спать. Было пол-одиннадцатого вечера. На следующее утро пришли только несколько человек на уроки, так как буран ни малейшим образом не ослабел. После второго урока нас отпустили по домам. Как я и ожидала, Саша хотела всё знать о моём буранном происшествии.
– Всё хорошо, что хорошо кончается, сказала она, когда закончила я рассказ.
– Саша, пожалуйста, никому не говорите об этом, и с моими домашними, и вообще никому не говорите об этом. Ничего же не произошло.
Она собиралась идти на работу. Хотя в такой буран в младших классах уроки отменялись совсем, но учителя должны были являться.
Когда она вернулась, я сидела за столом и читала. Она подвинула табурет к моему и села рядом со мной.
– Послушай-ка. Один из комендантов приходил сегодня в школу.
Я вздрогнула, даже не подумала, что мне надо было отметиться.
– Нет, нет, сказала Саша, дело не в этом. Твоя мать была сегодня в вашем сельсовете и со слезами, как могла, объяснила, что её Лида вчера при таком буране ушла в Родино, и она не знает, дошла ли она вообще… и плачет горькими слезами. Председатель сельсовета пытался в школу позвонить, не получалось, тогда он отважился позвонить в НКВД. Поэтому комендант появился в школе, он хотел только узнать, была ли ты в школе. Учитель математики Роман Васильевич подтвердил, что ты была на уроке.
Я представляла себе мою маму – как она смогла при таком беснующемся шторме пройти в сельсовет через этот глубокий ров? И я сравнила её с моей маленькой лисой. Ах, мама, мама! И с твоим русским ты смогла выразить свои заботы.
Впоследствии я узнала, что моя мама просидела в сельсовете до тех пор, пока не позвонили из Родино, что её дочь была в школе. После этого она опять пошла через ярок домой.
На следующее воскресенье проходили выборы в Верховный Совет. Согласно конституции, каждый гражданин Советского Союза, достигший совершеннолетия, то есть 18-летнего возраста, имел право голоса. Мы, немцы, не имели такого права, но я имела право развлекать всех имеющих право голоса так же, как учитель Клементий Варфоломеевич Роор со своими сыновьями имел право занимать и доставлять удовольствие всем советским гражданам. В те времена я не рассуждала даже с малейшей колкостью об этом, скорее, я была склонна доставлять людям какую-то радость и сама радовалась этому.
В день выборов мы, участники школьной художественной самодеятельности, собрались в 8:30 в учительской, расположенной напротив боковой двери на сцену. Программа выступлений нашей школы и ещё одной концертной группы из села была вывешена в прихожей у входа в школу. В зале все сидячие места (на длинных скамейках) были уже заняты. Представление началось с выступления школьного хора под руководством учителя Роора.
Публика собиралась, никто из проголосовавших, казалось, не собирался покидать зал. Все мостились на всё плотнее усаженные скамейки.
После хора выступала наша театральная группа. Сначала мы показали отрывок из „Молодой гвардии", где я играла отважную и весёлую Любу Шевцову, что-то было ещё, и в последнюю очередь – „Юность отцов".
Зал был переполнен. В последних рядах зрители уже не сидели, а стояли плотно друг возле друга на скамейках, между сценой и первым рядом сидели также плотно на полу, и подоконники были заняты. В левом проходе вдоль стены публика стояла так плотно, что невозможно было пройти. Двое молодых мужчин встречали уже редко приходящих избирателей и как-то проводили их в комнату голосования.
После спектакля, после нашего выступления, которое очень хорошо принималось публикой, мне ещё хотелось посмотреть программу следующей группы, но усталость и голод давали о себе знать, да и я была уверена, что не найду сидячего места, и вышла в зал, чтобы пробраться к выходу. Оказалось, что никакого труда не составляет пройти туда, ряды поредели. Концерт уже начался, а публика уходит. Большинство стоявших на скамейках уже встали и покинули зал. Мне было жаль концертную группу, которой уже очень трудно было заинтересовать и привлекать внимание совершенно уставшей публики. А мне хотелось всё-таки посмотреть концерт.
Одна из женщин вставала как раз со скамьи, когда я проходила мимо, и она слегка оперлась рукой на моё плечо. Она извинилась и посоветовала, если я ищу место, вперёд пройти, там уже много свободных мест.
„Хотя, там уже нечего смотреть".
При этом она покачала головой и рукой помахала туда-сюда.
„А ты только пришла и не видела, что тут школьники представляли? Жаль".
Молча, я стояла перед ней, смотрела ей в глаза, но она меня не узнавала. Она коротко передала содержание пьесы.
„Не только я, все просто в восторге от их выступления, особенно двух девушек. Я слышала, одна из них будто немка, только какая? Обе играли очень хорошо и обе говорят и выглядят как настоящие русские".
Эта женщина показалась мне просто глупой, даже сверх глупой.
„И которая же?" – тоже глупо спросила я.
„Ну… дочь или мать. Жаль, что ты не видела их, мы могли бы ещё поговорить… а мне надо уже… до свидания".
Она ушла, а я стала к стене, прямо возле двери. Как она могла не узнать меня? У меня были только слегка губы и ресницы подкрашены. Зал наполовину опустел, и публика постепенно покидала его дальше, равнодушно проходила мимо меня. И вдруг подошёл Павел, я думала, он уже давно ушёл.
