„Потому что он такой застенчивый". – „И ты никому об этом не сказала?" Катя только пожала плечами. Мы встретили Ваню на лестничной площадке, он смущенно нам улыбнулся и убежал.
Перед последним экзаменом, по-моему, это был немецкий язык, состоялся еще один танцевальный – прощальный вечер. И, как нарочно, именно меня приглашал Ваня Власенко танцевать, в то время как Аня всем видом показывала, как она нехотя танцует с другими мальчишками, и мне вопрошающие взгляды бросает. И я попросила Ваню потанцевать с ней.
„Пожалуйста, Ваня, я прошу тебя, пригласи Аню, она с первого дня мечтает с тобой потанцевать. Она моя лучшая подруга здесь, она лучше всех, кого я знаю". – „Но это не значит, что она и для меня лучше всех". После танца я быстро вышла из зала, как будто мне надо куда-то. Зашла за угол и остановилась. В начале следующего танца выглянула – Ваня пригласил Аню.
Закончились экзамены, и за нами пришел тот же грузовик. Теперь нас было всего пятнадцать. Двое наших мальчиков не сдали один из первых экзаменов, их забрали родители. Екатерина Васильевна тоже после первых экзаменов уехала. Евгения Степановна, наша учительница по физике и директор школы, была нашим педагогом, воспитательницей, советчицей – и всё без педантичных наставлений. А более всего она нам, девочкам, была подругой.
По приезде в Родино нам объявили, что выпускной вечер состоится через 5 дней, до этого нам дали еще раз возможность в магазине закупиться, на этот раз это были различные ткани, якобы из Америки: хлопчатобумажные, штапельные, были и шелковые, и шерстяные ткани. Чемодан свой я поставила у Саши, где я и сама могла остаться. Дома не могли нарадоваться возможности купить ткани, обносились ведь до предела. Деньги тоже еще были. Моё красивое платье я постирала, погладила, и оно смотрелось как новое. А обуви у меня не было для выпускного вечера, тонкие кожаные тапочки проносились. Элла никак не хотела верить, что в Родинском магазине нет подходящей обуви, ведь я же должна себе купить обувь. На всякий случай я взяла с собой в Родино черные нитки. А обуви – таки не было.
В нашей школе, где мы ежедневно встречались, был один-единственный справочник – Высшие учебные заведения Российской Федерации. Мы записывались в очередь, чтобы получить эту книгу и записать адреса. Я тоже записалась, хотя знала, что мне нельзя будет учиться ни в одном из институтов. Я записала адрес Барнаульского пединститута, потом полистала еще и шутки ради записала адрес одного из Московских театральных училищ, т. к. ни в одном другом городе РСФСР в те годы не было такого. Это было училище им. Щукина при театре им. Вахтангова. Теперь я засомневалась, а как на это отреагирует спец. комендатура, если вдруг я получу приглашение? Недолго поколебавшись, я написала. Знала ведь, что нельзя мне туда, но хотелось узнать, что мне ответят. Ответ пришел неожиданно быстро. „Условия приёма" мне показались трудными и строгими, но в вежливой форме мне рекомендовали как можно скорее приехать и привезти с собой необходимые документы – время до вступительных экзаменов ограничено.
Когда я писала в училище, мы еще не получали аттестаты зрелости, их вручили нам только на выпускном вечере. Выпускной вечер прошел без того, чтобы в памяти осталось что-либо интересное… разве только это: за неимением в магазине обуви, я на своих тапочках затянула большие дыры густой сетью из толстых чёрных ниток – заштопала их, и только на заре заметила, что эти сети полностью протерты.
А теперь у меня есть аттестат и приглашение на приемные экзамены в Москве, зато нет обуви, чтобы пойти в НКВД в Родино. Конечно, я не была уверена, что сдам экзамен в театральное училище, скорее, я была уверена, что не справлюсь… Но мне было бы лучше, приятнее не справиться с экзаменом, чем быть не принятой, потому что я немка.
Элла пыталась меня отговорить от посещения НКВД, но я настояла на своём. Тогда она дала мне денег, чтобы я купила в воскресенье на базаре в Родино туфли.
