Шествие состояло из господина Штремли и его супруги, которая ехала на муле, из пяти детей, из коих два, Готфрид и Адальберт, юноши 18 и 17 лет, шли рядом с мулом, из трех слуг и двух служанок, из коих одна держала на руках грудного ребенка и ехала на другом муле; всего — двенадцать человек. Караван продвигался медленно через корни сосен, пересекавшие своими переплетшимися извилинами дорогу по направлению к пинии, где Тони, как можно бесшумнее, чтобы никого не испугать, выступила из тени дерева и крикнула приближавшемуся шествию: «Стойте!» Мальчик тотчас ее узнал, и на вопрос, где господин Штремли, радостно представил ее престарелому главе семейства, в то время как мужчины, женщины и дети ее окружили. «Благородный господин! — сказала Тони, твердым голосом прерывая его приветствия, — негр Гоанго совершенно неожиданно явился со всеми своими людьми на плантацию. Вы не можете теперь прибыть туда, не подвергая жизни величайшей опасности; более того, ваш племянник, который, к несчастью, там был принят, погибнет, если вы не возьметесь за оружие и не последуете за мною на плантацию, чтобы освободить его из заключения, в котором его держит негр Гоанго!» — «Боже милостивый!» — воскликнули в страхе все члены семейства, а мать, которая была больна и истощена путешествием, упала без чувств с мула на землю. В то время как на зов господина Штремли горничные сбежались на помощь своей госпоже, Тони, которую юноши закидали вопросами, отвела господина Штремли и остальных мужчин в сторону из опасения перед мальчиком Нанки. Не сдерживая своих слез, стыда и раскаяния, она рассказала мужчинам все, что произошло: каково было положение дела в усадьбе, когда туда прибыл юноша; как после разговора с ним с глазу на глаз оно изменилось непостижимым образом; что она сделала после прибытия негра, почти лишившись рассудка от страха, и как она готова отдать жизнь, чтобы освободить его из того заключения, в которое она его ввергла. «Мое оружие!» — воскликнул господин Штремли, спешно направляясь к мулу своей жены и снимая с него ружье. В то время как его молодцы-сыновья, Адальберт и Готфрид, и трое храбрых слуг тоже вооружились, он сказал: «Кузен Густав многим из нас спас жизнь, теперь настал наш черед оказать ему такую же услугу!» С этими словами он снова посадил оправившуюся жену на мула, приказал из предосторожности связать мальчику Нанки руки, как своего рода заложнику, и отправил всех женщин и детей под охраною одного лишь тринадцатилетнего своего сына Фердинанда, тоже вооружившегося, обратно к пруду Чаек; затем он расспросил Тони, которая также взяла шлем и пику, о числе негров и об их размещении в усадьбе и, обещав ей пощадить Гоанго и ее мать, насколько то дозволят обстоятельства, смело и уповая на бога, стал во главе своего маленького отряда и выступил под водительством Тони по направлению к усадьбе.
Как только маленький отряд прокрался во двор через задние ворота, Тони показала господину Штремли комнату, в которой спали Гоанго и Бабекан; и в то время как господин Штремли без шума входил со своими людьми в незапертый дом и захватывал все сложенное в нем оружие негров, девушка прокралась в конюшню, где спал сводный брат Нанки, пятилетний Сеппи. Ибо Нанки и Сеппи, незаконнорожденные сыновья Гоанго, были ему очень дороги, особенно Сеппи, мать которого недавно скончалась; а так как, даже в случае, если бы удалось освободить юношу, отступление к пруду Чаек и бегство оттуда в Порт-о-Пренс, к которому она предполагала присоединиться, будет сопряжено с большими трудностями, то она решила вполне основательно, что обладание обоими мальчиками, в качестве своего рода заложников, будет чрезвычайно полезным на случай преследования каравана неграми. Ей удалось незаметно вынуть из кровати мальчика и перенести его на руках в полудремотном состоянии в главное здание. Между тем господин Штремли, как можно осторожнее, прокрался со своим отрядом в комнату Гоанго; но вместо того, чтобы застать его и Бабекан в постели, как они предполагали, они их нашли разбуженными шумом, полунагими, беспомощно стоящими посреди комнаты. Господин Штремли, взяв в руки ружье, крикнул им, чтобы они сдавались, иначе им грозит неминуемая смерть! Но Гоанго, вместо ответа, сорвал со стены пистолет и выпалил им в толпу, причем пуля слегка задела лоб господина Штремли. По этому сигналу весь отряд последнего бешено кинулся на негра, и Гоанго, успевший вторично выстрелить и прострелить плечо одному из слуг, был ранен сабельным ударом в руку; его и Бабекан повалили на землю и привязали веревками к ножкам большого стола.
