— Лучше не спорьте, трусы. Я специально все огрубляю для вашего же блага. И все равно выходит сущая мелочь. Вы были смешным в ваших собственных глазах. Мне трудно поверить, что все, что вы можете мне рассказать, — это что вам не нравится ощущение дешевое нижнего белья на вашем теле. Если уж совсем начистоту, то мне тоже. А теперь поведайте мне что-нибудь по-настоящему плохое. У меня забронирован билет в ад. Что натворили вы, чтобы убедить меня, что присоединитесь ко мне в аду? Кого вы убили?
— Теперь вы все знаете, — говорит Шими, нарисовав ей всю картину — себя у изголовья матери, неспособного не то что ей помочь, но даже к ней притронуться, даже ответить на ее зов. Совершенно бесполезный, бесплодный, никчемный мальчишка.
Принцесса усмехается про себя. «Праздный». Как вовремя подворачивается иногда подходящее словечко!
— Я все еще не заслужил вашего презрения? — спрашивает он, опасаясь, что она отвлеклась.
— Недурно, — спохватывается она, — но это пока еще не худшая история из всех, которые мне доводилось слышать. Ни у всякого хватит смелости выхаживать умирающую. Так что — нет: я по-прежнему жду, что вы признаетесь в чем-то по-настоящему мерзком. Пока что были трусы и тошнота — велика важность! Выходит, я отправлюсь в ад в одиночестве.
Шими не сводит с нее глаз.
— Вскоре после ее смерти я занялся мастурбацией.
— Не сняв ее…
— Нет, я был без всего.
— Наконец-то прогресс! Надеюсь, вам удалось проникнуться к себе чувством гадливости.
— Конечно.
— Раз так, вот вам урок номер два: весь этот стыд был между вами и вашей биологией, а не между вами и вашей матерью.
После этого молчание так затягивается, что вполне можно успеть пропутешествовать по жизни от рождения до смерти и назад.
— Это было в утро ее похорон.
9
Сыновья беспокоятся за свою мать. Они вслушиваются в дрожь земли, то есть сидят в кухне и внимают болтовне Насти, из которой следует, что их мать вознамерилась поселить у себя мужчину.
— Она об этом говорила?
— Я слышала серьезный спор.
— Насколько серьезный?
— Тихими голосами.
— О чем был спор?
— Они говорят слишком тихо, чтобы расслышать. Но однажды я вошла с подносом и услышала разговор про детей.
— Чьих детей?
Настя пожимает плечами.
— Может, у них общие дети…
— Вы хотите сказать, что у них план создать семью?
Настя прыскает.
— Думаю, для этого миссис Берил слишком стара.
По мнению сыновей, их мамаша на все способна. Но не считает ли Настя, что это был разговор об уже существующих у этой парочки детях?
— Я так и подумала, когда вошла с подносом.
Пен и Сэнди переглядываются. Пестрота жизни их матери для них не новость. Им уже приходила на ум мысль, что в избирательных округах у них могут быть братья и сестра, и они время от времени это обсуждали. Но они рассчитывали, что бессердечие надоумит мать не ставить это потомство у них на пути. Раз она забыла своих возлюбленных, то с нее станется забыть и своих детей. Поразительно, что она помнит хотя бы их, Пена и Сэнди; по их мнению, это можно объяснить тем, что ей не полностью безразличны их отцы, или тем, что по крайней мере один из их отцов проявил о ней неожиданную заботу; впрочем, их отцов она тоже помнила не всегда.
Пен манит Сэнди в сторону.
— Вдруг объявился папаша Тахана?
Сэнди пожимает плечами. Здесь широчайшее поле для догадок.
Тахан — их загадочный брат, о котором они знают, но склонны считать его подкидышем ввиду слишком позднего появления и потому маловероятного рождения естественным способом. Оба поднимались по университетским ступенькам со скоростью улитки, диктуемой политическими амбициями: один в качестве председателя Ассоциации консерваторов Оксфордского университета, другой в качестве президента Клуба лейбористов Кембриджского университета. Хотя старший несколько обходил младшего, младший неуклонно наступал старшему на пятки. Оба так или иначе задержались в студенческой политике дольше, чем требовалось для поступательного карьерного роста. Из-за неотложных дел они подолгу не виделись с матерью, но, изредка синхронизируя свои календари и вырываясь к ней вдвоем, заставали в бывшей своей комнате Тахана, игравшего в их старые игрушки. «Не смейте спрашивать», — предостерегала их Принцесса.
Но они считали себя вправе знать, не приходится ли он им братом.
— Похоже на то, — отвечала Принцесса.
— А кто отец?
— Сказано вам, не спрашивайте.
От присутствия Тахана их отношения с матерью заметно не менялись. Разве что Сэнди как-то раз обмолвился о том, что не возражал бы против более счастливого детства, да еще Пен пожалел, что его отправили в интернат, а не в обычную школу, однако ни тот ни другой не смогли вразумительно возразить на ее довод о предоставленных им преимуществах, которыми они пользовались до сих пор, — как следствии недостатка любви дома и элитарного образования.
