Впервые Фрэнк услышал слово «коммунист» в день похорон Опы, когда Элоиза приехала из Чикаго домой. Бабушка Мэри и мама стояли на кухне, и он услышал, как бабушка говорит маме:
– Элоиза не коммунистка, это все ее парень.
Фрэнк подошел к тарелке с сэндвичами и взял еще один. Конечно, он сожалел о смерти Опы, ну, в каком-то смысле. Они с Джоуи и Лиллиан успели попрощаться с ним всего четыре дня назад. Мама разрешила мальчикам не ходить в школу, одела их в отглаженные рубашки и брюки, а потом они с папой отвезли их в дом Опы и Омы, где в гостиной стояла кровать. На ней лежал Опа, до подбородка укрытый одеялом, хотя было жарко. Голова Опы выглядела крошечной, глаза были закрыты. Фрэнк едва слышал, как он дышит. Мама подвела их к кровати по одному и велела им взять Опу за руку и сказать: «Прощай, Опа, да пребудет с тобой Господь. Я тебя люблю», – а потом поцеловать его в щеку. Щека была морщинистая и сухая, словно осенний лист. Мама сказала, Опа жив, и Фрэнк решил, что это, наверное, правда, но в то же время он понимал, что этой жизни очень мало и она вот-вот готова оборваться.
Фрэнк ловко умел подслушивать (хотя сам он называл это просто «обращать внимание»), поэтому из отдельных разговоров взрослых много чего узнал об Опе. Тот родился в тысяча восемьсот сороковом, еще до образования штата Айова, прибыл в Америку на крошечном корабле, где даже не было окон, в которые он мог бы выглянуть, сразу после Гражданской войны познакомился с Омой в Кливленде, Огайо, где, судя по всему, все говорили по-немецки, совсем как в Германии. А потом они перебрались в Айову.
Теперь бабушка Мэри сказала маме:
– Что ж, Опа всегда говорил, что лучше уж коммунист, чем агроном. Но он говорил это только по-немецки.
– В те времена коммунисты были другими.
Возможно, Фрэнк и развесил уши, но он стоял с невинным видом у стола, взяв себе два сэндвича с ветчиной и яичный салат, который очень любил. Он протянул руку за улиткой.
Если верить Опе, в Айове он пахал поля ложкой, ползая на коленях, хотя Ома всегда стучала его по колену, когда он это говорил, и восклицала:
– У тебя были Тата и Моска, лучшие бельгийские тяжеловозы в округе!
– Ja, ну, они смотрели на меня и ржали, пока я отлично справлялся со своей ложкой!
И все смеялись над этим. Опа начал с шестидесяти акров («Так много! В Германии ни один простой человек, вроде вашего Опы, не мог бы иметь шестьдесят акров! У большинства было шесть на четыре фута»). Со временем Опа увеличил свои владения до восьмидесяти акров и всегда говорил, что доволен этим. Кажется, дядя Рольф обрабатывал их для него уже лет десять. В какие-то годы он засаживал их травой на сено, а в какие-то – овсом.
Фрэнк увидел, что бабушка Мэри снова заплакала, и вынес тарелку из комнаты.
– Я всегда так радовалась, что он мой отец. Всегда.
А мама сказала:
– Мы все были этому рады, – и обняла бабушку Мэри.
Элоиза сидела на диване. С одной стороны от нее была Лиллиан, с другой Джоуи. Она играла с ними в «камень-ножницы-бумага», и Лиллиан смеялась. Все трое стукнули кулаками по колену Элоизы и назвали свои ставки. Джоуи раскрыл кулак, Элоиза тоже, а Лиллиан растопырила указательный и большой пальцы и притворилась, что режет их «бумагу». Фрэнк поставил тарелку и спросил:
– Можно я сыграю?
– Конечно, – ответила Элоиза.
Джоуи нахмурился, а Лиллиан сказала:
– Фрэнки дерется.
– Правда? – спросила Элоиза.
– Если у него выпадает камень, а у тебя ножницы, Фрэнки говорит, что может ударить тебя по руке, – объяснил Джоуи.
Элоиза посмотрела на него.
– Это правда?
– Я не больно бью.
– Больно, – упрямо сказала Лиллиан.
Лиллиан было четыре с половиной года, но, как считал Фрэнки, она говорила, как будто ей уже шесть или семь.
– В этот раз не буду, – сказал он. – На сегодня отменю это правило.
– О’кей, – согласилась Элоиза.
Сыграли четыре раунда. Фрэнк выиграл один раунд с бумагой, Джоуи – один с камнем, а Элоиза – два, с ножницами и камнем. Лиллиан зевнула и прислонилась к Элоизе, и та обняла девочку. Джоуи взял Элоизу за запястье и посмотрел на ее часы.
– Уже девять пятнадцать, – сказал он.