Тем временем негры Гоанго, разбуженные выстрелами, выскочили из своих стойл и, заслышав вопли старухи Бабекан, бешено устремились к дому, чтобы снова овладеть своим оружием. Напрасно господин Штремли, рана которого оказалась незначительной, расставил своих людей у окон дома и приказал им сдерживать натиск негров, открыв по ним ружейный огонь; нападающие не обратили никакого внимания на двух убитых товарищей, уже лежавших на дворе, и бросились за топорами и ломами, чтобы взломать входные двери, которые господин Штремли успел запереть на засов, — когда дрожащая и трепещущая Тони вошла в комнату Гоанго с маленьким Сеппи на руках. Господин Штремли, для которого ее появление было чрезвычайно желанным, вырвал у нее из рук мальчика и, обнажив свой охотничий нож, обратился к Гоанго, клятвенно заверяя его, что он тут же убьет мальчика, если Гоанго не прикажет неграм отказаться от своего намерения. Гоанго, силы которого были надломлены сабельным ударом по трем пальцам его правой руки и который понимал, что собственная его жизнь была в опасности в случае его отказа, отвечал после краткого размышления, что он готов исполнить это требование, если ему помогут подняться с пола; господин Штремли подвел его к окну; и старый негр, взяв в левую руку платок, махнул им во двор и крикнул неграм, чтобы они не трогали дверь и вернулись в свои стойла, так как для спасения его жизни не требуется их помощи. После этого бой несколько затих; по требованию господина Штремли, Гоанго послал захваченного в доме негра, чтобы повторить приказание еще оставшейся во дворе кучке совещавшихся между собой людей; а так как чернокожие, хотя и не понимавшие, что собственно происходит, были вынуждены послушаться приказания, определенно переданного им через посланного, то им пришлось отказаться от своего предприятия, для которого тем временем все уже было готово, и направиться один за другим, хотя и с ропотом и бранью, обратно в свои стойла. Господин Штремли, приказав связать на глазах у Гоанго руки маленького Сеппи, заявил ему, что единственная его цель — это освободить офицера, своего племянника, из заключения, которому он был подвергнут на плантации, и что если их бегству в Порт-о-Пренс не будут ставить никаких препятствий, то никакая опасность не грозит ни его жизни, ни жизни его детей, которые будут ему возвращены. Бабекан, к которой Тони подошла, протянув к ней под влиянием непреодолимого чувства на прощание руку, с силой оттолкнула ее. Она обозвала ее низкой изменницей и, повернувшись у ножки стола, около которой лежала, воскликнула, что ее еще настигнет божья кара, раньше чем она успеет порадоваться плодам своего позорного деяния. Тони отвечала: «Я вам не изменяла; я — белая и обручена с тем юношей, которого вы захватили в плен; я принадлежу к расе тех людей, с которыми вы ведете открытую войну, и готова отвечать перед богом за то, что стала на их сторону». После этого господин Штремли приставил стражу к негру Гоанго, которого для большей безопасности снова приказал привязать к двери; он велел поднять и унести слугу, который лежал в обмороке с раздробленной ключицей, и, сказав Гоанго, что по прошествии нескольких дней он может послать за обоими детьми, Нанки и Сеппи, в Сент-Люс, где стоят первые французские аванпосты, он взял за руку Тони, которая под влиянием разнообразных чувств не могла сдержать своих слез, и вывел ее, провожаемую проклятиями Бабекан и Гоанго, из спальни.
Тем временем сыновья господина Штремли, Адальберт и Густав, уже после окончания первой половины главного боя, когда они стреляли из окон, по приказанию отца, отправились в комнату своего двоюродного брата, где им удалось после упорного сопротивления одолеть стороживших его чернокожих. Один лежал мертвым в комнате, другой — с тяжелой огнестрельной раной выполз в коридор. Оба брата, из коих один, старший, и сам был легко ранен в бедро, развязали своего дорогого, любимого кузена; они обняли и поцеловали его и с радостными восклицаниями вручили ему его ружье и шпагу, приглашая последовать за ними в передние комнаты, где после одержанной победы господин Штремли уже, верно, отдает распоряжения к отступлению. Однако кузен Густав, приподнявшись на постели, ласково пожал им руки, но в общем был молчалив и рассеян, и вместо того, чтобы схватить пистолеты, которые ему протягивали, он поднял правую руку и с невыразимой скорбью на лице провел ею по лбу. Юноши, подсевшие к нему, спросили его, что с ним такое, и так как он, обняв их, молча опустил голову на плечо младшего из братьев, то Адальберт, думая, что с ним дурно, собрался было встать, чтобы принести ему стакан воды; но в это мгновенье в комнату вошла Тони с маленьким Сеппи на руках в сопровождении господина Штремли. При виде ее Густав страшно побледнел; пытаясь подняться с постели, он держался за своих друзей и, раньше чем те могли сообразить, что он собирается делать с пистолетом, который теперь взял у них из рук, он, в бешенстве скрежеща зубами, выстрелил из него в Тони. Пуля попала ей прямо в грудь; и в то мгновенье, как она, издав жалобный стон, передала мальчика господину Штремли и, сделав несколько шагов по направлению к нему, упала перед ним, он бросил пистолет через нее, оттолкнул ее ногой и снова опустился на кровать, обозвав ее распутной девкой. «Чудовище!» — воскликнул господин Штремли и его сыновья. Юноши бросились к девушке и позвали, приподымая ее, старика-слугу, который уже не раз оказывал врачебную помощь членам их экспедиции в подобных же отчаянных случаях; но девушка, судорожно зажимавшая рукою рану, отстранила друзей и с усилием, проговорила в предсмертном хрипении, указывая на стрелявшего в нее: « Скажите ему…» и снова повторила: «Скажите ему…» — «Что мы должны ему сказать?» — спросил господин Штремли, в то время как смерть уже смыкала ей уста. Адальберт и Готфрид, поднявшись, крикнули виновнику непостижимого, ужасного убийства, знает ли он, что эта девушка — его спасительница; что она его любит, что она намеревалась бежать в Порт-о-Пренс с ним, ради которого она пожертвовала всем, родителями и имуществом? Они громко кричали ему в уши: «Густав!» и спрашивали его, не оглох ли он, они трясли его и дергали за волосы, так как он бесчувственно лежал на кровати, не обращая на них никакого внимания.