всегда, мысли мои были заняты им. Он стоял недвижимо возле сцены на одной из ступеней и не танцевал. Видела я его только во время танца, когда он попадал в поле зрения. На первой перемене по танцам я быстро вошла в классную комнату, оборудованную сегодня как комната отдыха. У стены с окнами стояли три стола с настольными играми: домино, шашки и шахматы, у стены напротив стояли скамейки, где я в самом углу и присела, чтобы снять туфли с сильно болевших ног – хотя бы на короткое время. Туда же вошла Нона и присела возле меня. Взволнованно она сказала, что меня никто не узнаёт и многих интересует, кто это такая. Кроме нас в комнате были еще 2–3 мальчишек, о чем-то говоривших за столом с шахматной доской. Как только Нона вышла из комнаты, они все пошли за нею следом. И тут в двери появилась Роза. Заиграла музыка, и Роза поманила меня, подзывая к себе. Застегнув туфли, я подошла. Элегантно поклонившись, она спросила: „Можно вас на вальс пригласить?" Не сдержав смеха, я бросилась ей в объятия, и мы легко и радостно заскользили возле нашей ёлки. Это мы умели, и мы осмелились исполнить этот вальс с особым усердием и, как нам казалось, с особым искусством. У нас было хорошее настроение и нам было по 17. Некоторые пары ушли с танцевальной площадки и смотрели на нас.
„Знаешь, кто тебя узнал? – спросила Нона на следующем перерыве. – По пряди твоих волос, просматриваемых где-то сбоку, он тебя узнал". – „Кто?" – „Павел Братчун".
„С чего ты взяла?" – „Я спросила его, не интересует ли его, кто эта шахматная фигура, а он уже узнал. По твоим волосам".
По пряди моих волос он меня узнал. Что бы это значило? Почему он не танцует?.. И мне вдруг пришла на память та ночь, когда мы с ним на полевом стане рядом спали. И я ночью не могла сразу подняться, когда нужно было выйти, потому что он лицом лежал на моих светлых, да еще выгоревших на солнце, волосах. Осторожно, отдельными прядями я высвобождала их из-под правой стороны его лица, а он крепко спал. Эти мысли, смешавшись с чувством стыда, привели меня в полное замешательство и отбили желание дальше танцевать. И я сидела еще некоторое время в углу комнаты отдыха без туфель, когда прозвучала команда „снять всем маски!" С облегчением я сняла всё с головы. Из зала доносились рукоплескания, потом появилась Валентина Андреевна и спросила, отнюдь не дружеским тоном, почему я тут сижу и не выхожу, все меня ждут. Пристыженно сунула я ноги в туфли и, не застегнув их, появилась в двери зала. Аплодисменты! И снова музыка. Кружение в танце, кружение в голове.
За несколько минут до 12 музыка смолкла, и директор нашей школы Иван Иванович Богословский сказал несколько хороших и теплых слов в честь нового 1946 года. Затем дружное „ура!", объятия, пожелания счастья. Теперь Ирина Ивановна получила слово и начала присуждать призы за лучшие костюмы.
Мой костюм был отмечен первым призом, я получила пару резиновых галош и кусочек розового земляничного мыла. На этом и завершилась вся радость этого вечера. Этого я не хотела и на это не рассчитывала. Замечательная пара 18 Века должна была получить первый приз, на них и рассчитывали, купив две пары галош (единственное, что можно было в тот период приобрести в родинском потребсоюзе), теперь же только одна из них получила галоши… Это я всё испортила…
Глава 3
Зимние каникулы начались опять же с разговоров о наших заботах, о нашем собственном положении, которое, казалось, может только ухудшиться, и о том, что есть ли вообще смысл для меня продолжать учебу. От колхоза для коровы корма уже не будет – так заверили Эллу. Мы с ней решили совершить ещё одну рискованную „вылазку" к стогу сена или соломы. А если нас поймают? Страшно себе представить исход, а другого выхода нет. На питание для нас едва ещё что-то найдётся, а корова отелится только через месяц. Мне предстояло самой пойти к председателю просить о помощи.
Мои уже дважды подшитые валенки опять проносились, мама понесла их сразу в первый день, когда из Родино пришла, к сапожнику, но принесла их назад, так как у него не было материала. „Может, через неделю", – пообещал он.
В этот вечер совсем неожиданно навестила меня Маня Цапко. Крайне удивил меня ее приход, но и обрадовал. Я всегда с улыбкой вспоминала нашу с ней дружбу в первые годы моего пребывания здесь, в Сибири, в наши ещё детские годы. После сердечного объятия Маня коротко рассказала о своей работе на МТС в должности учётчицы, потом перешла к делу. 6-го января состоится в клубе отчётно-выборное собрание нашего колхоза, и театральный кружок пообещал поставить пьесу, в которой я, то есть, Лида Герман, которая немка, должна сыграть главную роль. Пьеса была мне совершенно незнакома, и на репетиции оставалось всего пять дней. Я возмутилась их решению без моего согласия и хотела отказать, но тут вдруг сестра моя проявила большой интерес к этому мероприятию и заверила, что я, несомненно, успею выучить роль. Вероятно, Элла видела в этом возможность добиться снисхождения. „Ты сама додумалась мне эту роль предложить?" – спросила я Маню. – „Нет, – колебалась она. – Я тоже… но меня послал к тебе зав. клубом Швед, мы все сказали, что ты лучше всех".
Маня вытащила из своего рукава книжку, каких я много видела, из серии „В помощь сельской худ. самодеятельности". К сожалению, я забыла автора, а также название пьесы. Это была драма на тему сельской жизни. Работа, политика и любовь. Главная героиня – молодая женщина, председатель колхоза. Ее сыграла бы Галя Шкурко, если бы я не пришла. Теперь она суфлёрша.
