затем опоясался мечом и устремился в замок, чтобы потребовать от эрцгерцога объяснения.
Эрцгерцог милостиво принял его, выслушал, сказал, что призовет к ответу принцессу, и велел созвать совет. Малыш был чрезвычайно горд, что ради него поднялся такой шум; он с такой рыцарственной осанкой выступил на суде, так надменно смотрел, словно сквозь двойные очки, что едва даже узнал Изабеллу, когда она в красном бархатном платье, опушенном горностаем, а госпожа де Шьевр в белом камчатном, на котором спереди вытканы были Адам и Ева под яблоней, вошли в залу и заняли свои места. Эрцгерцог предложил господину Корнелию Непоту изложить свою жалобу. Наш истец не напрасно брал уроки риторики и вознамерился это всем показать и доказать; весьма патетически воззвал он к сочувствию женатых особ среди присутствующих, заговорил о счастье новобрачных и о блаженном, беззаботном покое, в котором обретают себе исход все стремления, дабы воплотить в первенце прекраснейшее, что только может произвести на свет молодая нетронутая сила в порыве ничем не тревожимой страсти, вследствие чего в людском обществе принято не делить родительское наследство между детьми сообразно их дарованиям, каковые всегда остаются под сомнением, но нераздельно предоставлять его перворожденному, жизненное превосходство коего основано на общих законах природы. И этого-то будущего его первенца, радость страны Хадельнской, грозит отнять у него легкомыслие его бежавшей супруги, не говоря уже о том, сколь пагубно должны отразиться на этой возникающей жизни все таковые треволнения.
— Дьявол говорит языком этого карлика, — тихо произнес Шьевр; — меня не так-то легко растрогать, но в его устах жалобы его звучат довольно-таки убедительно.
Малыш продолжал:
— Но как опишу я все мое горе, когда в ту ночь, что похищено было у меня счастье моей жизни, я на тревожном ложе своем плыл по широкому океану, а на другом доже потерпел кораблекрушение, — конечно, то было предзнаменование судьбы моего брачного ложа, — отчего и пробудился я затем. Как орел, распростерший крылья, паря над морем, созерцал я солнце, которое, однако, несомненно означает восстановление моего счастья.
— Да, правда, — воскликнула тут госпожа фон Брака, вызванная в качестве свидетельницы, — дурная то была проделка со стороны этих молодых вертопрахов, что привязали его под печкой. Взгляните только на него, какой он слабенький, скрюченный человечек, как он еще уцелел, когда его так вывернули наизнанку!
Эта добросердечная речь вызвала общий смех присутствующих, малыш же так разозлился, что обнажил свою шпагу, которую, однако, во-время отняла у него стража. После этого он, равно как и Брака, были по всей форме допрошены Ценрио, пока они не признались, что проживали в городе под вымышленными именами. Однако от притязаний на Беллу ни один из них не хотел отказаться; они потребовали, чтобы был вызван священник, который совершил брачный обряд. Долее Белла уже не могла сдерживаться; она с негодованием спросила их, забыли ли они, как выгнали ее из дома, после того как она была оставлена ими в руках у гнусной сводни в Бёйке; она спросила затем, заслужила ли она это от малыша, которого своими стараниями превратила из бесформенного корешка в маленького человечка.
Малыш и Брака попали в крайне тяжелое положение; но Брака мигом сообразила, как выйти из затруднения; не долго думая, она стала на сторону Беллы и заявила: все, что она говорила, было внушено ей страхом перед маленьким человечком, теперь же она принуждена сознаться, что под мнимым именем Беллы с альрауном была обвенчана некая другая особа, которая ныне неизвестно куда исчезла; присутствующую же здесь подлинную Беллу ей надлежит почитать, как принцессу, которой она и служила с самого ее детства. При этом она завыла, как стая голодных псов, и бросилась на колени перед Беллой.
Тут корневой человечек пришел в полное бешенство, швырнул оземь перчатку и поклялся, что будет биться с любым, кто посмеет оспаривать у него жену или называть его альрауном. Шьевр выступил тогда с заявлением, что, прежде чем допустить его к рыцарскому поединку, необходимо проверить, точно ли он является человеком, а затем дворянского ли он происхождения и христианского ли вероисповедания. Малыш отвечал, что у него есть слуга, по имени Медвежья шкура, который может подтвердить все, что здесь в отношении его оспаривается, и потому он ходатайствует о позволении привести его в суд. Это было ему разрешено.
Тем временем Брака успела разболтать, что альраун обладает свойством обнаруживать скрытые клады и уже не раз находил их. Шьевр весь насторожился и сказал эрцгерцогу:
— Сам бог посылает вашему высочеству министра финансов в лице этого малыша-альрауна, который может упрочить будущее ваше могущество; независимо от капризов Генеральных штатов, он дает в руки вашему высочеству средства обращать в вашу пользу всякую деятельную силу. Он будет душой государства; его гений сможет примирить вечно враждующие между собой божественные права и человеческие желания. Да здравствует эрцгерцог и его государственный альраун!
В эту минуту в эрцгерцоге сказалась та будущая мудрость, которая впоследствии руководила всеми его действиями; он милостиво кивнул Шьевру и задумался о том, как привлечь к себе это маленькое полезное существо. Его благоволение и доверие к Шьевру все возрастало благодаря неисчерпаемой изобретательности его ума.
На этот раз эрцгерцог очень радушно встретил малыша, когда тот вошел вместе с Медвежьей шкурой, который нес с собой брошеные одежды и начатое изваяние голема Беллы. Малыш пообещал бедному малому сразу выдать ему все остальные его сокровища, ежели тот клятвенно засвидетельствует, что существует лишь одна единственная Белла и что она без всякого с их стороны повода скрылась из дому после бракосочетания, оставив за собой только кучу глины, завернутую в ее платья и плащ; кроме того он должен был поклясться, что знал родителей альрауна, которые известны были в Хадельне как добрые христиане и дворяне древнего рода. Старый, мертвый, скаредный Медвежья шкура все это ему обещал; он выступил вперед и начал рассказывать по уговору свою вымышленную историю. Но когда и Брака, и Белла пристали к нему с вопросами, то недавно обглоданная часть его тела, как бы улучшенное издание его природы, стала давать ясным голосом совершенно противоположные ответы: человек — не человек, женился на Белле — прогнал Беллу из дому; все это так противоречило одно другому, что судьи, исписав целые кипы бумаги, пригнали его свидетельство ровно ничего не стоющим.
Малыш был вне себя от раздражения; он вырвал из рук совершенно растерявшегося Медвежьей шкуры платья и глиняное изваяние, вытолкнул его пинками ноги за дверь и поклялся, что вместо того, чтобы отдать ему его сокровища, он по мелочам раздаст их нищим, — что Медвежья шкура до дня страшного суда тщетно будет служить то одному господину, то другому, чтобы скопить их опять, — что тщетно он будет из-за какого-нибудь старого талера изменять одному господину ради другого, — тщетно он будет во время войны вербоваться то в одно, то в другое войско, чтобы только получить лишнее, — его лучшая свежая натура будет к великому мучению его прежнего тела раздавать и расточать все эти позорно приобретенные деньги, и так ко дню страшного суда он останется все тем же бедным, безутешным оборванцем, каков он теперь