— Мне двадцать три, — поправил его Бакки, вновь смеясь и довольный донельзя — не только Дональдом и его настойчивостью, но и тем, что Марсия и близняшки совсем рядом. Уже семья почти что. Словно Дональд, всего на шесть лет его младше, — их с Марсией сын и, как это ни несообразно, дядя двойняшек.
— Нет, хватит, — сказал он, — холодает с каждой минутой. У нас весь остаток лета впереди.
И он кинул Дональду его спортивную куртку и вдобавок заставил обернуть полотенцем бедра поверх мокрых плавок.
Пока они устало шли вверх по склону к коттеджу, Дональд говорил:
— Я хочу, когда мне исполнится восемнадцать, поступить в военно-морскую авиацию. Мой лучший друг год назад туда пошел. Мы все время переписываемся. Он мне написал, какая там подготовка. Сурово. Но я хочу поучаствовать в войне, пока она не кончилась. Хочу колошматить япошек с воздуха. С самого Перл-Харбора хочу. Когда началась война, мне было четырнадцать, я уже понимал, что происходит, и мне хотелось самому что-то сделать. Хорошо бы там быть, когда они сдадутся. Вот будет день!
— Надеюсь, твои желания сбудутся, — сказал ему Бакки.
— А почему вы не служите, мистер Кантор?
— По зрению не взяли. Из-за этой вот штуки. — Он постучал пальцем по очкам. — Мои лучшие друзья сейчас воюют во Франции. В первый же день высадки парашютировались в Нормандии. Как бы я хотел быть с ними!
— Я слежу за войной на Тихом океане, — сказал Дональд. — В Европе теперь дела быстро пойдут. Начало конца Германии. Но на Тихом еще биться и биться. В прошлом месяце на Марианских островах мы за два дня уничтожили сто сорок японских самолетов. Вот бы там повоевать!
— Еще много будет сражений на обоих фронтах, — заверил его Бакки. — Ты не опоздаешь.
Поднимаясь на крыльцо "Команчей", Дональд спросил:
— Сможете завтра после ужина посмотреть остальные прыжки?
— Конечно, смогу.
— Спасибо вам, мистер Кантор, что потратили на меня столько времени.
И, остановившись на крыльце, Дональд чуточку церемонно подал ему руку — неожиданная, но по-своему обаятельная официальность. Несколько прыжков с трамплина — и уже они были как старые друзья, хотя, стоя там с Дональдом на закате великолепного летнего дня, Бакки вдруг почувствовал укол от мысли о мальчиках на спортплощадке, которых он бросил. Как он ни старался радоваться здесь всему, он пока что не мог вполне отрешиться от своего непростительного поступка и от воспоминаний о месте, где уже не пользовался уважением.
Расставшись с Дональдом, он перед свиданием с Марсией пошел в телефонную будку, которая находилась за лагерным административным домиком, чтобы позвонить бабушке. Шансов застать ее было немного, обычно она проводила вечера внизу в шезлонге с Эйнеманами и Фишерами, но оказалось, что, хотя завтра ждали возобновления жары, на эти сутки в городе похолодало и она могла с открытыми окнами и включенным вентилятором сидеть дома и слушать свои радиопередачи. Она спросила, как у него дела, как Марсия и ее сестрички, и когда он сообщил ей, что они с Марсией собираются обручиться, она сказала:
— Даже не знаю, смеяться мне или плакать. Мой Юджин…
— Смейся, — сказал он, смеясь.
— Ну конечно, я страшно рада за тебя, дорогой мой, — сказала она, — но как бы мне хотелось, чтобы твоя мама дожила до этого дня. Дожила и увидела, каким мужчиной стал ее сын. Как бы мне хотелось, чтобы дедушка был жив. Он бы порадовался за своего мальчика. Был бы горд. Дочь доктора Стайнберга.
— Я бы тоже очень хотел, ба, чтобы он был сейчас с нами. Я о нем часто тут вспоминаю, — сказал Бакки. — Я вчера о нем подумал, когда прыгал в воду с вышки. Вспомнил, как он в бассейне научил меня плавать. Просто кинул меня туда — и готово. А ты-то как, ба? Эйнеманы хорошо тебе помогают?
— Еще бы, разумеется. Обо мне не беспокойся. Эйнеманы очень заботливы, да я и сама на многое годна. Юджин, я должна тебе кое-что сказать. В Уикуэйике тридцать новых случаев полио. В городе семьдесят девять только за последний день. Девятнадцать умерло. Все это рекордные цифры. И были новые случаи на твоей спортплощадке. Мне звонила Селма Шенкман. Сказала мне, кто из мальчиков, я записала.
— Кто, бабушка?
— Сейчас, дай возьму очки. И найду эту бумажку.
За ним к телефонной будке уже выстроилась очередь из вожатых, и он жестом показал им через стекло, что ему нужно еще несколько минут. Дожидаясь имен, он боялся их услышать. Ну зачем калечить детей, думал он. Кто придумал такую болезнь, которая оставляет детей калеками? Зачем губить наших детей, незаменимых, лучших на свете?
— Юджин?
— Да, я слушаю.
— Хорошо. Вот, я нашла имена. Госпитализированы Билли Шизер и Эрвин Франкел. И один умер.
— Кто?
— Мальчик по имени Рональд Граубард. Заболел и умер в те же сутки. Ты его знал?
— Знал, ба, конечно. И по спортплощадке, и по школе. Я их всех знаю. Ронни умер… В голове не укладывается.
