— Зачем ты рассказываешь мне историю про гранатовые семечки? — спрашивает Эйфория.
— Видишь, ты не слушаешь. Я описываю историю молдавского салата.
— Мне-то она зачем?
— Для доказательства исторической значимости.
— Твоей или салата?
— И моей, и салата.
— Думаешь, я украла твои семечки из-за исторической значимости молдавского салата?
— А из-за чего?
— Не крала я твои гранатовые семечки. Я даже не знаю, как они выглядят.
— Наглая ложь! Я видела, как ты ела гранатовый сандвич.
— Никогда я не ела гранатовых сандвичей!
— А вчера? Здесь, в кухне?
— Это был клюквенный сандвич.
— Снова ложь. Кто ест клюквенные сандвичи?
— А гранатовые кто ест?
— Африканки.
Хотя Эйфория и Настя неплохо для домашних помощниц находят общий язык, их чуждость друг дружке время от времени отравляет атмосферу в кухне Берил Дьюзинбери. На эту прискорбную чуждость сетует большинство семей, где за пожилыми людьми ухаживают женщины из Восточной Европы и из Африки. Однако в мире не так много подходящих помощниц, чтобы можно было усовершенствовать их отбор.
Эйфория отдает должное той уверенности, с которой Настя разбирается в вопросах прав и свобод, но доверия и любви к коллеге это ей не добавляет. Она подозревает Настю в шпионской деятельности на хозяйской кухне: во вскрытии корреспонденции при помощи водяного пара и в подслушивании частных разговоров. Еще она считает, что Настя берет порой без спроса ее телефон для отправки почты в Молдавию, хотя пока еще не располагает доказательствами этого. Настя, со своей стороны, считает Эйфорию бездельницей. «Ленивые африканки», — заладила она, хотя знает, что Эйфорию это либо бесит, либо доводит до слез.
Сегодня день слез.
— Плачь не плачь, наглая ложь есть наглая ложь, — говорит Настя.
— Оскорбляя африканцев, ты не вернешь свои гранатовые семечки.
— Кто оскорбляет африканцев? Я оскорбляю тебя.
— Что бы ты сказала, если бы я обвинила во лжи молдаван?
— Что это опять фейк-ньюз.
— Я пожалуюсь миссис Берил, как ты обзываешь африканцев.
— Мы в Молдавии называем таких, как ты, плаксами.
— Мы в Африке называем тебя потаскухой. Даже миссис Берил так тебя называет.
— Миссис Берил можно, она мне платит. А ты что для меня делаешь, кроме воровства моих гранатовых семечек?
— Я заплетаю тебе волосы.
— Ага, чтобы я была похожа на рабыню с хлопковой плантации.
— Я не жалуюсь миссис Берил, что ты опаздываешь на работу и бросаешь чайные пакетики в унитаз.
— А я не жалуюсь миссис Берил, что ты уносишь домой печенье.
— Только черствое.
— Мои гранатовые семечки тоже черствые?
Звуки перепалки достигают слуха Принцессы. Она зовет обеих в гостиную, усаживает на стулья с прямыми спинками и расхаживает перед ними взад-вперед. Пусть думают, что их судит военный трибунал.
— Я не потерплю никаких расовых войн, — начинает говорит она. — Здесь царство гармонии, здесь царит безразличие к цвету кожи. Ну, кто объяснит, что стряслось?
Объяснить пытаются сразу обе, перебивая друг дружку.
— Цыц! Тихо, не то обеих уволю. Вы обе мне ни к чему. Я держу вас из соображений благотворительности. Итак, Эйфория, какова твоя версия событий?
— Почему вы спрашиваете ее, а не меня? — желает знать Настя.
— Опрос проводится по алфавиту. Эйфория?
— Получается, последнее слово будет за ней? — спрашивает Эйфория.
— Последнее слово всегда за мной. Давай, выкладывай. Дыши глубже. Не грудной клеткой, а животом. Нет, в нашей стране это называется не живот. Ниже, ниже. Раз-два-три, дыши! Вот так. А теперь выкладывай, по какому поводу слезы?
— Потому что она плакса, — говорит Настя.
— Кто тебе позволил говорить?
— Я думала, это свободная страна.
— Страна, может, и свободная, а дом нет. Ну, кто что кому сделал?
— Она стащила мои гранатовые семечки, мэм.
— С какой целью?
— Для сандвича.
— Сандвич с гранатовыми семечками? Для этого надо сойти с ума.
— Она и есть сумасшедшая.
— Не до такой же степени.
— Благодарю вас, миссис Берил, — всхлипывает Эйфория.
— Подожди меня благодарить. Она обвиняет тебя в похищении ее хлеба…
— Не хлеба, мэм, а моих гранатовых семечек, — уточняет Настя.
— Неважно. Это второстепенные подробности. Выкладывай как на духу, Эйфория: ты что-нибудь воровала у мисс Молдавии?
— Нет, мисс Берил.
— Вот и договорились. Теперь поцелуйтесь, и дело с концом.
— Это несправедливое правосудие, — возмущается Настя.
— Всякое правосудие справедливо. Усвойте этот важный урок. У меня воровали драгоценности, часы, мужей. Если бы у меня сумели найти сердце, украли бы и его. Если у вас есть что-то ценное, люди непременно это украдут. Таков закон джунглей. И ты еще смеешь нарушать покой моей квартиры из-за каких-то никчемных семечек!
— Они полезны для здоровья, мэм.
— Как это? Каким образом?
— Их добавляют в салат для лечения артрита.
— У тебя артрит?
— Нет, мэм.
— Тогда как ты можешь знать, что они его лечат?
— Они не дают ему развиться.
— Это называется «профилактика». Всегда полезно использовать правильное слово, но для этого надо его помнить.
