ь тот единственный вечер нашего знакомства; всегда и везде: на учениях, на манёврах или в кинозале, всегда он чувствует близость девушки по имени Лида. И нет девушки лучше той, которую он полюбил. Стихи на трех страницах и его подпись. Еще и еще раз я прочла эти строки. Некоторое время я сидела без движения. Я была одна дома и дала волю слезам…
Что мне ему ответить? Или лучше совсем не отвечать? Или делать вид, будто я не поняла смысл его стихов и обратить в шутку? Кривить душой? Нет, это нет. Конечно, я тоже, как все мои сверстники, мечтала о любви, объятиях, нежности. Был ли Виталий парнем моей мечты? Я этого не знала и знать не хотела, так же как не хотела знать, был ли это Павел. Просто-напросто, я не должна об этом думать, потому что я могу им будущее, жизнь всю исковеркать. Писать ему об этом я считала нетактичным, да и слишком унизительным для меня. Примерно так я ему ответила: „Привет, Виталий. Спасибо за красивые стихи. Только неправильную ты выбрал. Лида".
В следующую субботу я пошла на школьный вечер. И какая приятная неожиданность меня ожидала там в зале. Сразу у двери с каким-то парнем стоял Павел! И мне надо было мимо него пройти. „Павел! – воскликнула я радостно, – у тебя уже каникулы?" – „Каникулы? У меня нет каникул. Я работаю. Работаю и учусь заочно".
„А где ты работаешь?" – „В райкоме комсомола. Валентина Андреевна ко мне обратилась, не хотел бы я принять участие в школьном театре, готовится комедия в трех действиях. Ты же тоже участвуешь?" – „Нет, я ничего об этом не знаю". – „Непонятно". – „Ну и что? У меня и желания нет больше играть в спектаклях". – „Почему?" – „Пойдем, потанцуем".
Это был единственный раз в моей жизни, когда я сама пригласила парня (или мужчину) на танец. Никогда больше. Почему он меня не пригласил, как всегда прежде? У меня было чувство, что он вообще не хочет со мной танцевать. Что-то изменилось, его отношение ко мне. Ни одной улыбки. Никогда я не искала его взгляда, но они всегда встречались – наши взгляды – дружественные, радостные. В этот раз нет. Он рассказал об экзаменах в литературный институт имени Горького и как он, интереса ради, обращался в одно из известных театральных училищ, и что была возможность быть туда зачисленным – со стипендией. На мой вопрос, почему же он туда не поступил, он только пожал плечами. После второго танца Павел ушел.
В этот вечер спросила меня Альбина Савенко, знаю ли я, что П. Братчун подружился с Людмилой П., что она их в это лето несколько раз встречала вместе в парке и на танцплощадке.
„Я рада за них, – сказала я. – А я думала, что ты…" – „Я нет, Аля. Мы просто хорошие друзья, и надеюсь, что мы ими и останемся". – „Я понимаю", – Аля посмотрела мне в глаза и кивнула…
Приглашение играть в спектакле я получила не от Валентины Андреевны, а от нашей новой учительницы литературы Екатерины Васильевны. Валентина Андреевна теперь преподавала в классах помладше, но нашим школьным театром всё-таки руководила больше она. На первой читке пьесы были еще не все роли заняты. Мне досталась роль 32-летней супруги престарелого профессора. Репетиции устраивались редко и растянулись на несколько месяцев. По-моему, только в марте-апреле мы сыграли эту вещь. Павел великолепно сыграл главную и самую комичную и забавную роль. Еще долгое время мальчишки цитировали его изречения и небольшие монологи. Мою игру оценили как не правдивую, роль явно была не моей.
Моя жилищная проблема приняла неприятный оборот. Саша, моя хозяйка, заявила, что я могу квартироваться у её сестры Моти, причём бесплатно. У её сестры Моти с мужем нет и не было детей, и они бы с удовольствием приняли такую молодую дивчину. Они, правда, живут далековато от школы и в это время года, когда дни становятся всё короче, могут возникнуть трудности с приготовлением домашних заданий, но у них есть керосиновая лампа, и эти двое могут поменьше спать. Я уже знала Мотю, иногда она приходила к своей сестре Саше, и меня крайне удивляло, как могут две сестры быть настолько разными.
В следующую субботу я ушла в Кучук. Еще в начале октября был обильный снегопад, но при первой оттепели снег растаял, теперь же в конце октября было сухо, но немного морозно.
Наша избушка, свежепобеленная, смотрелась празднично и в то же время одиноко на тёмно-сером фоне пустынной глуши осенней степи. Окошки были только снизу немного морозцем изрисованы. Еще не стемнело, но передняя комната была ярко освещена, занавески задёрнуты. Керосиновая лампа горит, определила я радостно. Дверь в пригон была еще не заперта, и я вошла, знакомый запах домашней скотины обдал меня теплом. Корова жевала свою жвачку, чётко слышалось её дыхание, и я пошла к ней. Она стояла, наверно, её еще не подоили? Радостно похлопала я её по спине, погладила по шее, по лбу.
„Лена, хорошая моя Лена, хватает тебе теперь корма?" Она повернула голову и мне послышалось лёгкое „М-м-м".
