„Перестань, пожалуйста, Володя. Я в театр буду поступать. И мне этот институт вообще не нужен". – „Ты уверена? Тогда иди в театр!"
В театр я опять вошла через задний ход. Новый главный режиссёр прочёл записку своего предшественника тов. Смирнова, посмотрел на меня внимательно и с улыбкой спросил, не родственница ли я его предшественника. „Нет", – ответила я удивленно. „Хорошо. Тогда… Вы готовы сдать пробное испытание?" – „Испытание?.. В каком виде?" – заикаясь, спросила я. „Вы же уже играли на сцене?" – „Да, много даже".
„А сколько вам лет, если можно спросить?" – „22". – „Монолог, например, или отрывок, стихотворение – что хотите. Потом басню, все равно какую". – „Теперь?" – хотелось мне знать. „Через два дня, в это время. Хорошо?" – „Да, конечно".
У моей хозяйки ждал меня опять Владимир. Он, конечно, заметил, что у меня неплохое настроение, и спросил только: „Всё получилось?" – „Через два дня меня будут слушать". – „Ты же не боишься?" – „Кто знает. Мне еще надо что-нибудь выбрать или найти". Я стала перебирать в памяти. „Девушка и смерть" – единственное, что в памяти сохранилось полностью. „А что с басней? – спросила я Володю. – Я не помню ни одной наизусть". – „Я помню". Самой короткой из перечисленных им была басня Крылова „Осёл и соловей". Он написал её на листе бумаги, и я тотчас же начала её учить. Потом мы пошли в кино. Володя хотел знать, как я отношусь к тому, что Павел женился. „Как? Можно сказать спокойно… мы же были только хорошими друзьями… и всё же. Я была потрясена. Это было так неожиданно…" – „Он, кажется, счастлив".
„Этого я ему и желаю. А ты? Как ты распрощался со своей Катей? Четыре года учебы – не так скоро…" – „Бывают же каникулы".
В комендатуру я пошла на следующий день. На мой вопрос, можно ли мне остаться в Барнауле, хотя в институт меня не зачислили, они ответили, что нельзя мне остаться. „Через неделю истекает срок твоего пребывания в Барнауле… А почему бы тебе не поступить в техникум?"
„В техникум? В какой техникум?" – „Этого я не знаю. В Барнауле много техникумов". Я знала, что в Барнауле не было педагогического техникума, где готовят учителей для младших классов. Значит, в техникум. Этого я не хотела… „Так, – сказал комендант, – мы даем тебе еще одну неделю. Но 1 сентября ты опять придешь к нам. Ясно?"
Когда я уже была на улице, вспомнила, что я же не сказала, что мне предстоят проверочные испытания в театре… Но сначала надо пройти эти испытания.
В театр я пришла точно в назначенное время, часов у меня не было, зато в театре висели часы.
Я увидела в фойе главного режиссёра, окруженного группой молодых людей, они, вероятно, после репетиции, вышли из зала. Растерянно я остановилась. Две молодые женщины – одна блондинка, другая брюнетка – приковали мое внимание. Режиссёр сказал им что-то, и все разошлись. Он и еще один маленького роста, лысый мужчина подошли ко мне. Второго мне представили тоже как режиссёра. Мы пошли в этажом выше расположенное затемнённое помещение с сидячими местами, откуда была видна сцена, у балюстрады стоял небольшой стол. Алексей Николаевич, главный режиссёр, спросил, что бы я хотела им показать. „Девушка и смерть". Они сели в третьем ряду, мне повелели остаться у стола. Меня не остановили до самого конца, поблагодарили и поаплодировали. За басню не было ни благодарности, ни аплодисментов. Потом мне следовало представить себе, что между балюстрадой и сценой протекает бурная шумящая река, а на том берегу проходит моя подруга (или мой друг), и я должна её позвать так громко, чтоб она меня услышала. И я кричала, как могла громко, махая порывисто рукой: „Ро-о-о-о-за!" Один из режиссёров крикнул мне: „Она уже слышит. Спасибо". Теперь я должна сесть за стол и сыграть швею, т. е. заправить полностью швейную машину и начать шить. По-моему, это я неплохо сделала. Оба встали, пропустили меня вперед через дверь, и мы вышли на свет. Остановившись, они очень любезно, по-дружески смотрели на меня. „Так, – сказал Алексей Николаевич, вынимая при этом из сумки ручку и записную книжку. – Теперь нам хотелось бы побольше о вас узнать. Вы приехали из провинции, это я уже знаю, и вам нужно жилье, по-моему, это в данный момент возможно".