— Еще они — профилактика склероза.
— Почему в таком случае ни одна из вас не сообразила посоветовать их мне?
— Потому что она слишком ленивая, — объясняет Настя.
— А ты? Как ты оправдаешься?
— Я не отвечаю за диету.
— У нас другие правила. Либо мой персонал добросовестно выполняет любую работу, либо увольнение.
— Значит, я теперь главная по диете?
— Кто-нибудь что-нибудь говорил про главных? Предостерегала я своих сыночков: не сметь нанимать помощниц из стран восточнее Парижа! К востоку водятся сплошные комиссары. Попробуй вспомнить, что мы здесь живем при демократии.
— Раз я главная за диету, то за что отвечает она?
— Моя ответственность — чтобы все здесь сверкало, — заявляет Эйфория. — Чистить ковер, поправлять подушки — ты мнишь себя выше всего этого, потому что ты из Кишвика.
— Я не горничная. И я не из Кишвика, а из Кишинева.
Принцесса поднимает руку.
— Довольно. Хватит. Здесь нет никаких главных, кроме меня. Беритесь за работу. Чтобы больше ни звука! Мне надо писать дневник. Я еще не добралась даже до 1947 года.
Они бредут прочь, но она снова их окликает.
— Если кому-то из вас интересно, куда подевалась клюква, то это я ее съела. Клюквенный сандвич — гадость. Никогда больше ее мне не покупайте.
16
Прежде чем исчезнуть, Маноло Кармелли позаботился о сыновьях. Коттедж, по крайней мере его полуподвальный этаж, где их мать протрусила всю войну, остался в их распоряжении: хоть живите, хоть сдавайте в аренду, хоть продайте. В любом случае деньги — если бы они возникли — доставались бы им, пока им не исполнится восемнадцать лет. После этого им предстояло самим о себе заботиться. Если бы у них возникло желание содержать дом, то помогать им в этом соглашалась их любимая тетушка Иона, младшая сестра матери.
Сердце Шими тоскливо сжалось. Нет! Только не еще одна носительница фамилии Жилиник с унылым взглядом, оставляющая в корзине для стирки свое нижнее белье. Эфраим тоже не считал, что нуждается в пригляде. Он сам мог покупать себе все необходимое.
Шими покинул школу без всякой квалификации. Не вмешайся война, его учеба могла бы прерваться еще раньше, и о профессии тем более не зашло бы речи. «Орешек» Пэджетт предложил совместный бизнес: торговлю подержанными книгами на стэнморском рынке. Книги они собирали бы по домам недавно скончавшихся людей. Они доставались бы им даром: никому не нужны книги мертвецов. Когда они обратились за советом к дяде Раффи, тот пригладил усы, покачал головой и предложил племяннику работу у себя на складе игрушек на Севен-Систерс-роуд. Шими велели ознакомиться с товаром, вручили ему блокнот и ручку с Микки-Маусом и показали, как сопровождать оптовых покупателей и принимать у них заказы. Через шесть-семь недель дядя Раффи вызвал его к себе в кабинет. «Так не пойдет, Шими, — сказал он. — Ты отлично знаком с товаром, но ты совершенно не умеешь вести себя с людьми».
Под «знакомством с товаром» дядя Раффи имел в виду, что племянник проводит уйму времени за играми. Его завораживали пазлы, особенно сборные. Он обожал передвигать элементы, составляя слова и картинки, любил принцип скольжения одного элемента вверх или вниз, в пустой квадрат, чтобы освободить для передвижения другой. Игровое поле было его владением, пустой квадрат — контрольным центром. Особенно впечатляющих высот он достиг в солитере. Всего за десять секунд он освобождал доску и помещал в середину последний шарик. Однажды он сократил этот срок до восьми секунд. Дядя Раффи уже видел в этом приманку для клиентов: выиграй у Шими — получишь скидку. Но «солитер» не зря значит «одинокий». При выступлении на публике у Шими сразу застывали пальцы.
— Можно мне делать это не на виду? — взмолился он.
— А что толку? — возразил дядя Раффи. — Ладно, не горюй. Хочешь, назначу тебя контролером склада?
— Что нужно будет делать?
— Все то же самое, что сейчас, только без людей.
На «без людей» Шими не мог не согласиться. Но воодушевляться было не в его характере.
— Если вы считаете, что я справлюсь…
— Я знаю, что ты справишься. Сам-то хочешь?
Шими пожал плечами.
— Пожалуй.
В этом и заключалась проблема. Именно об этом всегда твердил Маноло. В парне совершенно не было… «мальчишества».
Со складом он справлялся неплохо. Задача была нехитрая: сразу после войны импорт был хилый; но к своим обязанностям он относился ответственно.
Курсируя по складу, заглядывая в каждый закуток, в каждый контейнер, он обнаружил подвал. Там было пусто, поэтому он попросил у дяди разрешения устроить там кабинет и мастерскую. Раффи обрадовался, что парень высказал хоть какое-то пожелание. Не меньше ему понравилось желание Шими иметь мастерскую, чтобы делать там френологические бюсты, вроде того, который в свое время подарил ему сам дядя Раффи, экспериментировать с материалами и лаками, возможно, даже развернуть бизнес по их продаже. Раффи знал, что его брат не любил сына, и хотел как-то смягчить ситуацию. Он знал, что департамент пожарной охраны будет возражать против печи для обжига в подвале, но за складом находился маленький заброшенный сад, где Шими вполне мог бы «выпекать» свои головы. В дальнейшем — кто знает, он ничего не обещал, но и не исключал — можно было бы попробовать сбывать их оптом клиентам, готовым к эксперименту. В некоторых магазинах были отделы часов, там этот товар пришелся бы кстати. Другой вариант — торговать головами как диковинами. Предметами искусства. Своеобразными из