В старых широко растоптанных полуботинках Эллы или бабушки Лизы, в своем красивом платье я явилась в комендатуру. Там было специальное окошко для нас, немцев-переселенцев, в которое можно постучать, оно открывалось, и ты мог отметиться о прибытии или отбытии. Зимой при больших морозах окно не открывали, кивком головы мне давали знать, что меня отметили, а взмахом руки – что можно идти. Если нужна моя подпись, можно было войти туда, или подавали лист на какой-нибудь твёрдой книге для подписи. В этот раз окно было широко раскрыто – была середина лета. За столом сидели двое молодых мужчин. Я поздоровалась.
„Ты пришла в районо?" – спросил один. „Я только хотела спросить, как написать заявление, я получила приглашение для сдачи вступительных экзаменов". – „Куда?" – „В Москву". Они посмотрели друг на друга. „В Москву тебе нельзя", – сказал второй чётко и твёрдо. Точно такого ответа я ожидала. И всё-таки меня пронзила боль, которую я не должна была показывать, её надо было скрыть.
„Вообще нельзя?" – спросила я почти дерзко. „Вообще нет", – раздалось коротко и решительно. „Тогда… тогда я поеду без разрешения", – бессовестно лгала я. Надо же мне было как-то скрыть лёгкую дрожь и подступающие слёзы. Они смотрели на меня в упор. „Так же, как многие в стране разъезжают… по-чёрному, на крышах товарных вагонов…"
Один из них встал: „Довольно! Если хочешь на двадцать лет за решетку со строгим режимом, пожалуйста! Проблем нет!" Как будто судья произнёс приговор, чтобы я знала, на что мне ориентировать свою жизнь…
Как всегда дружелюбно встретила меня Саша, она спросила, была ли я уже в районо, если нет, то надо сразу идти, только сначала следует написать заявление. Меня удивило, что и Саша знала о моем назначении учительницей немецкого языка, а я еще не знала. Под её диктовку я написала заявление и принесла его заведующему районо, тов. Пряничникову. Он был супругом нашей преподавательницы химии и отцом моего одноклассника. Он улыбнулся мне приветливо и предложил сесть. Уже якобы решено, что я буду работать учительницей немецкого языка, только еще не выяснено, какая из семилетних школ района может мне больше учебных часов предложить. Когда я совсем робко спросила об отношении к этому комендатуры, он ответил, что с комендатурой уже всё согласовано. Еще он спросил, какое село в районе я бы сама выбрала для будущей моей работы. Я ответила: „Я знаю только одно село – Степной Кучук, остальные мне незнакомы". Он понимающе кивнул и сказал, чтобы я пришла через неделю.
В воскресенье утром я была на базаре и выбирала себе обувь. Деньги якобы опять явились следствием погашения облигаций моего отца – так Элла сказала. На сей раз мне нужны не картошка, не хлеб, а нужна обувь для теплого времени года в учебном году, и это весь сентябрь и иногда еще весь октябрь, а потом конец апреля до начала июня. Сначала я посмотрела всю женскую обувь, которую можно было найти в каждом углу большой базарной площади, при этом размышляла: молодой учительнице не следовало бы с самого начала приходить на уроки в монашеских полуботинках. Значит… самые красивые… причем туфли на каблуках… даже несмотря на мою немецкую национальность. Я купила элегантные туфли из Чехословакии, черного цвета, на высоких, но не очень тонких каблуках, да еще у той же старой женщины – красивые фильдеперсовые чулки. Дома все любовались моими новыми туфлями. „Хороши туфли, – печально сказала Элла. – А как ты будешь через речку и через ярок переходить на таких каблуках?" – „Может, я в другом селе буду работать, где нет ни речки, ни ярка". Нет, этого они не могли себе представить, они хотели, чтобы я осталась в Кучуке… И я уже смотрела на свою покупку несколько разочарованно. В самом деле, надо было мне другие выбрать, на низких каблуках, там были такие. А бабушка Лиза, чтобы меня утешить, обратилась ко всем: „Ей надо еще одну пару купить, а эти ей, как учительнице, тоже нужны". Тот факт, что „их Лида" теперь будет учительница, позволяло мне совершать любой проступок – они бы мне всё простили. Целую неделю подряд мы с Эллой шили новые платья из тканей, которые я, как выпускница Родинской школы, имела возможность купить. Близнецы тоже получили новые платья.