И вдруг я подумала со страхом, они же не знают моей фамилии. Меня об этом никто еще не спросил. И бывший режиссёр нет. Только мой возраст их интересовал. Теперь только всё начнется. „Теперь фамилию, пожалуйста", – он держал ручку над блокнотом. „Герман". – „Герман", – повторил он, быстро посмотрел на меня и медленно записал мою фамилию. „И имя", – это звучало уже отчужденно. „Лидия". – „И из какого района?" – „Из Родинского района, из села Степной Кучук".
„Теперь еще вашу национальность". – „Немка". – „Но не из Германии?" – „Нет. С Волги. С 1941 года на Алтае". Мы пошли к его кабинету. В маленькой прихожей, где стояли два мягких стула, попросил он меня посидеть и подождать. Я села. Алексей Николаевич открыл массивную дверь, которая изнутри была завешена тяжелой шторой из гобелена. Они оба вошли и закрыли за собой дверь. В памяти не осталось никаких мыслей или чувств. Просто сидела и ждала… Тут пришел молодой мужчина, видимо, в спешке, и спросил, указывая рукой на дверь, хочу ли я туда. Я покачала головой. Он коротко постучал, рывком открыл дверь и исчез за занавесом. Дверь осталась настежь открытой… Так мне удалось услышать разговор по телефону с тогдашним начальником комендатуры Алтайского края: „Из Родинского района она приехала… Да, она действительно подходит и мы могли бы взять её… Я понимаю… Естественно, она не единственная такая… Всё понятно. Я только хотел спросить… Это мы уж как-нибудь объясним ей…"
Больше я не хотела ничего слушать и вышла из прихожей… но остановилась. Нет. Трусливо бежать? Они-то ни при чем – режиссёры. А начальник комендатуры? Мог бы?.. Молодой человек, конечно, актер, вышел, закрыл дверь и возле меня остановился, таращась на меня, как будто что-то хотел сказать, извинился и ушел. Я вошла в прихожую и села.
Дверь открылась, появился главный режиссёр, и мне показалось, что он постарел. Немного согнувшись, потирая руки, он объяснил мне, что они пришли к выводу, что я всё-таки не совсем подхожу для сцены, с произношением не всё в порядке, особенно с шипящими. Может быть, это от украинского акцента. Потом вдруг: „Если вы всё-таки как-нибудь останетесь в Барнауле, Вы могли бы у нас пока в массовых сценах принимать участие". Он спросил мой адрес. „У меня нет адреса, и я не останусь в Барнауле!"
На улице я остановилась, потом прислонилась спиной к зданию театра и не могла решить, куда же мне идти. Хаос какой-то во мне. Сколько я так простояла – не знаю. Я, наверное, так глубоко погрузилась в мысли, что неосознанно ушла отсюда, потому как очнулась от какого-то крика, который обратился в похабнейшую матерщину, какую приходилось слышать в Кучуке – настоящая русская, семиэтажная матерщина.
Я подняла голову и увидела в двух-трёх шагах передо мной трамвай и рядом с ним разъяренного мужчину. „Тебе что, жизнь надоела (матерки), дура несусветная (матерки), тогда иди в другое место, гусыня бестолковая (матерок). Я не хочу из-за тебя (мат-перемат) в тюрьму попасть." Я стояла недвижно на рельсах и не могла понять, что этот человек от меня хочет, почему он так кричит? Он не хочет из-за меня в тюрьму. Почему из-за меня? Мне надо в тюрьму, а не этому мужику. Он продолжал кричать, а я не могла сделать шага. Тогда он пришёл на рельсы, стал близко передо мной, пальцем показал на рельс и закричал: „Сейчас же уходи с рельсов, туда!" Я перешагнула через рельс, сделала несколько шагов и повернулась. Трамвай ушел, и я смотрела ему вслед, пока он не завернул за угол на улицу Комсомольскую. Вдруг передо мной появилась старая женщина. Своим обращением „доченька" она меня вернула в действительность, как будто она меня избавила от какого-то оцепенения. Она старалась мне объяснить, что не здесь остановка, и спросила, куда мне надо. „На Индустриальную". – „Пойдём, я провожу тебя до твоей остановки". – „Спасибо, большое спасибо. Я уже знаю, где остановка и знаю, как доехать до Интернациональной. Большое спасибо, бабушка".
