„Другое жилье тебе найти не составит труда". Успокоенная, я собралась в дорогу домой.
Моя сестра Элла тоже была в „интересном" положении, её и без того женственная фигура заметно округлилась. Как-то украдкой, стыдливым и неуверенным взглядом она смотрела на меня. „Элла, ты не радуешься, что будет у тебя ребёнок? – смеясь, спросила я. – Радуюсь, конечно. Только… я думаю, ты не будешь этому рада".
„Разве можно не радоваться маленькому ребенку? Кстати, моя хозяйка Александра тоже ждет ребенка, в начале ноября, наверно". Мгновенно изменилось выражение лица у Эллы. „А где ты будешь жить? Ты же не сможешь у них остаться". – „До родов я останусь у них, потом… Я уж найду себе другое жилье". И после паузы: „Элла, я должна вам признаться. Я провинилась… Картошку я не купила, а купила вот это". Я быстро вытащила из сумки платье и раскинула его на кровати. Послышался звук удивления. Ни упрёков, ни порицания. „Расшитый шифон, – определила Элла. – Очень красивое это платье. Тебе повезло, дешево купила. Теперь тебе всё равно в поле, а к началу учебного года получишь подходящую рубашку, а может быть, и ботинки". – „Для 10-го класса школа начнется в этот раз 1-го сентября – обязательно".
Условия жизни у нас несколько улучшились. Пекли хлеб, пусть даже из низкокачественного зерна и с примесью картофельных и свекольных очистков или с травками. Масло меньше обменивали и больше применяли в пищу, белье стиралось даже с хоз. мылом. Кто-то в селе овладел ремеслом варить мыло, и всё село пользовалось этим мылом – в обмен. Наша избушка в это лето преобразилась – её „обмазали" и побелили в белый цвет. Лео где-то раздобыл поросёнка, его теперь надо выкормить, чтобы к зиме зарезать. В семье строили планы, мечтали. В основном, разговоры вертелись вокруг еды… А в конце обычно переходили на Мариенталь. Говорили о разного рода слухах, ходивших в народе. Дискутировали о нашей жизни после возвращения на родину. При этом без слёз не обходилось.
Моя работа в поле проходила без особых событий. Только чувство одиночества осталось в памяти. Мне не хватало Розы и всех моих подруг по работе, я скучала по весёлой болтовне во время перерывов под копной сена или зерновых культур. А какие песни мы распевали! Сердечные, даже душераздирающие украинские песни, или русские народные и современные – не менее трогательные песни – пелись нами изо всех сил и разносились по широкой сибирской степи…
И теперь поют, конечно, и я не могу представить себе полевые работы в Сибири без пения, без песен. Но в наши годы, мои дорогие подружки, когда мы были еще наполовину детьми, наши голоса звучали, возможно, не так совершенно, как у взрослых, но это было наше пение…
В 1947 г. я не встречала малолетних в поле, зерновые убирались в основном комбайном, что меня тоже наводило на безрадостные мысли, мне бы хотелось услышать пение жаворонков, которое теперь поглощалось шумом машины.
Радовало очень, что не приходилось больше ночевать в бригаде. Если работали на отдаленных полях, вечером приходила подвода и увозила нас домой, утром нас отвозили опять. Если поле было вблизи села, мы ходили пешком.
Однажды вечером, когда мы еще засветло прибыли на колхозный двор, я, набравшись смелости, зашла к матери Даши и Михаила Цапко. Она была одна дома, от неожиданности она растерялась, потом взяла мою руку в свои, повела меня к столу и предложила стул. Я же осталась стоять и только смотрела на застеклённое фото, висевшее над столом, на фотографии была я и мои племянницы-близнецы, когда мне было лет 10–11.
„Отдайте мне, пожалуйста, эту карточку, у нас не осталось ни одной такой, зачем она вам?" По-моему, голос мой звучал немного плаксиво.
„Лида, детка, я не могу тебе вернуть её, я пообещала моему сыну, что никому её не отдам, что я её буду беречь как зеницу ока. Извини, но от меня ты её не получишь. – Она стала к стене рядом с фотографией. – Когда Михаил вернется, тогда с ним и разговаривай".
Я смотрела на неё не без восторга. Маленького роста, может, даже меньше моей матери, но покрепче комплекцией, большие сине-зеленые глаза с продолговатым разрезом, маленький рот и большеватый нос с горбинкой. „До свидания", – сказала я, как могла вежливо, и ушла.
И мучили угрызения совести: почему я только туда пошла? Дура я и только! Я же тогда еще, в 5-м классе решила это фото забыть, как будто его никогда не было. Но с другой стороны, не хотелось мне, чтобы моя фотография была вывешена в этом чужом доме. А с этим Михаилом я никогда не буду разговаривать и видеть его не хочу. Странным мне казалось, что его мать, Мария, умная, в общем-то, женщина, всё это терпит и его еще защищает. А его сестра Даша и брат Александр должны теперь изо дня в день смотреть на это фото, может, они смеются надо мной.