— Жаль, что приходится тебе сообщать такие вещи, — сказала бабушка, — но я подумала, ты был с этими мальчиками так близок, что не надо скрывать это от тебя.
— Правильно подумала. Конечно, я хочу все знать.
— Кое-кто у нас в городе требует ввести в Уикуэйике карантин. Из мэрии доходят слухи, что, может быть, введут, — сказала она.
— Карантин во всем Уикуэйике?
— Да. Закрыть весь район, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти. Забаррикадировать по границе с Ирвингтоном и Хиллсайдом, дальше по Хоторн-авеню и Элизабет-авеню. Так сегодня пишут в вечерней газете. Даже карту напечатали.
— Но ведь там десятки тысяч жителей, им на работу надо ходить. Не могут же просто так взять и запереть людей, правда?
— Положение серьезное, Юджин. Люди взбудоражены. Люди в ужасе. Все боятся за своих детей. Как хорошо, что ты уехал. Шоферы автобусов на восьмой и четырнадцатой линиях говорят, что не будут ездить в Уикуэйик без защитных масок. Некоторые вообще отказываются туда ездить. Почтальоны не хотят разносить там почту. Водители, которые развозят товары по магазинам, которые везут бензин на заправочные станции, тоже не желают там оказываться. Кто едет на машине насквозь, закрывают окна наглухо в любую жару. Антисемиты говорят, там потому полиомиелит, что живут одни евреи. Вся беда от евреев — вот почему в Уикуэйике центр эпидемии и вот почему евреев надо изолировать. Некоторые разговаривают так, будто думают, что лучший способ избавиться от полио — это сжечь Уикуэйик со всеми евреями. Очень много сейчас враждебности, потому что от страха у людей мутится в голове и они говорят дикие вещи. От страха и от ненависти. Я родилась в этом городе и первый раз в жизни вижу такое. Словно все вокруг рушится.
— Да, похоже, плохо дело, — сказал он, бросая в щель последнюю монетку.
— И еще, Юджин, чуть не забыла. Конечно, они закрывают все спортплощадки. С завтрашнего дня. Не только на Чанселлор, но и по всему городу.
— Да? Но ведь мэр настаивал, чтобы они были открыты.
— Это в сегодняшней вечерней газете. Все места массового скопления детей закрываются. Вот газета передо мной. Детям до шестнадцати лет запрещается ходить в кино. Городской бассейн прекращает работу. Публичная библиотека со всеми филиалами — тоже. Пасторы закрывают воскресные школы. Это все написано в газете. Если положение не улучшится, может быть задержка с открытием школ. Дай прочту тебе начало: "Не исключено, что государственные школы…"
— А про спортплощадки отдельно что-нибудь говорится?
— Нет. Они просто в списке того, что мэр закрывает.
Выходит, если бы он на несколько дней задержался в Ньюарке, ему не пришлось бы увольняться. Его просто отпустили бы на все четыре стороны, он мог бы делать что хочет, ехать куда хочет. Если бы он остался, ему не пришлось бы звонить О'Гаре и выслушивать от него то, что он выслушал. Если бы он остался, ему не пришлось бы бросать своих ребят и потом всю жизнь оглядываться на этот непростительный поступок.
— Вот. Вот заголовок, — сказала бабушка. — "Свежие данные о случаях полио в городе. Мэр закрывает объекты". Послать тебе заметку, мой милый? Вырезать?
— Нет, не надо. Бабушка, тут вожатые ждут очереди позвонить, к тому же у меня мелочь закончилась. Больше не могу говорить. До свидания, будь здорова.
Марсия ждала его у входа в столовую, и в свитерах, потому что стало не по-летнему холодно, они скользнули на берег, там нашли каноэ и поплыли сквозь поднимающийся туман, нарушая тишину только плеском весел. Обогнув остров, они пристали к дальнему берегу и вытащили каноэ. Марсия взяла с собой одеяло. Он помог ей развернуть его и расстелить на прогалине.
— Что случилось? — спросила она. — Что с тобой?
— Новости от бабушки. В Ньюарке семьдесят девять новых случаев за день. В Уикуэйике — тридцать. Три новых случая на спортплощадке. Двое госпитализированы, один скончался. Ронни Граубард. Быстрый, смекалистый, заводной мальчишка — и умер.
Марсия взяла его за руку.
— У меня нет слов, Бакки. Это ужасно.
Он сел на одеяло, она рядом с ним.
— У меня тоже нет слов, — сказал он.
— Может быть, пора закрыть спортплощадку?
— Уже закрыли. Все площадки закрыли.
— Когда?
— С завтрашнего дня. Бабушка говорит, распоряжение мэра.
— По-моему, правильно. Их давно надо было закрыть.
— Я должен был там остаться, Марсия. Пока спортплощадка работала, я не должен был уезжать.
— Но ты только вчера сюда приехал.
— Я их бросил. И прибавить к этому нечего. Факт есть факт. Бросил.
Он привлек ее к себе на одеяле.
— Полежим вместе, — сказал он. — Вот так — хорошо?
Он обнял ее, прижал во всю длину тела. Они лежали молча, держа друг друга в объятиях. Он не знал, что еще сказать, что еще подумать. Он уехал, а мальчики остались, и теперь еще двое больны, а один мертв.
— Ты, как сюда приехал, все время об этом думаешь, да? Что ты их бросил?
— В Ньюарке я пошел бы на похороны Ронни. В Ньюарке я побывал бы у родителей этих ребят. Вместо этого я здесь.