„Где ты так долго был?" – опять глупый вопрос, как будто я его ждала.
„Я не мог пройти, многие хотели со мной поговорить и… про тебя спрашивали. Мучили тебя?"
„Меня? Ни один человек не интересовался мной. С одной женщиной мы разговорились, но она меня не узнала даже".
Он показал на дверь, не хочу ли я с ним уйти.
„Нет, я ещё останусь здесь", – сказала я и села на скамью. Это, чтоб только показать, что я не ждала его.
Концерт продолжался – неинтересно.
Моей хозяйке я передала разговор с той женщиной. Саша хорошо понимала ту женщину. Я нет.
Школьная жизнь шла своим чередом, был ещё один вечер танцев, на котором я много с Павлом танцевала, много шутила и много смеялась. Итак, хорошие школьные друзья.
Потом, на одной из больших перемен, Павел подошёл ко мне. Он попросил меня не уходить, он только хочет меня о чём-то спросить. И спросил:
„Почему ты не в комсомоле?"
Молчу. На этот вопрос мне не хотелось отвечать вообще, а ему тем более.
„Почему?" – он коснулся моего локтя.
„Потому что…" – я посмотрела ему в глаза.
„Потому что я недостойна быть в комсомоле"
„Лида, о чём ты говоришь? Ты, и не достойна? Кому же быть в комсомоле, если не тебе?"
Эти слова запечатлелись в моей памяти навсегда.
„Павел, ещё в 7-ом классе я пыталась вступить".
„И?"
Коротко я объяснила ему всё…
Зазвонил звонок, перемена закончилась. Он пошёл в свой 10-ый класс, а я в свой 9-ый.
Через два дня он сказал:
„Я говорил с Ковалёвым, он сказал, чтобы ты заявление подала".
Ковалёв был секретарем райкома комсомола.
Говорить с Павлом о своих чувствах, о своём отношении к теперешнему комсомолу, о моей неуверенности я не хотела. Ни с кем не хотела об этом говорить. Я должна самостоятельно принять решение. И написала заявление – ради него… и в благодарность за его слова: „Ты, и не достойна? Кому же быть в комсомоле, если не тебе?"
Школьная комсомольская организация единодушно приняла меня. Через неделю состоялось заседание бюро райкома комсомола, там будет принято окончательное решение.
Когда я пришла, в передней комнате было ещё два-три ученика, они были очень взволнованы, боялись вопросов по уставу комсомола. Открылась дверь из комнаты заседаний, вышел Павел и сказал, что неожиданно приехал из Барнаула представитель крайкома комсомола, он будет присутствовать. Как-то печально он посмотрел на меня и скрылся за дверью. Может, мне лучше уйти домой? Трусливо удалиться? Нет, это нет, я останусь, что бы ни произошло.
Собственно, что я делаю неправильно? Я вступаю в комсомол, в котором состоят лучшие мои подруги, лучшие из ребят, которых я знаю. А что такое комсомол? Союз молодёжи, прежде всего (коммунистический – не совсем понятно). Устав комсомола содержит вполне благоразумные понятия: честность, справедливость, верность, любовь к Родине, трудолюбие, бескорыстное служение народу…
Об этом мы слышим постоянно. Плохо это? Нет. И я хотела быть в комсомоле, меня не приняли в 7-ом классе, потому что я немка и мой отец якобы враг народа, что я считаю совершенной ошибкой. Может, что-нибудь изменилось – если товарищ Ковалёв предложил мне подать заявление. Попробую ещё раз.
Меня вызвали последней. Сразу за дверью я остановилась. 4–5 деревянных скамеек стояли передо мной поперёк комнаты, на них сидели члены бюро райкома комсомола спиной ко мне. На моё приветствие все обернулись, приветливо отвечая. Я знала почти всех. Впереди за столом сидел Павел, слева от него, в некотором отдалении от стола, сидел на стуле с вытянутыми вперёд ногами представитель из Барнаула. Ковалёв стоял справа у окна. Он был инвалид войны, по-моему, правый рукав его гимнастёрки был пустой и пристёгнут ремнём к телу.
После короткого представления поступили вопросы, на которые я все ответила.
„Расскажи свою биографию", – сказал представитель.
Я хотела коротко её изложить, но он наводящими вопросами всё узнал, что хотел узнать.
„Ты немка, и твоего отца арестовали. За что?"
Я же не знала за что.
„Тебе было 13, в этом возрасте уже отвечают за действия родителей. Ты наверняка знаешь, с кем встречался твой отец".
„Это что, допрос?" – ударило в голову. Я молчала.
„Ну, выкладывай, ты же всё знаешь".
Что-то в моей душе сжалось в комок, я не знала, как мне воспротивиться…
„Мой отец всегда приходил с работы и оставался дома в семье".
„И кто посещал его чаще всех?" – „Никто".
„И почему же его арестовали? За что? Как ты считаешь?"
„Я не знаю, и никто не знает".
„Ты же не считаешь, что Советская власть человека ни за что заключает в тюрьму? У нас только врагов заключают".