— Я не спешу улизнуть, но я подустал, — признается он вместо этого.
Она отворачивается, как от грубого отказа.
И она еще называет тонкокожим меня!
2
— Мы установим основополагающие правила, — говорит Принцесса.
Эйфория, катающая хозяйку по кварталам Северного Лондона, которые в последнее десятилетие меняются быстрее всего, думает, что речь идет о ее водительских навыках.
— Я ничего не могу поделать с неровностями проезжей части, миссис Берил.
— Где тебе, дитя мое.
— Хотите, чтобы я ехала медленнее?
— Ехать еще медленнее значит вообще прекратить движение. Что это там?
— Офисный комплекс, миссис Берил.
— Почему в форме кофейной чашки? Не отвечай, откуда тебе знать? Что стояло здесь раньше? Снова не отвечай. Попробую вспомнить сама.
Принцесса силится вспомнить прежний Северный Лондон, прежние магазины и здания, не только чтобы вернуть нарратив своей жизни, но и в надежде, что это упражнение будет полезным для ее мозгов.
Основополагающие правила, о которых она толкует — сама себе, потому что помощь Эйфории ей не нужна, — касаются обмена мнениями и воспоминаниями, который она ведет — и, кажется, с удовольствием — с братом Эфраима. Эти правила относятся не столько к содержанию бесед, сколько к их стилистике. Как вести себя двум древним существам в случае неизбежного непонимания, неловкости, неудобства — по этой части Шими Кармелли, с ее точки зрения, неистощим, не говоря о пропусках и пробелах, когда перед ее глазами начинают крутиться диски времени (за внимание Шими Кармелли она ответственности не несет) и она уже не знает, где находится и кто она такая.
К ней возвращаются забытые слова из детства. Почему так внезапно? «Будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас»[19]. Она видит эти слова вышитыми крестиком, в деревянной рамке, на стене, не то в доме, где она выросла, не то в ее первой школе. Где были эти слова все эти годы? Наверное, ждали своего срока, как медленно прорастающие зерна, в сырых потемках ее души. То есть всегда оставались там. Их ритм сродни ритму ее сердцебиения, хотя в ее сердце никогда не было искреннего стремления им следовать. «Это как у Шекспира: Библия короля Иакова написана нашей кровью», — внушала она своим избалованным ученицам. К каким уголкам ее души были обращены эти слова? Где-то они отдавались — хватит и этого. Отдавались ли они в душе Шими Кармелли?
«Будем друг ко другу добры», — хочется ей воззвать к нему, но как бы он не решил, что она читает ему мораль или, хуже того, тянет его в христианство по заветам апостола Павла.
Тем не менее на третьей своей встрече в парке они достигли согласия. Оба были по складу характера методичными людьми. В той жизни, с которой она рано или поздно расстанется, на всем без исключения будут висеть ярлыки. Шими перестанет дышать, издав, быть может, прощальный вопль, но непременно — в соответствующем событию облачении. Зная это о себе, он принял суровые требования старухи.
Устроившие обоих основополагающие требования гласили следующее.
1. В том, что касается слов, один будет тактично подсказывать другому то, что тот не сможет вспомнить.
Тактичность — это важно. Она не хотела, чтобы он кричал подсказки ей на ухо. Шими на память не жаловался, поэтому реже ее забывал слова. Но при этом следовало учитывать ущербность его словаря по сравнению с ее. Оба имели право на недостатки и на снисхождение к ним. Она сочла важным добавить подпункт:
1а. Проявлять друг к другу доброту.
2. Мы слишком стары для соблюдения формальностей — в части как телесной ущербности, так и дефицита внимания. Один может задержаться в ванной и, вернувшись, застать другого спящим. Никакой отход от общепринятых хороших манер нельзя считать намеренным проступком.
3. Забывчивость не может служить оправданием для повторений. Даже слабеющий ум можно приучить к угадыванию стройной фразы. Должно торжествовать добросердечие, но никто не обязан терпеть скуку. Фраза «кажется, уже поздно» должна восприниматься как окончательная и не требовать повторения.
4. За неимением кого-либо, перед кем нужно было бы держать ответ, за кого приходилось бы волноваться, кому следовало бы подавать пример, перед кем смущаться, мы не должны ставить в наших беседах преграды личным признаниям, неважно, обращены ли таковые в прошлое или в будущее, являются ли воспоминаниями или мечтами. Что не следует понимать как поощрение сентиментальности.
5. Невзирая на вышесказанное, стороны ни при каких обстоятельствах не должны надеяться на возрождение сексуальных чувств.
6. Любой из нас может умереть в процессе обмена словами или их поиска. Да не послужит это причиной для чувства вины, угрызений совести и даже печали со стороны оставшегося в живых.
7. Она не пойдет на его похороны, он — на ее.
3
В пору своего расцвета Берил Дьюзинбери могла заставить какого угодно мужчину перестать думать о какой угодно женщине. Результатом ее чар становилась не измена, а забвение. Мужчина, просыпавшийся в объятиях Берил Дьюзинбери, не предавал жену — он забывал о ее существовании.