Когда я приближалась уже к своей квартире, меня снова охватило унижающее чувство, будто меня заклеймили позором. Обе обладательницы квартиры, в которой я пока проживала, были сёстры. Они знали, что меня будут в театре сегодня экзаменовать.
Зоя, 16-летняя дочь Ираиды Сергеевны, прокомментировала, когда я вошла: „Провалилась". – „Точно. Провалилась", – сказала я и прошла в другую комнату, в которой я проживала вместе с Марией Сергеевной. Её не было дома. Я взяла свои постельные принадлежности, постелила их на полу, опустилась и дала волю слезам. И уснула. Когда проснулась, я услышала знакомый мне женский голос в разговоре с Ираидой Сергеевной. „Этого же следовало ожидать, как она могла возомнить о себе, что её могут взять в театр. Я её вообще не могу себе представить на сцене. Такая невзрачная, да застенчивая. Абсурд", – сказала Ираида. „Ираида Сергеевна, если бы вы хоть один раз увидели её на сцене, у вас сложилось бы совершенно другое мнение". Это был голос Татьяны Ивановны Красюк – учительницы русского языка и литературы 6–7 классов в Родино. Она пыталась убедить Ираиду Сергеевну, и когда она ещё вспомнила, что эта самая Лида, немка, играла Кручинину лучше, чем Тарасова, Ираида вскричала громко: „Перестаньте, я об этом даже слышать не хочу!" – „Хорошо, как хотите".
Татьяна Ивановна зашла ко мне в комнату, когда я уже встала и убрала постель. Она приехала на госэкзамен и хотела ещё пару дней остаться. Я рассказала ей о своих неудачах, а она выражала мне только сочувствие. На её вопрос, что я теперь собираюсь делать, я ответила: „Поеду домой". – „Может мы вместе поедем в Родино". – „Это комендатура решит". Однако всё обернулось иначе. Я не вернулась в Родино.
Комендатура неожиданно проявила ко мне внимательность. И снова там порекомендовали мне обратиться в один из техникумов, там случаются недоборы, то есть набрано студентов меньше, чем предусмотрено (сочувствуют они мне?). Они продлили мне время пребывания в Барнауле на целый месяц. Чтобы мне подать заявление в техникум, мне нужен аттестат, который остался в институте. Я же дала себе слово никогда больше не переступить порог этого здания, поэтому попросила Володю по доверенности получить мой аттестат. В техникуме (статистическом) мне пообещали положительный результат, только придётся подождать до 1-го октября, пока все вернуться с уборки картофеля. Когда я узнала, что не буду получать стипендию, на которую рассчитывала, я опять решила уехать в Родино. Комендатура же мне преподнесла сюрприз, заявив, что я уже постоянно прописана, то есть Барнаул теперь моё постоянное место жительства. Я могу теперь искать себе работу. Мне трудно было представить себе, как её искать, и моя хозяйка Мария Сергеевна пошла вместе со мной. Мы были в двух музеях, в детском саду и ещё где-то. Ничего. Деньги мои были на исходе. Кроме продуктов питания мне надо было ещё квартиру оплачивать. Моей хозяйке очень нравилось одно из моих платьев, и мы сошлись на том, что я могу у неё два месяца прожить за это платье. Мария спросила, почему я не обращаюсь в отдел народного образования, может, я могла бы опять получить работу учительницы немецкого языка. Нет. Я не считала это возможным. В Кучуке это было возможно – без образования, но не в Барнауле.