За два дня до представления я померила своё красивое „немецкое" платье. Люба была в восторге.
„Парни будут без ума!" – считала она. Мне же не хотелось в этом платье на сцене появляться. В детском доме, в местах, разрушенных войной, ходить на работу в таком платье – нет, Валентина не стала бы этого делать. Подошел день премьеры. Была суббота. На большой перемене я спросила Алю Савенко, не даст ли она мне одно из её платьев для представления на сцене. „А когда представление?" – „Сегодня". Аля не знала, что сегодня какое-либо представление будет. Мне тоже показалось странным, что никто из класса не знал об этом. „Хорошо, тогда я тоже приду и принесу тебе платье. Это платье". Аля глазами показала на платье, которое сейчас на ней. Это было тоже красивое платье, но не такое яркое и всё-таки не такое красивое, как моё.
Публика уже собиралась, когда Аля принесла мне платье. Среди зрителей совсем мало учеников, значит, представление для взрослых. Представление прошло, конечно, удачно, только финал получился иначе, чем на репетициях. При слове „Нашел!" Павел подскочил ко мне, обхватил руками, приподнял и прижал к своей груди с такой силой, что мне трудно стало дышать, он крутился со мной по сцене и говорил у самого моего уха: „И я всё равно её заберу!" Я колотила кулаками по его спине со всей силой: „Это мы еще посмотрим". Он меня не отпускал и крутился дальше, пока не закрылся занавес. Я остановилась перед ним.
„Ты-ы-ы", – говорила я едва слышно. В этот момент рывком открылась боковая дверь, и наш директор Иван Иванович взбежал на сцену со словами: „ну и молодцы, вы… оба". Он положил руку на мою голову, другую – на голову Павла: „Здорово! Вы лучшие актеры из всех, какие есть". Публика еще аплодировала.
Неделю спустя мы сыграли эту вещь еще раз, на сей раз для учащихся, среди них было много и взрослых. Это выступление оказалось последним на школьной сцене. Время для выпускного класса истекло, нам следовало концентрироваться теперь только на экзаменах. На смену нам приходит девятый класс.
И всё-таки пришлось мне еще раз побывать на сцене. Это было в начале марта 1948 г. Валентина Андреевна пришла в наш класс и сообщила, что 28 марта мы будем праздновать день рождения нашего великого писателя Алексея Максимовича Горького, его восьмидесятилетие, само собой разумеется, при широкой общественности. Наша школа ответственна за обширную программу вечера. Спектакль „На дне" подготовит, в основном, 9 класс, только две девочки из вашего класса, хотелось бы, чтобы участвовали. Она имела в виду Ольгу и Катю. Коротко с ними переговорив, она сказала:
„А ты, Герман, расскажешь сказку в стихах 'Девушка и смерть'. Ты её выучишь наизусть". Текст я взяла в библиотеке и прочла его 2–3 раза. Когда на следующий день Валентина Андреевна пришла опять в класс, чтобы двум исполнительницам – Оле и Кате – что-то объяснить, я подошла к ней:
„Валентина Андреевна, я не буду рассказывать эту сказку".
„Почему?" – спросила она сердито. – „Потому что оно такое (слово 'эротика' в те годы еще не входило в общественное словоупотребление)… потому что мне стыдно". – „Что-о?" – Она отступила шаг назад, подбоченясь одной рукой: „Знаешь ли ты, собственно, как выразился товарищ Сталин о 'Девушке и смерти'?". – „Нет". – „Он сказал: 'Эта штука посильнее Фауста'!" При этом она так торжествующе на меня посмотрела, как будто я виновата в том, что великому немецкому поэту Гёте „Фауст" не так „сильно" удался.
Гёте мне был знаком со школьной скамьи в Мариентале. Мы декламировали: „Sah ein Knab` ein Röslein stehn", „Das Mailied", „Ich ginge im Walde so für mich hin" u.a. И „Erlkönig" я знала еще наизусть, он тогда еще входил в учебный план немецкого языка в русских школах. Содержание поэмы „Hermann und Dorothea" я знала поверхностно из рассказов моей сестры Марии. Что касается „Фауста", я его не читала.
Валентина Андреевна только спросила: „Всё ясно?" и ушла. „Девушка и смерть" показалась мне слишком длинной для рассказа на сцене, да и скучноватой. Набравшись смелости, решила я немного сократить эту вещь. Сон смерти и песню смерти я полностью исключила, и еще несколько строк, которые, на мой взгляд, не влияли на общее содержание сказки. И, естественно, вычеркнула самые „эротические" для меня строки.
Меня не пригласили ни на одну из репетиций, и сложилось впечатление, что меня не включили в программу, и я напрасно так старалась выучить эту „штуку". Это было напряженное для меня время, я боялась, что публика не примет и, несмотря на это, мне хотелось выступить. За день до празднования мне сказали, что выступление состоится в клубе, а не в школе. Все прошло хорошо. Я хотела бы знать, слушала ли вообще Валентина Андреевна мое выступление? Ни замечаний, ни упреков не было, ничего.
В течение последующего времени мне приходилось еще несколько раз читать это произведение на сцене. Странным образом я и теперь еще знаю его наизусть.
