„Это Акимов", – утверждала Элла. Она была уверена, что корову нам вернут, когда она отелится. Этим она нас как-то успокоила. Я должна была идти в Родино. Слава богу, валенки мои были подшиты. Через две недели я пришла опять. Корова отелилась, но осталась на колхозной ферме и не принадлежала больше нам. Такое горе! „Это же преступление!", – плакали все взрослые женщины. И ничего мы не могли поделать. И всё-таки Элла не хотела сдаваться. Медленно она подошла ко мне, положила свои руки мне на плечи и сказала: „Лида, только ты можешь нам помочь!" – „Как я могу помочь?" – „Ты должна пойти к прокурору в Родино и всё объяснить". Я испуганно высвободилась из её рук. „Я не пойду к прокурору, это он дал указание арестовать нашего отца. А почему ты не пойдёшь к прокурору?". Очень терпеливо, совсем тихо Элла сказала: „Во-первых, корова не моя, у нас не было коровы, когда нас выселяли. Корова принадлежит тебе и твоей маме. Во-вторых, ты хорошо говоришь по-русски и легко сможешь объяснить всё как было. И ты не бойся его, он ничего тебе не может сделать".
Элла, конечно, права. Мне надо идти к прокурору. Всю следующую неделю мне было не до учёбы. И всё-таки я боялась прокурора, со дня на день я откладывала свой поход к нему. На уроках не могла сосредоточить внимание на предлагаемом материале, а только думала о том, как и что я буду говорить прокурору. А может, он меня и не примет и просто выгонит.
В пятницу, после урока математики я спросила Ирину Ивановну, можно ли мне на два часа уйти из школы. Она поинтересовалась, куда я хочу пойти. Я коротко объяснила, и она разрешила.
Секретарше прокурора я подробнее изложила причину моего прихода, и она, предложив мне посидеть, вошла в кабинет. Мне показалось, что она очень долго там была, но вышла с улыбкой на лице, показала, куда повесить пальто, и я вошла к прокурору. Большая светлая комната, впереди большой стол, за которым сидел он, и целый ряд столов поменьше торцом примыкал к его столу и заканчивался у двери, где я и остановилась. Жестом он предложил мне присесть, и я заняла место сразу за первым от меня столом – напротив него.
Если бы меня на следующий день, даже в этот же день спросили, как выглядит этот человек – я не смогла бы объяснить. Я была без малейшего понятия. Он просто был человек, по воле которого забрали моего отца.
Подробно я объяснила, что у нас произошло, ответила на все его вопросы, даже на те, которые не имели никакого отношения к делу, например, как зовут моих племянниц-близняшек (Изольда и Антонина). О моём отце – ни слова, а мне так хотелось рассказать о нём. Потом он встал и медленно подошёл ко мне. От страха я внутренне вся сжалась. Он положил свою руку мне на голову, провёл по моим волосам и сказал, чтобы я ни в коем случае не бросала школу, и что нашу корову нам вернут. Обязательно. Он вернулся на своё место, я встала. „Спасибо. До свидания". Про себя подумала: нет, не хочу больше видеться. „До свидания", – ответил он сухо.
Секретарша помогала мне надеть пальто (собственно, полупальто, иногда я называла его куртеция) и спросила, улыбаясь: „Все нормально?" Я кивнула. И опять: „Спасибо. До свидания".
Облегчения я никакого не почувствовала, скорее подавленность. Настроение было просто скверное.
Когда на следующий день я одна шла домой в Кучук, я пыталась восстановить в памяти встречу с этим высоким должностным лицом и дать соответствующую оценку всему. Почему я должна была пойти к этому человеку? Почему у нас забрали корову? Почему забрали моего отца, и мы не получили никакого известия о нем? Почему всегда и так много говорят о справедливости, о которой речи быть не может и которой вовсе нет!
Получим ли мы нашу корову, как обещал прокурор? Может, это только обещание? Почему он погладил меня по голове? Он, который лишил меня отца! Выражал ли он этим сострадание ко мне? К нашей семье? К нам – немцам России? Неразбериха в голове, хаос. И почему я не сразу в понедельник пошла к прокурору? Может, сейчас бы наша корова была бы уже дома. И почему только я такая трусиха?
Элла не спросила, когда я была у него, главное – была, и разговор с ним даёт повод не терять надежду, что всё может измениться к лучшему. Со слезами Элла говорила, что она слышала о нашей корове от одной из колхозных доярок. Лена наша хорошая корова, и теленок её – прекрасный бычок.
Прошло еще две недели, и нам вернули корову. Телёнок остался в колхозе. Кондрик распорядился, чтобы нам привезли сани, высоко нагруженные сеном и соломой. Радость была безмерна. Как мне рассказывали, все обнимали, гладили, похлопывали нашу Лену. И я в свой первый приход наговаривала ей ласковые слова и настояла, чтобы моя мама научила меня доить корову.
А вот как мы прожили эти несколько недель без коровы, без поддержки колхоза – ничего не осталось в памяти. Видимо, напряженное ожидание было сильнее острого голода, а может, все-таки наш председатель давал нам какой-то паёк? Не знаю. А потом радость хорошего исхода вытеснила всё плохое… Но несчастье редко приходит в одиночку. Корова нашей сестры Марии пострадала от несчастного случая, причем смертельно. Домик, в котором жила Мария с семьей, был двойной, т. е. для двух семей. Так как во второй половине никто не проживал, Мария приспособила её как пригон для коровы, что ей во многом облегчило уход за ней. Домик был старый и, возможно, балки перекрытия уже подгнили и не выдержали тяжести толстого слоя свежевыпавшего снега. Крыша рухнула на бедняжку-корову. По заключению сельского ветеринара корову пришлось зарезать. Зима подходила к концу, и Марии удалось заморозить только самую малость мяса. Его частично засолили, частично обменяли на зерно или муку. Много пропустили через мясорубку и нажарили котлеты-биточки.
