Все на скамьях сидели спиной ко мне, никто из них не оглянулся, а мне так хотелось увидеть хотя бы одно лицо.
И Павел сидел, уткнувшись лицом в лист бумаги, на котором он что-то царапал или чертил карандашом. Ковалёв теперь сидел на подоконнике и пристально смотрел на носки своих сапог. Всё это запечатлелось в моей памяти, и у меня было только одно желание, чтобы этот функционер из Барнаула расстрелял меня, чем мне такие жестокие, ужасные упрёки слышать. Я закрыла глаза и не сказала больше ни слова. Потом я услышала: „Если ты подпишешь, что ты отрекаешься от своего отца, тогда…" как ни крепилась я, но слёзы брызнули. Всем своим телом, своей спиной я прижалась к двери, желала, чтоб она открылась, а я выпала отсюда, только не на землю – во Вселенную, мне хотелось маленькой пылинкой исчезнуть в космосе. Дверь осталась закрытой, а я стояла и качала головой. Нет! И тут вдруг встал Ковалёв, это я ещё видела сквозь слёзы.
„Товарищи члены райкома комсомола. Все вы знаете ученицу нашей школы Лидию Герман". Что-то он еще говорил… Затем: „Я как первый секретарь Родинского райкома комсомола настаиваю на том, чтобы ученицу Лидию Герман принять в ряды Ленинского комсомола…"
Почему он это говорил? Почему? Я уже не хочу! Не хочу я в комсомол! А для Ковалёва это же рискованно, может, опасно. Сколько членов бюро проголосовало за – я не знаю, во всяком случае, я должна через 3–4 дня прийти и получить комсомольский билет.
Дома я бросилась на кровать и плакала истерично. Не хотела я уже в комсомол, а теперь я в нём. Зачем? Всё равно я не настоящая комсомолка, не из тех, которые на собраниях или на демонстрациях выступают с патриотическими речами за партию, за нашего великого учителя и отца всех народов, товарища Сталина. Никогда бы я не смогла в этом роде что-либо сказать. И в театральных представлениях на сцене тоже нет. В прошлом году, например, хотели, чтобы я выучила и рассказала хвалебное стихотворение Лебедева-Кумача, я категорически отказалась. Меня немного удивило, что Валентина Андреевна не настояла на этом, может быть, она тоже нашла это смешным: немка должна восхвалять любимого товарища Сталина. Нет, я действительно была недостойна быть в комсомоле. Почему только Павел так выразился: „Кто же, если не ты". Теперь он знает всё, мальчишка, который так много для меня значил, увидел он все мои унижения и позор. И не хотелось мне больше в школу ходить. Почему я должна ходить в школу? Я была единственная немка, которая дошла до 9-го класса – во всём районе, в эти тяжелые годы. Почему я должна обязательно закончить школу? Какой смысл в этом?..
Подушка моя была мокрая… Вспомнился мне Мариенталь. Где они теперь все? Моя лучшая подруга Ирма Зандер? Мои одноклассницы Фрида Киндеркнехт, Роза Ромме, Амалия Кесслер? И мальчишки Альберт Пиннеккер, Виктор Гербер? Чем они все занимаются? Ходят они тоже в школу? Я пыталась себе представить, как они теперь все выглядят – не получилось.
И я не могла себе представить того, как снова вернуться в Мариенталь. Хотела ли я этого на самом деле? Мои подруги здесь: Роза, Вера, Маня, Нона и Таня. А Саша? Они мне теперь так близки. А Павел? Несмотря на всё… вопреки всему… он был единственный… и я заснула.
Когда проснулась, Саша уже была дома. Она подала мне маленькое зеркальце. Я только взглянула в него и бросила его на кровать. Саша села возле меня и положила руку мне на плечи. Она уже всё знала. Осторожно и с терпением она утешала меня, не надо мне всё так близко принимать к сердцу, не надо вешать головы. Не помогало. Я сидела, устремив взгляд на пол. Тогда она встала и бодрым голосом сказала: „Я хотела тебе доверить одну тайну". – „Какую тайну?" – я смотрела на неё. – „Я беременна".
Я не сразу сообразила, потом встала и только слабо произнесла: „Как хорошо".
„Знаешь что? Давай вместе обед приготовим. Согласна?" Добрейшая Саша, она хотела меня подбодрить, она заботилась обо мне и тоже страдала – из-за меня. Этого не должно быть. Мне надо себя взять в руки и всё забыть. – „Я тоже хочу кушать".
На следующее утро мне не хотелось вставать, и я лучше всего пошла бы домой в Кучук и никогда больше – в школу. Нет больше желания учиться. Но как я объясню дома всё? Это невозможно. Нет. Они не должны узнать обо всём этом. Я взрослая и должна сама выйти из создавшегося положения. С трудом мне удавалось иногда быть, так сказать, в настроении, хотя на душе было очень нелегко. Русская поговорка гласит: на душе кошки скребут.
Глава 6
Когда я в прошлый выходной была дома в Кучуке, мне Элла дала погашенную облигацию довоенного займа, стоимость которой память не сохранила: 200 или 400 рублей. Эти деньги я должна была получить в Родинской сберкассе и купить на них на базаре ведро картошки – оно именно столько и стоило. „В Кучуке на эти деньги все равно ничего не купишь, наш магазин неизвестно еще когда откроется. А ты хорошо обойдешься картошкой".
