— Я бы не возражала, если бы вы почаще спотыкались, — призналась она.
Этим глаголом она обозначила случившееся с ним.
— Зачем? Чтобы дольше за мной ухаживать?
— Не называйте это так. Я вам не курица-наседка.
— Как же мне это называть?
— Продлением нашего благоприятного шанса.
— Шанса для чего?
— Не заставляйте меня говорить грубости.
— Как бы помогло этому неназываемому мое более частое спотыкание?
— Мы с вами испытывали бы неуверенность относительно одного и того же. У вас слишком хорошая память. Вы недостаточно часто себя удивляете.
— Почему это должно составлять для нас проблему?
— Кто говорит о проблеме?
— Вы ее подразумевали.
— Нет, это ваше умозаключение.
— Вам бы тоже попробовать упасть, миссис Дьюзинбери. Вы бы стали не такой педантичной.
Она отмахнулась от критики, как от назойливого насекомого.
— Обойдусь без падений. Я и так в тумане. А вот вам недурно бы затуманить некоторые углы. Тот, кто знает свою жизнь настолько хорошо, что никогда себя не удивляет, лишает себя будущего. У вас частенько бывает такой вид, будто вы знаете, как все это кончится.
— Значит, я произвожу ложное впечатление. То, что вы видите, — это страх. Я боюсь, что свеча потухнет без церемоний и суеты. Раз — и все. Боюсь, что все кончится ничем.
— Тогда мы должны постараться, чтобы это было крупное «ничто». Я переселила вас не ради мелочей.
— Вы признаете, что переселили меня?
— Временно.
Он покосился на свои часы.
— Кстати, о времени…
— Я говорю не об этом, а о малодушии. Вы думаете, что конец близок, потому что тысячу раз повторяли себе одну и ту же историю. Рискните, расскажите что-нибудь другое. Допустите риск другого конца. Для меня, если не для себя самого. Я отказываюсь разрешить вам знать меня так же, как вы знаете себя.
— Тогда мне лучше перебраться на другую сторону улицы.
— Ничего подобного. Разве мы с вами не бросаем вызов судьбе? Любой может преподнести сюрприз, если видеть его раз в год. Настоящая гениальность в том, чтобы заставить затаить дыхание даже того, кто ни на час от вас не отходит.
— Вы очень требовательны к себе.
— И к вам.
— Я чреват сюрпризами в большей степени, чем вам кажется. Возможно, вы не считаете, что от меня можно многого ожидать, но я не закрыт для будущего. В данный момент я бы назвал себя источником тревоги.
— Наверное, это последствие вашего падения.
— Ничего подобного, у меня это наследственное. Моя мать и ее сестры были как музыкальные инструменты, как женский оркестр ксилофонов: каждая ждала удара молотком по другим. Страх был единственной музыкой, которую они слышали. Непорядок у одной из них означал беду сразу для всех. Но я уже не в том возрасте, чтобы ждать непорядка. Он уже случился. Теперь я в ожидании противоположного: не того, что все вдруг выправится, нет, одного маленького падения для этого мало, но что все как-то оформится, знаете, как бывает в конце хорошей детективной истории, когда вы вдруг понимаете, почему все произошло именно так, а не иначе.
— Только не говорите мне, что ждете ослепительной вспышки.
— Нет, не ослепительной. Разве что лучика, проблеска.
— Правды?
— Так далеко я бы не заходил. Хватит и легкого подбадривания.
— В чем?
— Сам не знаю. Знал бы — может, обошелся бы и без этого. Могу рассуждать только от противного. От противоположности смерти, вроде устрицы на вашей вышивке, проваливающейся в разинутую пасть. И никто не слушает…
— Слушать буду я.
— Этого мало. Нужно, чтобы мне что-то сказали. Хочу услышать свое имя. Хочу старомодного благословения.
— Вас благословлю я.
— Я приму ваше благословение с величайшей благодарностью. Однако вы — заинтересованное лицо. Вы не можете отвечать за безликую природу. И вообще, вы ни во что это не верите.
— Не надо строить домыслы о моих верованиях на основании моих вышивок. Они — вымысел.
— Все мы — вымысел, — сказал он, не вполне зная, что, собственно, имеет в виду. — Возможно, мне только того и надо, чтобы кто-нибудь сказал мне, что я настоящий. Доброжелательного подтверждения моей реальности. Галочки в таблице. Отметки о моем присутствии, как в журнале обхода или при перекличке. «Шими Кармелли? — Здесь!» Только меня, конечно, здесь не будет, исчезну, и ищи-свищи. Но если меня отметят, то…
— То что?
— То я буду счастлив.
— Это будет личное счастье?
Какого ответа она от него ждала? Что он счастлив с ней? Что она сделала его счастливым? Он даже мог сказать это и почти что сказал — почти, но не вполне.
А сказал он вот что:
— Да, и оно тоже. Но не знаю, поверите ли вы мне, если я скажу о метафизическом счастье. О зачислении в порядок вещей. Ты не аберрация, Шими. Ты делал то и это потому, что так принято среди людей. Потому что это ожидаемо. При всех своих ошибках ты принадлежишь к людской породе. А не так, что сегодня ты здесь, а завтра тебя нет…
— Нет, конечно, вы не такой.