С одной стороны, случилось большое несчастье, а с другой, не то что всей семье – всей родне представилась возможность поесть мяса, которого мы с 1941 года не видели. Я вспоминаю, как я принималась за эти биточки в свой очередной приход, да еще получила несколько штук с собой в Родино.
Однако Марии мяса надолго не хватило. И не стало у неё ни мяса, ни молока. Само собой разумеется, что наша мама снабжала своих внуков молоком. Младшему было тогда 4 года.
Моя тётушка Анна оставила всё-таки мужа Петра и вернулась в Степной Кучук. Меня она определила у своей бывшей соседки Лаботко, которая жила одна.
В один из выходных дней, когда я уходила в Кучук, уехала Нона с семьей. Теперь я жила опять по соседству с Розой.
Однажды нам в школе выдали по четыре тетради (12 листов) для письменных работ. Я решила одну из этих тетрадей использовать в качестве дневника. У меня давно было желание завести дневник, хотя я себе хорошо не представляла, о чём могла бы в нём писать. О тайных мыслях? Да. Мне удалось сделать только две или три короткие записи. Первая запись: как я в солнечное зимнее утро встретила в школьном дворе Павла. Он стоял возле школьного крыльца, держа в руках веник, которым обмёл свои валенки. Приветливо улыбаясь, он передал мне этот веник, как будто ждал меня. Еще одна запись примерно такая. Вчера мы с Розой были на вечере в школе. Я много танцевала с Павлом; он танцует не так хорошо, как некоторые мальчишки, но я бы хотела только с ним танцевать. Между тем выяснилось, что у моей хозяйки Федосьи Лаботко есть сын, который где-то учится, не то в техникуме, не то еще где-то. И вот он приехал на каникулы. Его звали Владимир, короче, Вовка – красивой внешности парень, только взгляд его показался мне нагловатым. Это было на второй день после его приезда. Я пришла из школы, дома никого нет. Свои школьные принадлежности я положила на стол и побежала через улицу, чтобы быстрее переписать задачи по математике, пока Роза еще не села за работу. Когда я вернулась, в доме сидели Вовка и его будто бы друг, который учился со мной в одном классе, Сашка Моргун, на скамье рядом со столом. В руках у Вовки мой дневник. Я буквально бросилась к нему, выхватила тетрадь и закричала в ярости: „Как вам не стыдно! Это же хамство в высшей степени! Как вы могли рыться в моих бумагах!" Вовка встал, протянул руку вперед, как будто он боялся меня.
„Ты успокойся, девочка, и послушай, что мы хотим тебе сказать". – „Я не хочу вас слушать", – при этом я разорвала тетрадь на куски.
„Послушай же! Тебе надо выбросить Братчуна из головы…" – „Это вас не касается!" – „Нет! Касается! Этот парень лучший ученик в школе, он – необычная личность, ему предсказывают большое будущее, он сделает большую карьеру, причем, конечно, не в Родино". Он говорил быстро, так чтобы я не успевала и слово вставить. „Допустим, он любит тебя. А что из этого? Какую перспективу ты видишь для него вместе с тобой? Ты – немка?.. Ты должна это понять, девочка. Ты только испортишь ему всё, с тобой он ничего не достигнет".
Они говорили и говорили, я уже молчала, и меня больше всего злило повторяемое ими „девочка", и я уже ничего не понимала, нет, я не хотела больше понимать. Я же и сама знала это, и они были правы.
„Оставь парня в покое, девочка". Это было заключение их речи. Теперь я собралась с духом и более спокойно заявила: „Если бы вы оба не проявили такого нахальства, то не только Павел, ни один человек на свете не узнал бы, что я там написала". Я повернулась и хотела выйти, но они опередили меня и выбежали из избы, а я бросилась на свою койку. Раздробленная, и в то же время, в какой-то степени успокоенная.
Немного спустя я встала, подошла к столу, крепко сжала руки в кулаки, глаза устремила куда-то вверх и говорила про себя (а может, и шепотом): „Я клянусь, что этому парню, Павлу – никогда – никогда – не испорчу его будущего, даже если бы он когда-нибудь (что совсем невероятно) мне объяснился в любви – никогда я с ним не буду вместе. В этом я клянусь своей честью".
И никогда больше не пыталась я писать дневник. С сыном моей хозяйки больше не состоялось разговора, через 2–3 дня он уехал.
Еще до этой неприятной истории предложила мне Валентина Андреевна принять участие в одноактной инсценировке на тему „партизаны в Великой Отечественной войне". В пьесе были заняты 3–4 мужчины и одна женщина. Эта женская роль была без слов, она, как связистка в партизанском отряде, должна только внимательно слушать, запоминать и соответственно реагировать. Я хотела отказаться, но передумала: может, это единственная возможность попасть здесь на сцену, и согласилась. Теперь я хожу на репетиции. Павел тоже участвует – в главной роли. Представление состоялось в день Советской Армии, 23 февраля. Когда я после спектакля спустилась со сцены в зал, меня остановила незнакомая мне молодая и красивая женщина. Она так одобрительно отзывалась о моём исполнении бессловесной роли, что я, растерявшись, не нашлась, что ей ответить. В этот же вечер я узнала, что она участница войны, Валентина Малюк, недавно демобилизовавшаяся, и работает теперь в райкоме партии. И другие зрители: учителя и учащиеся – положительно отзывались о моей игре на сцене.