Дома я всё рассказала Элле, она только смеялась. „Может, они все к тебе хорошо относятся, вся семья, и тебе гордиться надо этим. Когда заканчивается его служба?" – „Откуда я знаю? Меня это не интересует". Немного подумав, я добавила: „Я всегда считала, что Роза и он хорошая пара. Оставим это…"
Лето заканчивалось, наступала пора школьных занятий. В один из последних дней августа, ранним утром я встретила на колхозном дворе Галину Шкурко, которая теперь работала секретарем в сельсовете. „Твоя подруга Татьяна Сорученко вчера звонила в сельсовет, хотела, чтоб тебя позвали, я ответила, что это невозможно, тогда она спросила, возможно ли тебя в поле найти, если она сегодня придет в Кучук, что я тоже считаю невозможным, тогда она убедительно просила тебе передать, что она сегодня вечером будет тебя ждать в Родино, что это очень важно. Она ждет тебя у входа в парк. С бригадиром я уже договорилась, но до обеда ты должна поработать еще, потом пойдешь, завтра ты выходная". Она, видимо, заметила, что я ей хотела возразить и что мне в Родино вовсе не хотелось идти, и сказала: „Я просто не смогла отказать в её просьбе". – „А что с комендатурой? Как мне там объяснить?" – „А ты не ходи к ним, а если поймают, мы тебя уж защитим".
У ворот в парк я увидела Татьяну с человеком в военной форме. Я так и думала, она выходит замуж. Она меня тоже заметила, подбежала, обхватила, и её напарник был уже рядом.
„Лида, я хочу, чтобы ты познакомилась с моим братом". – „Виталий", – представился он, при этом он слегка наклонил голову, а его ботинки (или сапоги) каким-то образом со звуком столкнулись. Ошеломленная, вне себя от возмущения, я отступила на шаг, высвободив руку из её рук.
„Лида, милая, мы с тобой не скоро увидимся, я в школу больше не приду и покидаю навсегда Родино". Она снова обняла меня и поцеловала в обе щеки.
„Всего тебе хорошего!" И она убежала. Я за ней. „Татьяна!" Но она подняла только руку и качала головой, не оглядываясь. Виталий последовал за мной. „Что всё это значит?" – спросила я, не скрывая своего раздражения. „Это значит, что мы с сестрой завтра ранним утром вместе поедем на железнодорожную станцию, она еще не всё упаковала, поэтому такая спешка". – „И куда же вы поедете?" – „Татьяна – в Новосибирск к нашей тёте, она там будет учиться. Я – в Томск, мои каникулы заканчиваются". Мне стало любопытно, но спрашивать о чем-либо не хотелось, и я согласилась на его предложение пройтись по освещенной центральной аллее парка до танцплощадки. „Не боитесь ли вы меня?" – спросил он вдруг. – „Я вас не боюсь".
Таинственным мне показалось бродить по так называемой аллее этого безлюдного, пустынного парка… и мы уже перешли на „ты". Когда мы дошли до танцплощадки, я уже знала, что мой сопровождающий, брат моей подруги Татьяны – курсант военного училища, офицерского училища в Томске. С танцплощадки спускалась по ступеням пара, на вид влюблённых. Они поздоровались с нами, и я узнала молодого человека, который иногда приходил на школьные вечера и несколько раз приглашал меня танцевать, а потом… потом я его видела как члена бюро райкома комсомола… Теперь он видит меня с будущим офицером…
Мгновенно исчезло приятное ощущение, зародившееся при общении с этим молодым человеком. Мысли о приёме меня в комсомол напомнили мне, кто и что я есть – немка, ничтожество.
Под большим фонарем у входа на танцплощадку я остановилась.
„Жаль, что сегодня нет танцев, я бы очень хотел с тобой потанцевать", – сказал Виталий. „Может я не умею танцевать". Он засмеялся: „Я знаю, как ты умеешь танцевать". Он близко подступил ко мне и с серьезным выражением лица продолжил: „Собственно, знаю я всё о тебе. Моя сестра целый год о тебе писала. И фото она мне прислала. – Он достал из внутреннего кармана своего мундира фото с Таней и со мной. – И я себе в мечтах представлял тебя именно такой, какой ты мне сегодня встретилась, какая ты сейчас передо мной стоишь". – „Такую как я, девочку из колхоза, не так уж трудно себе представить", – выпалила я торопливо, сама удивляясь своей якобы находчивости.
Мне хотелось как можно скорее уйти домой, избавиться от него и ни в коем случае не допустить до… Объяснения… Но обидеть его тоже не хотелось, нет. Это исключено. За что? Очень приятный молодой человек, к тому же брат моей подруги, поведение его безупречно.
„Виталий, по-моему, нам надо идти, ты должен рано встать". – „Я? Я бы вообще не хотел ложиться спать, а остаться с тобой здесь за полночь. В 4:00 часа мы уедем. А ты? Тебе завтра опять в поле?" – „Да", – солгала я и шагнула в сторону выхода. „Лида, просьба у меня… только на один вальс прошу тебя". Я непонимающе взглянула на него: „Без музыки?"
„Да". С небольшим поклоном он подал мне руку. „Мы же можем потихоньку подпевать". Мы стали в позицию и Виталий тихо, низким голосом запел:
Ночь коротка.
Спят облака,
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука
В этом зале большом
Мы танцуем вдвоем.
Так скажите хоть слово,
Сам не знаю о чём.
Эта песня в ритме вальса имела тогда огромный успех, её исполняли лучшие певцы русской эстрады, все знали эту песню, и я тоже. Теперь пел её Виталий, и я вместе с ним, и мы „скользили в упоении" по старому дощатому со щелями настилу площадки, огороженной престарым штакетником в одичалом запущенном парке… Запыхавшись, мы остановились. „Это было замечательно! Ты не находишь?" – „Нахожу. Очень хорошо. Но теперь мы пойдем". – „Да, теперь пойдем".