Районная учительская конференция состоялась 26–27 августа 1948 г. в клубе, и я была её участницей. Много говорили о главных задачах учителей, о политически-идеологическом воспитании подрастающего поколения, подробно говорилось о предметном преподавании и методике преподавания. Так получилось, что я до начала конференции, в почти полном зале, заняла место рядом с молодой учительницей. Завязался разговор, состоялось знакомство, перешедшее в дружбу на годы. Ольга Васильевна Кравченко была на два-три года старше меня, имела учительское образование (в те годы было такое) преподавателя истории. Я наблюдала её, как внимательно она слушала выступающих, как она реагировала на дискуссии разных учителей. Я же чувствовала себя разочарованной, т. к. изо всего, что говорилось о методике преподавания, я поняла очень мало. Собственно, о понятии „методика преподавания" у меня кое-что запечатлелось из общения с моей хозяйкой Александрой. Во всяком случае, я убедилась, что я не доросла до предстоящей мне работы в должности педагога… Переубеждала себя пословицами: „Не боги горшки обжигают", или „Всё в твоих руках".
Во время одного из перерывов я вдруг столкнулась с Павлом. „Павел!" – „Лида!" воскликнули мы одновременно. Явно, он так же удивился, как и я. Как будто мы оба давно уже исключили возможность когда-либо еще увидеться и вдруг предстали друг перед другом – испугавшись, и в то же время радостно. Какое-то время мы, смеясь, смотрели друг на друга без единого слова. И уже раздался звонок на заседание. Павел спросил, нет ли у меня желания сегодня посмотреть фильм, по-моему, „Сельская учительница" с участием Марецкой. Когда я вечером пришла на фильм, Павел ждал меня перед террасой. Я спросила, не знает ли он случайно мою новую знакомую Ольгу Васильевну… Да, он знает её, вот она стоит на террасе с другом. Я быстро взбежала по ступеням, Павел тоже. И страшно испугалась, когда увидела друга Ольги – это был один из НКВД, один из комендантов. Вне себя, я поздоровалась с ним, она взяла меня за руку и повела в зал. Теперь сидели мы в одном ряду: комендант, Ольга, я и Павел. Неприятная ситуация для меня и, наверное, для других. Все делали вид, будто… После фильма мы шли вместе до главной улицы, там Ольга и её друг перешли на другую сторону, Павел и я остались вдвоём. После нашего представления на сцене пьесы „Находка" мы больше не виделись. Слухи о том, что Павел всё лето был вместе с Людой П., я считала достоверными, так оно и должно быть. Я находила её вполне достойной его и желала им от всего сердца всего хорошего. Почему он пошел за мной? Выразить ему свое мнение? Нет. Это было бы нетактично. Меня никто и ничто ни к чему не обязывает, а его близость приятна моей душе. Он был и остается для меня лучшим… Только нельзя мне быть с ним вместе, быть парой, даже если бы он этого желал. Когда мы проходили со двора мимо парткабинета, что рядом с домом моей хозяйки, я протянула ему руку на прощание, он же, показав на высокое крыльцо, спросил, не хотела бы я с ним немного посидеть на этих ступенях, при том что ночь выдалась такая чудная и нет вообще желания расстаться с этим прекрасным звёздным небом. Ни секунды не раздумывая, пробежала я несколько ступеней вверх и села – как раз напротив окна Сашиной комнаты. Павел сел рядом. Я посмотрела вверх на небо, и… пришло воспоминание… „Знаешь, – начала я, – мне однажды довелось провести целую ночь совсем одной под таким же великолепным небом на грузовике, наполненном пшеницей". Павел широко раскрыл глаза. „Где это было и когда?" – „Мне бы