ы ей дать? Но сколько он ни гонит от себя эти мысли, его не отпускает безумная логика: заставляя ту вдову, что помоложе, теряться в догадках, он удерживает ту, что постарше, на расстоянии вытянутой руки.
— Знаете, кто еще подтвердил, что придет? — старается заинтересовать его вдова Вольфшейм. Даже по телефону его уха достигает ее горячее дыхание. Он даже может определить сорт кофе, который она пила. Ванда Вольфшейм славится своей манерой телефонной болтовни. «Люблю создавать у людей чувство, будто я рядом с ними в комнате», — говаривает она. Но он не отрицает, что навыки общения Ванды Вольфшейм делают мир немного лучше. Годами ее телефонная манера склоняет состоятельных людей отдавать миллионы на ее благотворительные затеи.
— Кто же? — соглашается поинтересоваться Шими.
— Ширли Цетлин.
— Я с ней знаком?
— Она говорит, что знакома с вами. Ей так хочется прийти, что я даже не уверена, что ее надо пускать.
Он, конечно, только притворяется, что не помнит Ширли Цетлин. Он помнит всех. Но изображать ослабление памяти — привилегия старости. Как бы это не было единственной ее привилегией.
Ширли Цетлин… Боже!
Или взять Берни Добера, вздумавшего некоторое время назад обследовать простату Шими старомодным способом. Пока Шими находился в полной его власти, он воспользовался случаем, чтобы обсудить с ним персонажей Диккенса.
— Почему вы, британцы, не способные сварить даже чашку достойного кофе, находите такими забавными эти имена? Свидлпайп, Господи Боже мой! Уэкфорд Сквирс! Ну, что за имечко — Уэкфорд Сквирс?
Шими не собирался взахлеб доказывать достоинства Диккенса, лежа на боку на широком куске бумажного кухонного полотенца, с обтянутым латексом пальцем Добера у себя в заднем проходе. Он назвал еще пару фамилий для ускорения процесса — Макчокамчайлд и сержант Базфаз — и сказал, что тоже недоумевает, почему они кого-то забавляют.
Но теперь Добер считает, что при каждой встрече должен потчевать его Памблчуком или Физзивигом. Если честно, у Шими есть для обсуждения темы поважнее. Например, как относиться к тому, что он стал мочиться реже прежнего или по крайней мере уже не боится описаться? Возможно ли, чтобы прежний недуг ушел без медицинского вмешательства?
Он заходит к доктору для короткой консультации. И плевать ему на деньги.
Добер хочет знать, произошли ли в обстоятельствах Шими существенные перемены.
— Умер мой брат.
— Вы были близки?
Сколько раз его будут об этом спрашивать?
— И да, и нет. Но разве близость как-то влияет на мочевой пузырь?
Добер чешет в голове.
— В случае большой близости я бы ожидал, что вы зачастите в туалет. Так действует большое горе. Нет близости — нет изменений. На вашем месте я бы вздохнул с облегчением.
— Я так и делаю, но это еще не все. Я завязал знакомство — не знаю, как еще это назвать, — с одной женщиной, хорошо знавшей моего брата. Она старше меня…
Добер бестактно роняет челюсть. Старше Шими Кармелли? Старше Шими Кармелли — и при этом объект романтического, пусть и не вызывающего эрекции, интереса?
Шими замечает интерес врача.
— Старики не кажутся стариками старикам.
Добер строит гримасу человека, не способного даже помыслить о том, чтобы обидеть пациента.
— В самую точку! — восторгается он. — Не возражаете, если я это запишу?
— Я не хочу сказать, что это получит развитие. Предпочел бы, чтобы и она относилась к этому так же. Откровенно говоря, я даже не уверен, что мы друг другу нравимся. Но для нас обоих это — способ сохранять связь с Эфраимом.
— С вашим братом?
— Да.
— Кем он был ей?
— Понятия не имею. Пытаюсь выяснить. Но меня занимает вопрос — его я вам и задаю, — может ли здесь быть какая-то связь.
— С беганием в туалет?
— С не таким частым беганием в туалет, как раньше.
— Повторяю, я бы ожидал противоположного. Волнение, возбуждение обычно чаще гоняют в туалет.
— Следуя вашей логике, я не взволнован и не возбужден.
— Или это, или вы говорите неправду.
— Зачем мне вас обманывать?
— Не меня, себя.
Шими закатывает глаза.
Добер косится на часы.
— В этой части вам не обязательно ко мне прислушиваться. Я не психотерапевт. Вы лучше разбираетесь в своих чувствах.
— Наверное, — кивает Шими, хотя на самом деле он в своих чувствах не разбирается.
— Натаниэль Уинкл! — выпаливает Добер на прощанье.
Еще одна проблема, ждущая решения, — ресторан. Не близится ли к закату его карьера гадателя на картах в «Фин Хо» — пусть он и занялся этим делом здесь уже на ее закате? Отчасти причина этого неудовольствия — домогательства вдовы Вольфшейм. Жизнь упростилась бы, если бы он вообще закончил с картами. «Я подал в отставку», — сказал бы он ей тогда. Но дело еще и в Берил Дьюзинбери. Вернее, в ее помощнице. Ему не нравится, что она донесла, что видела его за делом в «Фин Хо». Вдруг она опять туда наведается? Вдруг приведет с собой свою старую хозяйку? Он не смог бы внятно объяснить, почему его тревожит такая возможность. Почему он предпочел бы, чтобы Берил Дьюзинбери осталась в неведении насчет его занятия? В чем здесь вред? Не видит ли он в ней существо более высокого полета, слишком утонченное, чтобы знать, чем он промышляет на Финчли-роуд, когда цивилизованные мужчины его возраста уже читают в постели «Бесплодную землю»? Уж не считает ли он унижением для себя попасться там ей на глаза?