— Смейтесь, сколько хотите, но вы ведь знаете, что я имею в виду. Я ищу великого уверения: «Ты не та устрица, Шими».
— Вы заставляете меня пожалеть, что я ее вышила.
— Не говорите так. Вам не идет о чем-либо жалеть. Сожаления должны были бы звучать с другой стороны: от Бога, Природы — называйте, как хотите. Жаль, что мы создали тебя таким. Это то, чего мне недостает, — извинений свыше. По меньшей мере понимающего жеста. Пары протянувшихся из облаков рук, держащих мою голову.
— Голову? Вы хотели сказать, вашу руку?
— Нет, голову.
— Почему голову?
— Не знаю. Чтобы из нее ничего больше не выпадало. Мне нужна уверенность, что все на месте.
— Вот, значит, в чем причина всех ваших горстей, — в выпадении? Я склонялась к мысли, что вам хотелось бы, чтобы в конце все это из вас вытрясли.
— Нет, я хочу оставаться целостным, полным себя, слышать внутри себя музыку. Скажем, Шумана в исполнении Горовица.
— Если вам будут держать голову, то вы не услышите никакой приятной музыки.
— Она будет звучать у меня в душе.
В ее взгляде на него была тоска. Ей было грустно за него, грустно за себя. Не хотелось ли ей услышать, что ему понравилось бы, если бы при его окончательном уходе звучал ее голос? Не Музыка Сфер, а Ее Музыка?
Он был почти готов это сказать.
— Вы бы находились в объятиях Вселенной?
Он был почти готов ответить: нет, у вас в объятиях, но он повторил то, что уже говорил:
— Пусть бы мою голову держали руки Вселенной.
Она знала об ограничениях. Со Вселенной не посоревнуешься. Но она все равно взяла ответственность за него на себя.
— Раз так, моя задача облегчается, — сказала она.
Он сказал, что готов вернуться к себе, перейдя через улицу, но она заверила его, что это необязательно. Здесь / там, жизнь / смерть — та же разница.
2
— Они разобрались в вашей подноготной, — сообщает она Шими.
— Кто?
— Не воображайте, что Ми-5. Мои мальчики.
— Что же они выяснили?
— Они раскопали ваши русские связи. Они знают, что вы шпион.
— А известно им, что я играю на балалайке и женат на дочери Солженицына?
— Говорю вам, они знают все.
— Держу пари, они не знают, что я почти всю жизнь составлял пазлы в подвале на Севен-Систерс-роуд, рядом с пабом, где пили теплое пиво Троцкий и Ленин, за чтением «Детей воды» Чарльза Кингсли.
— Кто читал «Детей воды», Троцкий с Лениным?
— Я!
— Что еще причудливее! «Дети воды» и вы? Вы становитесь час от часу интереснее. Почему вы не рассказывали мне этого раньше?
— Хочется подольше не расставаться со своими секретами.
— Да, уж, этот вы берегли! Я знаю, где вы родились и выросли, знаю, где ходили в школу, мне знакомы ящики в шкафу вашей матери снаружи и изнутри, знакомо бомбоубежище, где вы учились обижаться на брата, ваш китайский ресторан, ваша ванная, ваши знакомые-вдовы, но «Дети воды»?.. С какой стати? Вас рожали в воде?
— В каком-то смысле да. Стояло удушливо жаркое лето. Моя мать, производя меня на свет, была вся в поту. Тарантул, надо полагать, искал воду.
— Какой еще тарантул?
— Тот, что пробежал по моей ножке. Это мой любимый рассказ.
— Значит, это ложь.
— Дайте определение лжи… Раз я помню тарантула, значит, он был.
— В следующий раз вы скажете, что он, убегая, утащил послед.
— Так оно и было.
— Значит, вы сидели в подвале, складывали пазлы и читали «Детей воды»? У вас талант к патетике.
— Как и у Чарльза Кингсли. Я обожал эту книгу. У меня была к ней сердечная привязанность: книга была мамина. Она читала ее мне вслух, мы вместе разглядывали иллюстрации. На них маленький викторианский трубочист плавал в компании взрослых фей. Они брали его на руки и ласково смывали с него сажу. Ну, что тут еще скажешь?
Она ничего не говорит.
Зато она думает. Уж не эта ли роль отведена ей в порченой жизни Шими Кармелли? Может, она — одна из фей, вооруженная бруском мыла?
— Я очень рада, — сообщила Эйфория, входя с чашкой горячего шоколада, — что мистер Шими поправляется.
Взгляд Принцессы, обращенный на мистера Шими, был долог и выразителен.
— Я говорила вам не поощрять фамильярность со стороны слуг.
Эйфория пятится назад.
— Я хочу, чтобы, общаясь со мной, они не напрягались, только и всего.
— Почему бы им при общении с вами не напрягаться? Со мной они напрягаются. Вы, надеюсь, не замышляете ленинского потрясения домашних устоев по той причине, что вы обожали с ним на пару «Детей воды»?
— Мне не нравится обращение «мистер Кармелли», «мистером Кармелли» был мой отец.
— Я возражаю не против обращения, я — противница фамильярности.
Боясь, что вина на ней, Эйфория сказала:
— Простите, миссис Берил.
— В будущем высказывайте ваши соображения о здоровье мистера Кармелли прямо мне. И прекратите болтать с моими сыновьями.