В течение недели получила я деньги, и в следующее воскресенье с утра пораньше, с мешком под мышкой – на базар. Это было мое первое посещение базара вообще. В правой руке я крепко держала свёрнутые бумажные деньги.
Издалека еще я увидела справа штабелями уложенные мешки с картофелем, среди них и просто кучами насыпанный картофель. Целеустремленно направилась я туда… и… стоп! В поле моего зрения попало что-то ярко-синего цвета. Что бы это могло быть? Я остановилась. Перед рядом с картофелем была построена деревянная стойка в виде длинного стола, на котором располагались различные продукты питания: молоко, сметана, яйца, хлеб и т. д. Справа от этого стола – продавцы, слева – толпа народа, каждый искал что-то для себя. Слева, вдоль улицы, стояли разгруженные подводы, распряженные лошади стояли в дремоте, привязанные к телегам, некоторые лежали. Между телегами и длинным рядом-стойкой стоял старик, перед ним на земле, на нескольких разостланных газетах разложены были различные вещи, среди которых это удивительно красивое – синего цвета со слегка лиловым оттенком. Посмотрю-ка я, что это такое, потом куплю картошку.
В это же время справа со стороны стола подошла женщина, поприветствовала старика и спросила его, что он продает. „Это, наверное, вам сын прислал из Германии? – хотелось ей знать. Она наклонилась, взяла кончиками пальцев это что-то и подняла его. – Такое красивое платьице, почему ты продаешь его?"
„И кто же его будет носить? Оно ж прозрачное, как марля. И на кого оно налезет?" – говорил он по-украински.
Пока эти двое между собой рассуждали, я стояла несколько в стороне и не могла глаз отвести от этого платья. Из Германии, значит, прислали это чудо-платье. Его сын там… В Германии… Интересно, отдал бы он мне это платье за мои деньги, собственно, за ведро картошки, или нет? Думаю, что нет. А если бы? Как я обойдусь без картошки?.. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть получше. Тончайшая, нежная ткань, расшитая кручёными нитками того же цвета. Очень красивый фасон и тонкая работа. Мечта… Из Германии. А что бы обо мне подумала девочка, которой принадлежало это платье, если бы она знала, что я его хочу? Я, тоже немка, немка из России. Моя фамилия Герман, а она жила, живет еще в Германии…
Женщина положила платье, а мой взгляд будто приворожен к нему, как будто это платьице было соединительным звеном между моим я и моим происхождением, между всеми моими родственниками и нашими предками.
Когда женщина ушла, я робко спросила деда, сколько стоит это платье. „Скики дассы?" – спросил он. Я протянула руку и раскрыла кулак. Он взял деньги, не сосчитав их: „Забирай". Теперь я стою с пустым мешком под мышкой и не знаю, куда девать платье. Кое-как сложила его и сунула под пальто, под ту же руку, где мешок. Всю дорогу домой мучили мысли о моем неблагоразумном необдуманном поступке… Наша швейная машина Зингер тоже из Германии, ну и что?..
Саша и ее муж были дома, и она не заметила, что я пришла с пустым мешком. Платье я спрятала под подушкой на своей койке. Только на следующий день исповедовалась Саше, рассказала ей все. Она настояла, чтобы я тут же померила платье. Надела я его на свою застиранную с бретелями рубашку-„комбинацию". – "Тебе очень подходит, как будто с тебя мерку сняли". Она сняла зеркало со стены, поставила его на стул. И я признала, что очень красиво. "Другую комбинашку, другие чулки и туфли – и на следующем бал-маскараде ты опять будешь самая красивая".
„Саша, не хочу я быть самой красивой, и я вовсе не красивая, пожалуйста…" – „Хорошо, хорошо. А теперь… Не ломай себе голову из-за картошки. Я дам тебе в долг ведро картошки до нового урожая, тогда ты рассчитаешься. Согласна?" – „Согласна". А Саша – просто сокровище.
20 мая начались экзамены, и я неплохо сдала. После последнего экзамена, это была экономическая география, я попросила Таню, чтобы она за меня извинилась на заключительном классном собрании, т. к. я сегодня уже пойду в Кучук.
„Как жаль, что ты в середине августа еще в Кучуке будешь, а не в Родино". На мой вопрос, почему именно в середине августа, она ответила, что еще не совсем все выяснилось, но она бы очень хотела со мной по родинскому парку побродить и там потанцевать. „Таня, в конце августа я работаю на уборке урожая и совершенно невозможно будет прийти в Родино".
„Жаль", – повторила Таня. Как-то загадочно звучало это „жаль", но тогда у меня не было времени, или желания, над этим голову ломать. Потом уже подумала, что-то она темнит, может, она собирается замуж выходить? Только в конце августа выяснилось, что она задумала.
Беременность Саши меня все чаще за последнее время наводила на безрадостные мысли. Я предполагала, даже была уверена, что Сашина мать скоро уже перейдет жить к своей дочери, чтобы за ребенком ухаживать. И мне, естественно, будет невозможно в дальнейшем у них проживать. С тревогой я ждала, что Саша по этому поводу обратится ко мне. Но теперь, когда я на целых три месяца уходила в Кучук, я сама заговорила об этом. Она нашла мое предположение правильным, но время еще не пришло об этом конкретно говорить. Ребенок родится в начале ноября, и до этого ее мать останется жить у старшей дочери, значит, я могу у них остаться до того…