— Сколько этому человеку лет? — спрашивает Сэнди, снова поворачиваясь к Насте.
— Он старый-престарый.
— Что вы о нем знаете?
— Эйфория говорит, что он картежник. Хотите, скажу вам как есть? Он русский агент! Он даже в шахматы выигрывает.
Против русского агента они ничего не имеют. От русского агента даже может быть польза. Хотя это, с их точки зрения, маловероятно. Их больше тревожат карты. Картежники губят сначала собственное состояние, а потом любое другое, до которого дотягиваются. Если его угораздит напомнить их матери о былом и попросить в память о былом пару сотен тысяч фунтов, то где гарантия, что она ему откажет?
— Как часто он сюда наведывается? — спрашивает Пен.
— Как когда. Раз в неделю.
— И как долго остается… в среднем?
— Иногда на весь день. Придет к ленчу и сидит.
— Но хотя бы вечером он уходит?
Сэнди реагирует на вопрос брата насмешливым покачиванием головы. Уместно ли им теперь печься о материнской чести?
Разговор прерван появлением матери в японском кимоно, которое она носит вместо халата. Она дремала, а теперь желает чаю.
— Что вы тут замышляете? — спрашивает она.
— Это вместо «здравствуйте»?
— Я поздороваюсь после того, как вы скажете, что у вас на уме.
— Мы интересовались твоим самочувствием.
— Спросили бы меня саму.
— Ты спала. И вообще, ты несерьезно относишься к своим затруднениям.
— У меня нет никаких затруднений. Настя, что они у тебя выпытывали?
— Условия жизни трудящихся у меня в стране.
— Какие еще трудящиеся у тебя в стране? Я думала, все они здесь, получают бесплатное лечение от нашей системы здравоохранения.
Пен закатывает глаза, Сэнди — нет.
Обоих — причем одновременно — посещает мысль, что можно спросить напрямую ее саму: «Мама, ты часом не…»
Сэнди на правах старшего набирает в легкие воздуху и идет напролом:
— Мама, давай не будем ходить вокруг да около. До нашего слуха дошло…
— Что за странное выражение!
— Нам стало известно…
— Еще хуже! Чтобы что-то стало известно, надо приложить старания. Что вы вынюхиваете, о чем выведываете у моих гувернанток? Кто такой мой новый мужчина? У этой можете не спрашивать — она сама в поиске.
Настя фыркает.
— Значит, кто-то есть?
— А вам хотелось бы, чтобы никого не было? Чтобы я провела свои последние дни одна?
Пен напоминает ей, что у нее есть семья: сыновья, их дети, дети детей.
Она советует ему не пытаться цитировать Библию и напоминает, что видится даже с правнуками. Нечасто — aber macht nichts[23], но и нередко. У малышни липкие пальцы и жадные глаза. Или наоборот. Вряд ли это потомки Адама. И, насколько можно судить, они не готовы обеспечить ей словесные стимулы для продления жизни.
— Мы могли бы привести тебе интересного собеседника, — говорит Сэнди.
Принцесса смеется самым гулким смехом, на который способна.
— Это был бы кто-то из твоей партии?
— Если пожелаешь.
— Или, если пожелаешь, из моей, — вставляет Пен.
— В твоей партии с разговорами туго.
— Ты не так говорила, когда позволила поцеловать тебя Блэру.
— Он был златоуст, поэтому вы от него избавились.
— Златоуст необязательно привержен истине.
— Так мог бы сказать твой отец. Если это и есть пример беседы, которую вы предлагаете, то нет, благодарю. Истина! С чего вы взяли, что я ищу истину? Я с ней покончила. Она так голосила, что я выкинула ее из моей постели.
— Так чего ты ищешь, мама?
— Ты хотел спросить не об этом. Что я нашла — вот что ты на самом деле хочешь узнать.
— И?
— Все будет раскрыто, когда у меня будет соответствующее настроение. А пока вернитесь на свои места и предоставьте мне самой распорядиться моими последними днями. Если вы беспокоитесь за ваше наследство, то лучше не надо.
С этими словами она взмахивает полами кимоно, как будто гоня неприятный запах, потуже запахивается и упругим шагом, как амазонка, возвращается к себе в спальню.
Правда, через мгновение в щели в двери снова появляется ее голова.
— Я забыла поздороваться. Здравствуйте!
Нет сомнения, что она крепнет на глазах.
Она наблюдает из окна спальни, как они выходят из дома и, задрав головы, смотрят на ее окно. Они напоминают ей Лорела и Харди[24]: тот, что потолще, напорист и нетерпелив, а худой все время недоумевает, почему постоянно достается именно ему. Ей любопытно, догадывались ли они сами когда-нибудь взглянуть на себя под этим углом. Ясно, что нет, никогда. Им некогда, они делают политические карьеры. По ее мнению, любого перспективного кандидата в политики должна сперва публично допросить его мать. Тогда не избрали бы ни одного. Она могла часами наблюдать за этими двумя. Это смахивало на немое кино. Смотреть на идущих по улице людей сверху — бодрящее упражнение. При взгляде сверху человеческая деятельность всегда выглядит глупой и жалкой.