Последний учебный год заканчивался, приближались экзамены на аттестат зрелости. И наступил день, когда нам сообщили, что мы, т. е. наш выпускной класс, будем сдавать экзамен не в нашей школе и не в нашем Родино, а совсем в другом районе, а именно в райцентре Ключи. Мертвая тишина стояла в классе. Онемев, сидели мы за своими партами. Потом кто-то спросил чуть слышно: „А почему?". Роман Васильевич, завуч нашей школы и наш преподаватель математики, который сообщил нам это чрезвычайное известие, оказался сам крайне удивленным, побледнев, он как-то подавленно стоял перед нами и слабым голосом отвечал на наши вопросы. Село Ключи находится в 80-ти км от Родино, и нас туда отвезут на грузовом автомобиле. „Подробности вы узнаете позже… Почему? Во-первых, потому что вы с самого начала войны мало времени провели в школе, во-вторых… к сожалению, не все ваши преподаватели имеют высшее образование… Но вы же, несмотря на все это, получили хорошие знания, или?.. – говорил Роман Васильевич в уже несколько приподнятом настроении. – Вы экзамены сдадите, может быть, не все, но почти все, в этом я уверен. Не вешайте только головы. А оставшееся еще время мы используем и будем ежедневно проводить консультации, а там, в Ключах, тоже перед каждым экзаменом консультации будут проводиться".
Я старалась внимательно слушать, но в голове повторялось: мне нельзя туда, нельзя мне туда… не пустят меня на экзамены… После этого урока я пошла к Роману Васильевичу. Я знала, что его жена тоже немка, сибирская немка, он женился на ней еще до войны. „Роман Васильевич, мне же нельзя в Ключи ехать". – „Это надо еще с комендатурой выяснить, но не надо преждевременно так волноваться. Успокойся. Ты поедешь, обязательно. Что от школы зависит, мы все сделаем. Поняла?" Я кивнула и ушла.
Еще одна неожиданность потрясла нас. Наш директор школы Иван Иванович (он преподавал у нас историю) был уволен с работы, как директор и как преподаватель, его исключили из партии. Мы были в шоке. Иван Иванович был строгий учитель, мы все его немного боялись (может, я больше всех). У него был властный голос, похожий на голос известного диктора радио военных лет Г. Левитана. Если приходилось где-нибудь по дороге услышать его (Левитана) „от советского информбюро", все останавливались, внимательно слушали, нередко с мурашками по коже. Наш директор был красивый мужчина, высокого роста, с приятными чертами лица, которые, однако, были повреждены. Одна сторона лица была вследствие контузии на фронте неподвижна, глаз тоже. Иван Иванович был женат, имел двоих детей. Жена его, учительница младших классов, была якобы на 12 лет старше него. Теперь он влюбился в молодую учительницу литературы и оставил свою семью. За это он был тяжко наказан. Непонимающе мы смотрели друг на друга – что теперь с нами будет? Ни директора, никакой ясности насчёт наших экзаменов, есть ли вообще выход из этого положения? Только без паники! О своих проблемах я молчу. Между прочим, я никогда ни с кем не делилась мыслями о своем безрадостном положении. Не знаю, что обо мне думали или говорили, но я никогда не жаловалась. Если не считать хождение к прокурору или вот к Роману Васильевичу…
Итак, школа без директора. Местная власть нашла выход. Наша учительница по физике была в срочном порядке назначена директором школы: молодая, деятельная, с высшим образованием.
Первое известие, которое принесла нам Евгения Степановна как директор школы, всех обрадовало. За последние дни нашему району в виде гуманитарной помощи было выделено большое количество продуктов питания. Наше исполнительное управление приняло решение в первую очередь обеспечить выпускников школы, т. е. нас, этими продуктами. Назначили дни, с 14 по 16 мая, когда отдельными группами ученики могут подъехать к большому магазину, который я еще никогда не видела открытым, с мешками, сумками, чтобы получить муку высшего сорта, картофель, сахар и т. д. Иногородним лучше приехать на подводах и сейчас следует им идти домой, чтобы сообщить своим родителям об этом. Евгения Степановна, казалось, избегала моего взгляда. Знает ли она, что мне нельзя ехать, не выходило у меня из головы. Домой я, безусловно, не пошла, не могла я им сообщить радостную весть, которая потом обернётся горьким разочарованием. Чувство или мысль о том, что мне нельзя будет сдавать экзамен, было невыносимо для меня. Почти без сна, мне и есть не хотелось. Люба удивлялась, что у меня такой панический страх перед экзаменами.
В эти дни в школу пришел фотограф, чтобы запечатлеть выпускников 1948 года вместе с учителями. Мне не хотелось… Как фотографироваться, если… на душе кошки скребут? Без меня не стали фотографироваться, пришлось стать. Если я – и теперь еще – смотрю на эту фотографию, то вижу дорогие и милые мне лица, а себя бы мне лучше не видеть…
За два дня до того, когда нам по очереди следовало явиться в магазин, на перемене в класс вошла Евгения Степановна и направилась прямо ко мне, мне показалось, запыхавшись. Она положила мне руку на плечо: „Всё урегулировано, тебе не надо идти в комендатуру, поедешь со всеми в Ключи". Мне хотелось броситься ей на шею.