Теперь я пошла к входной двери в дом. Мы могли попасть в дом только через пригон. Странные голоса раздавались за дверью, я остановилась, прислушалась. Это голоса моей матери и бабушки Лизы, радостный смех, восторженные возгласы… Боже! Как я могла забыть, что моя сестра беременна, может, ребёнок уже родился? Действительно! Обе бабушки купали маленькую Евгению – Женю. Я подошла к тазу, а мама моя говорит: „Видишь, твоя тётя Лида пришла? Она тоже радуется такой прелестной маленькой племяннице". Женя лежала на руке своей бабушки в тазу, морщила лоб, сучила ножками-ручками от удовольствия, и бабушка Лиза поливала её тёплой водой. Элла сидела сбоку и гордо улыбалась. После купания и пеленания в какие-то старые, но чистые тряпицы, мне её дали на руки. Ей было уже более двух недель, и она была просто прелесть. Когда Элла её уже кормила, я пояснила ситуацию с моим жильём. Элла обрадовалась предложенному варианту. Мама моя встревоженно смотрела на меня. Само собой разумеется, понятие „бесплатно" было решающим аргументом.
„Ты справишься", – Элла старалась меня подбодрить, а Лео пообещал к следующему моему приходу раздобыть для меня керосиновую лампу.
На следующий день я снова пошла привычной дорогой в Родино. Три или четыре недели я не была дома, не было необходимости – до весны я была обеспечена картошкой, мукой, луком, небольшим количеством моркови и квашеной капусты. Это еще в сентябре привез мне возница тов. Кондрика. Всё это хранилось в кладовой у Саши. Теперь всё надо перевезти в новую квартиру. Это можно постепенно на санках. В те годы в Сибири в каждой семье имелись санки, которые не только для катания служили, но и для хозяйственных нужд, как транспортное средство. Они были вдвое больше, чем обычные санки, с крепкими полозьями.
Через неделю свежевыпавший снег уже лежал покровом в 20 см.
Когда в субботу я вернулась из школы, перед нашим крыльцом стояли такие сани. В доме меня поприветствовала светлой улыбкой сестра Саши, Мотя. Её мать уже перебралась сюда и была теперь занята приготовлением обеда. Меня они пригласили на обед. Потом мы погрузили моё „добро" на сани, сначала мои школьные принадлежности, потом картофель, завернутый в постельные принадлежности, т. к. мороз крепко прибавил. В заключение всё перевязали верёвкой, и мы с Мотей потянули сани в направлении новой квартиры. По дороге завернули в комендатуру, где я отметилась на „выписку" и „прописку".
В большой комнате была только одна кровать, там спали Мотя и её муж Фёдор. Почти рядом, вдоль стены к двери – огромная русская печь. У стены напротив – широкая длинная лавка (скамья). Стол стоял впереди между лавкой и кроватью. Ближе к двери к скамье примыкал кухонный стол-шкаф. Впереди к печи пристроена плита, где готовилась пища. Между плитой и кроватью стоял небольшой табурет, с которого можно сначала на плиту, потом на печь взобраться. На мой вопрос, где я буду спать, Мотя ответила: „Если хочешь, можешь на скамье спать".
„А где спала ваша мать?" – „На печи, там намного теплее, чем у стены на скамейке. И на печи не нужен матрац, там постелен войлок, на нем хорошо спится". Итак, сплю на печи. У меня не было матраца, у Саши я спала на её матраце, но у меня был Strohsack, т. е. наматрасник для соломы, который я могла использовать как матрац, но его я постелила на войлок вместо простыни. Закинула туда подушку и одеяло. Книги мои я определила впереди на лавке, одежда скудная моя осталась в мешочке, который я повесила на крючок на стене, поверх еще моё полупальто с головными платками в рукавах. Готово. Мотя спросила, буду ли я еще писать или читать. Нет. Завтра воскресенье, и я сделаю домашние задания при дневном свете. Лампу потушили и зажгли каганец. И на столе вдруг появилась миска с жареными зернами подсолнуха, и мы сидели, щелкали семечки и говорили о том о сём.
Первые две-три недели прошли сносно. После уроков я спешила домой, бросала в оставшийся в грубе жар разломанный брикет кизяка и варила себе обед. После еды, если еще не совсем стемнело, садилась на лавку у окна и делала уроки, пока можно было. Иногда зажигалась лампа, если нет, то я зажигала свой каганец и садилась за стол. В семь, полвосьмого мои хозяева готовились ко сну. В школе у нас проводились и дополнительные занятия (по-моему, 2 раза в неделю), на них я большей частью не оставалась, потому что огонь в грубе уже бы совсем потух и было бы невозможно приготовить еду. Новый огонь разжигать нельзя было.
Однажды пришла в наш класс Валентина Андреевна и объявила, что сегодня в 5 часов состоится репетиция и что я обязательно должна быть. Я объяснила ей, что мне потребуется час, чтобы до дому дойти, пообедать и назад. Я никак не успею. К тому же, после репетиции будет слишком поздно мне одной ночью идти домой. Может, кто-нибудь другой сыграет эту роль? „Ни в коем случае, – сказала, рассердившись, учительница. – Хорошо, тогда проведем репетицию сразу после 6-го урока". Репетиция затянулась почти до полшестого. В грубе – ни искринки жара. Мои хозяева ложились спать, на столе горел каганец. „В чайнике еще тёплый чай, я сегодня свежий заварила", – заявила Мотя. В своей сумке я нашла кусочек сухого коржа, помазала его топленым маслом, которое еще сохранилось, налила кружку душистого травяного чая, перекусила и тоже легла спать.