Шими Кармелли давно вышел из возраста такого самозабвения, Берил Дьюзинбери давно миновала возраст, когда могла таковое вызвать. Но она настолько завладела его мыслями, что он впал в изумление. На самом деле он думает, конечно, об Эфраиме — как еще объяснить происходящее? Об Эфраиме, спасителе сына Берил Дьюзинбери, как та выразилась. Спаситель! Что она хотела этим сказать, черт возьми? Назначение Берил Дьюзинбери в жизни Шими сводится к тому, чтобы заставлять его размышлять об Эфраиме — впервые, если тот и впрямь был спасителем, — и воспарять. Уноситься вдаль? Нет, просто парить. Что до него, то глупо было бы притворяться, что она не произвела на него впечатления. Вот уже три утра подряд первое, что видит Шими при пробуждении, — это старуха с развевающимися седыми волосами, сидящая на скамейке в саду при крематории, высокомерная, хоть и запинающаяся, в плаще, похожем на расправляемые и снова складываемые ангельские крылья.
Преграждающая ему путь или манящая?
В этом он никак не разберется.
В этой обстановке письмо от вдовы Вольфшейм воспринимается как непрошенный сюрприз. Ванда Вольфшейм? Разве он с такой знаком?
Да-да, знаком — только в другой жизни.
В письме список приглашенных на благотворительное мероприятие, в который вдова Вольфшейм вписала — в той, другой жизни — Шими Кармелли. Он изучает список. Вдова Адлер, вдова Энски, вдова Ацман, вдова Беренблум, вдовы Селия и Синтия Блох, вдова Хомски, вдова Карлбах, три вдовы Коэн, вдова Фекенхейм, вдова Фокслер, вдова Глассман, вдова Глюк, вдова Гешел, вдова Гринвальд, вдова Хеффнер, вдова Хоффман, вдова Хильдершеймер, вдова Лимис (у этой, помнится, был мезальянс), вдова Остропова, вдовая леди Хан, вдова Лернер, вдова Лайонс, вдова Минск, вдова Молотов…
На этом месте он откладывает список.
Его внимание привлекло одно из имен. Хилари Гринвальд, в девичестве Шлосберг, с которой до появления на горизонте Харви Гринвальда он едва не обручился. Вернее, с которой он едва не обручился примерно тогда, когда обручиться с ней вознамерился Харви Гринвальд.
Она заглянула в магазин «Шими’с-оф-Стэнмор» — так состоялось их знакомство. И при этом ничего не приобрела.
Что-то его заставило предложить ей встретиться.
«Если это предложение сделано с видами на возможный брак, то вы должны дать мне время на размышление, — сказала она ему. — Для начала я должна знать, что вы можете мне предложить».
Видимо, то же самое она сказала Харви Гринвальду.
Короткое время Хилари Шлосберг танцевала в кордебалете Тиллера, куда ее взяли за высокий рост. Еще она работала представителем косметической компании, поэтому всегда была хорошо накрашена. Шими почему-то представляет ее в костюме посыльного и в кокетливой шляпке. Зачем такой жизнелюбивой красотке понадобился Шими Кармелли, живший изготовлением и продажей френологических бюстов, оставалось только гадать. У Шими была догадка, что она спутала его с его братом.
Шесть или семь свиданий подряд Шими старался объяснить, что небогат и не сможет дать ей ничего из того, на что она вправе рассчитывать, тогда как Харви Гринвальд прольет на нее золотой дождь, но Хилари Шлосберг всякий раз прерывала его, прикладывая пальчик к его губам. «Я хочу знать, что ты можешь мне предложить в смысле преданности, — объясняла она. — Хочу знать, как сильно бьется для меня твое сердце».
Шими хватало ума не признаваться, что его сердце вообще для нее не бьется. Но он считал необходимым сказать что-то, что помогло бы ей принять разумное решение, не намекая, что разумно было бы остановиться не на нем.
«Я не могу принять такое решение за тебя», — говорил он.
«Очень даже можешь, — возражала Хилари Шлосберг. — Возьми и скажи, что меня любишь».
«Разве этого будет достаточно?»
«Будет, если ты меня убедишь, что не кривишь душой».
Ничего хуже этого она бы не смогла сказать при всем старании. Шими ни в чем не мог убедить себя самого.
Хилари Шлосберг ждала. Ждала. Ждала.
«Ну?» — спросила она, явившись наконец к нему в магазин за ответом. Шими возился под прилавком, не в силах заставить себя поднять на нее глаза.
«Мне нужно еще немного времени, чтобы продумать свое отношение к этому», — сказал Шими. Он подразумевал уместность состязания с другим мужчиной за руку женщины, когда у тебя нет уверенности, что она тебе нужна. Сама мысль о таком состязании была ему противна. Он видел по телевизору, как беженцы дерутся за миску риса, раздаваемого с машин ООН. Или взять толкотню пассажиров метро, как будто они боятся не влезть в последний поезд из ада. Я бы лучше остался на платформе и сгорел, думал он.
В итоге Хилари Шлосберг вышла за Харви Гринвальда и не знала за всю жизнь ни дня счастья. Даже удовольствие от рождения сыновей было испорчено страхом, что они вырастут такими же грязными лживыми подонками, как их отец.