Но как же тогда Эфраим, сидевший в тюрьме, злоупотреблявший спиртным, валявшийся бог знает с кем в канаве, — как она смогла примириться с этим?
Все дело в обаянии, приходит к выводу он. Эфраим пользовался дурной славой, а Шими всего лишь скучен. «Фин Хо» уже не тот, как и весь остальной мир. Пусть он продолжает удивлять стариков и вдов своим умением одним взглядом читать колоду карт, все же трудно отрицать, что в эру вездесущих медиаиллюзионистов и прорицателей, преодолевающих время и пространство благодаря чуду видео и телевидения, в век торжества микрочипов, делающих за долю секунды то, чего старомодные исполнители вроде Шими не добились бы и за полстолетия, его манера крупнотоннажного прогнозирования вышла из моды. Мобильные телефоны позволяют заглянуть в будущее несравненно глубже, чем тысячи карточных колод. Настало время, когда посетители «Фин Хо» при его приближении к их столиком все чаще отворачиваются. Еще случается, что кто-нибудь изрядно подгулявший помашет двадцатифунтовой купюрой, подманивая его, и позволит разложить карты и предсказать судьбу среди тарелок с уткой по-пекински; но на нынешнюю публику сложнее произвести впечатление, и она так озабочена гигиеной, что скорее заплатит ему, чтобы он не приближался.
В результате он все чаще стоит без дела, не зная, чем заняться. Еще одно культурное изменение, перед которым не устоял «Фин Хо», — коллективное празднование дней рождения. Не меньше чем по пять раз за вечер ресторан замирает минимум на десять секунд, гаснет свет, вносят торт, официанты окружают столик виновника торжества и поют Happy Birthday. Шими ощущает молчаливый напор, требование присоединиться к остальным. Он, кстати, единственный, кто знает слова. Но для него присоединиться, конечно, категорически невозможно.
Ему еще везет: хозяин ресторана хорошо к нему относится и никогда не забывает позвать его за стол, за которым персонал подъедает под конец вечера все, что осталось. И неважно, насколько мало посетителей остались им довольны и скольким официанткам он помешал.
— Мой отец давал вам работу, я тоже так делаю, — говорит ему Раймонд Хо.
— Я не могу все время пользоваться вашей благотворительностью, — отвечает Шими.
— Это не благотворительность, а традиция.
Шими знает, что значит «традиция». Он — старейшина заведения теперь, когда отец Раймонда, тоже Раймонд, основатель ресторана, впоследствии сидевший спиной к кухне и смотревший невидящим взглядом на улицу, покинул этот мир уже не только душой, но и телом. Шими так же бесполезен, его чтят только за то, что он еще жив. Китайцам присуще глубокое уважение к почтенным летам. Ну, и к тем, кто, обитая над их ресторанами, не жалуется на запахи.
Ему давно надо было положить этому конец, но он все тянет. Работники ресторана с их непостижимым смехом и по-прежнему непонятным разговором заменяют ему семью. Ли Лин, трогавшей его пиджак и говорившей ему приятные слова, давно нет. Ее заменила другая Ли Лин, дочь первой, тоже находящая его забавным и так же по-сестрински трогающая его пиджак.
Поэтому ему стыдно, что он стыдится там работать.
И вот теперь, как будто мало всего остального для того, чтобы он не спал по ночам, снова возникла Ширли Цетлин.
«Давайте прогуляемся», — предложил ему, помнится, Ши скрипучим шепотом. Шими до сих пор чувствует запах шницеля у него изо рта. Они обедали за соседними столиками в кафе «Буковель» недалеко от станции подземки «Свисс Коттедж». Шими нравился «Буковель» — не столько из-за еды, сколько из-за звучавших там языков. К их числу не относился язык психиатрии, на котором бегло говорили многие завсегдатаи «Буковеля», — его Шими не воспринимал, потому что не верил в психологические объяснения чего бы то ни было; но ему с лихвой хватало русского, венгерского, немецкого с венецианским акцентом, чешского, а также того унылого карпатского диалекта, на котором его мать когда-то тщетно пыталась побороть его тревоги. Если «Буковель» оставался пристанищем беженцев и с 1930-х годов, когда он открыл свои двери, давал видимость утешения многим лишенным всякого имущества людям со всей Европы, то для Шими, лондонского лишенца, он играл противоположную роль: там он воображал, что очутился дома, среди сумрачных лесов и голых скал, о которых судачили вокруг него. Неважно, говорил ли с кем-либо он сам. Достаточно было просто слушать. Собственно, так было даже лучше. Заговоришь с кем-нибудь — не избежишь недопонимания.
Ши Цетлин и Шими раскланивались, не более того, общность их интересов исчерпывалась местным шницелем. Цетлин носил шарф футбольного болельщика и летал в Лас-Вегас, где глазел на Барбру Стрейзанд. На улице он разглядывал женщин с головы до ног и не стеснялся попросить об услуге незнакомца вроде Шими Кармелли.