В воскресенье, 6-го января, после колхозного собрания мы сыграли эту пьесу в хорошо натопленном клубе. Хотя по содержанию спектакль скорее наводил скуку, публика осталась до конца и благодарно хлопала в ладоши. Через день после того, как мы с Эллой успешно „достали" три битком набитых мешка корма для нашей коровы, я отыскала Матвея Кузьмича – председателя колхоза – и спросила весьма несмело, нельзя ли мне получить что-нибудь на питание. Он шёл медленно по колхозному двору в сторону амбара, а я – через один-два шага следом за ним. На мой вопрос он не остановился, помолчал немного и сказал, как бы убеждая самого себя: „Дуже хорошо ты выступаешь". У амбара он остановился, сказал, чтоб я подождала, а сам вошёл. Через несколько минут кладовщица наша Мария Тимофеевна Глущенко (мать Нюры) выдала мне 6 кг зерна, правда, с отходами, но вполне съедобного, и целый круг (шайбу) подсолнечного жмыха. Настоящее богатство для нашей семьи.
Все эти дни я ходила в продырявленных валенках. Новые галоши были, к сожалению, малы для этих валенок, и я затыкала дырки старыми дырявыми носками. Каникулы подходили к концу, и Элла настояла, чтобы я продолжила учёбу в школе. Бабушка Лиза пожертвовала мне свои красивые, густо-черного цвета, бурки – особенно тонко скатанные валенки. У бабушки они остались со времени ее пребывания в монастыре, подошвы их были совсем тонкие, но ещё не совсем проношенные. Смотрелись они элегантно, и галоши подходили к ним в самый раз. Безусловно, не для крепких морозов, и не надолго мне их хватит, но я же через две недели вернусь, и мои тёплые валенки будут готовы, подшиты.
10-го января нас четверых: Розу, Веру, Нюру и меня, доставили в Родино. Валя к этому времени уехала со своей приёмной матерью в Ленинград, а приёмный отец её оставался пока в Степном Кучуке.
В следующую субботу в школе состоялся танцевальный вечер. Весь вечер я танцевала в нарядных валеночках без галош… и протанцевала их. Даже толстые шерстяные чулки почти протёрлись. Этот вечер был для меня более радостным, чем бал-маскарад. Особенно приятно было танцевать с Павлом, он не был отличным танцором, но я бы хотела танцевать только с ним, пусть даже Нона в него влюблена, пусть даже он был бы в Нону влюблен, мне просто хотелось с ним танцевать.
В следующую субботу мы с Розой пошли в Кучук.
За день до этого мне Нона призналась, что она вместе со своей семьёй возвращается в свой родной Ленинград, причём очень скоро. Какие-то бумаги ещё не готовы, и до самого отъезда это должно остаться тайной. У меня слёзы появились, мы с Ноной крепко обнялись и плакали вместе.
„Мне будет плохо без тебя, Нона, я буду скучать по тебе". – „А я по тебе. А моей маме не будет хватать твоей тётушки". – „Да, похоже, они хорошо друг друга понимают". – „Ещё как. Мама говорит, что Анна мудрая женщина. Она часто ворожила на картах и всегда правду говорила, всегда сходилось". – „Анна гадалка?!" – я остановилась. – „Да нет, она просто умеет раскладывать карты. Ты не знала этого?" – „Нет". – „Ну и что, не смотри на меня так широко. У тебя замечательная тётя. Только… не подходит она как-то к этой семье, или наоборот. Теперь я проболталась, ты же не станешь ей упрёки делать?" – „Нет же, какие упрёки? Я очень люблю её, но мне теперь стало кое-что понятно, прояснилось кое-что, над чем я частенько ломала себе голову. Например, откуда она берёт новые белые головные платочки". Нона звонко засмеялась. „Нона! Я не хочу, чтоб ты уезжала. Может, вы всё-таки останетесь?" – „Нет, Лида, мы обязательно уедем". Немного помолчав и смутившись, тихо сказала: „Знаешь, я ещё хочу тебе сказать… это было глупо с моей стороны, признаться, что я будто влюблена в Павла. Я знаю, что он ко мне совершенно равнодушен".
По дороге в Кучук у меня примёрзла подошва правой ноги к галоше. Я заметила это, когда мы уже были в селе. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что произошло у нас дома. У нас забрали корову.
Пришли люди, показали якобы решение правления колхоза и увели нашу корову. Элла была на работе, дома была моя мать, бабушка Лиза (обе не знавшие русского языка), Иза, Тоня и дети Марии – все четверо. Женщины поняли, что корову конфискуют за то, что со второго пригона, покрытого соломой, мы уже много соломы выдергали, чтобы ее кормить. И это была правда. Женщины выдёргивали спрессованную старую солому, смешивали её с сеном, потому как одну старую солому и голодная корова не хотела жевать.
Представители правления вывели корову из пригона, где собрались все шестеро детей и бабушки. Раздались жалобные беспомощные вопли. Сквозь слёзы бабушки пытались объяснить, что так давно ждут молока, что без коровы все пропадут. Все прижимались к корове, не хотели её отпускать, дети называли её по имени: „Лена, Лена", кто-то схватил её за хвост, чтобы удержать. Так описала мне всё Элла. И она была уже в сельсовете. И у Кондрика она была, он только повторял то, что было написано в решении правления колхоза. Кроме этого, бухгалтер колхоза где-то выискал, что наша семья, то есть мои родители и я, в Мариентале не корову сдали государству, а четыре козы, и это значит, что мы здесь корову получили от государства противозаконно.