– Поздно, – сказала Элоиза.
– Ну так иди спать, – велел Фрэнк. Самому ему не терпелось узнать, что такое «коммунист».
При одной мысли о постели Джоуи начал зевать.
– Я совсем не устал, – сказал Фрэнк.
– А ты когда-нибудь устаешь? – спросила Элоиза.
Фрэнк пожал плечами. Если честно, то нет. Даже когда он вечером ложился спать, он делал это только потому, что ему так велели, а не потому, что устал. Фрэнк спросил Элоизу:
– Ты скучаешь по Опе?
– Конечно. Все скучают по Опе. Он всегда был добр. Он единственный из всех, кого я встречала, кто всегда был добр.
– Почему? – спросил Джоуи.
– Он говорил, что оставил свою вредную часть в Германии, – ответила Элоиза. – Когда корабль выходил из гавани, она стояла на причале и звала его. Это был его злой близнец. Я много лет думала, что у него и правда был близнец.
– А на самом деле? – спросил Джоуи. Но Фрэнк знал ответ.
– Нет, это он просто так говорил.
После этого они надолго замолчали, и словно по волшебству Джоуи снова зевнул и встал с дивана, а Лиллиан, которая еще несколько часов назад должна была лечь в постель, закрыла глаза и уснула.
– Элоиза… – начал Фрэнк.
– Что?
– Что такое «коммунист»?
Элоиза лишь улыбнулась.
– Ты коммунистка?
– Не совсем. А кто-то сказал, что я коммунистка?
– Нет.
– Тогда почему ты спрашиваешь?
Она поудобнее устроилась на диване и положила Лиллиан на спину, потом сняла со спинки дивана шаль, которую сшила бабушка Элизабет, и накрыла ею девочку.
– Говорят, твой ухажер – коммунист.
Теперь Элоиза расхохоталась.
– Почему ты смеешься?
– При мысли о том, что кто-то назвал Юлиуса Зильбера «ухажером». Он бы назвал себя моим товарищем.
– А что это?
– Мой друг и коллега, тот, кто хочет того же, что и я. Мы не произносим слова типа «ухажер» или «жених». Это слишком по-французски. Юлиус англичанин.
– То есть коммунист – это тот, кто не любит все французское? Дедушка Уилмер такой.
Элоиза поджала губы, откинулась на спинку дивана и сказала:
– Ну, Фрэнки, не пойму, ты меня разыгрываешь или тебе и правда интересно. С тобой никогда не поймешь.
– Я хочу знать. Правда.
Она выдохнула и бросила взгляд в сторону бабушки Мэри, а потом сказала:
– Коммунисты – это люди, которые видят, как несправедлив мир, и хотят сделать его более справедливым. Они видят, что у кого-то есть гораздо, гораздо больше, чем им когда-нибудь понадобится, а у других нет ничего, и они не считают, что для этого есть какая-то особая причина, как, например, воля Божья.
– А ты как думаешь, почему так бывает?
– Я думаю, что на это много причин, но здесь причины иные, чем, скажем, во Франции или Англии. Юлиус родился в Англии, поэтому он немного по-другому смотрит на вещи, чем я.
– А как он смотрит?
– Ну, в Англии все очень несправедливо, и так уже много веков, а если человек пытается совершенствоваться, у него ничего не получается, потому что система этого не допустит. Но в Америке то, что несправедливо, изменить легче, потому что так было всего лет семьдесят или восемьдесят, так что… И еще, страна такая большая, что если ты сталкиваешься с несправедливостью, например, в Виргинии, то можешь поехать в Техас или Калифорнию и попытать счастья там.
– Я бы поехал в Чикаго.
Элоиза, которая своим гладким черным платьем и аккуратно причесанными короткими волнистыми волосами олицетворяла Чикаго в представлении Фрэнка, погладила его по щеке.
– Я тебя все еще жду.
– А в Чикаго несправедливо?
– Ну, мы с Юлиусом каждый день это обсуждаем. Скажем, там меньше несправедливости, чем в Англии, и Юлиусу там нравится, потому что он может жить там и делать что хочет, но там довольно дико. Знаешь, там есть гангстеры. Но я думаю, что, если отменят сухой закон, город успокоится.
– А здесь несправедливо?
– Здесь нет ничего несправедливого, кроме погоды. Да, погода в последнее время довольно несправедлива.
Фрэнк знал, что это правда. Некоторое время он смотрел на Элоизу, потом спросил:
– Можно поцеловать тебя на ночь?
– Конечно. – Она подставила щеку, но от нее так приятно пахло, что он в конце концов поцеловал ее в губы. Она оттолкнула его и сказала: – Ох, Фрэнки! Господи! Что же Розанне с тобой делать?
Сбор кукурузы еще не закончился, но папа, посадив Джоуи и Фрэнка в машину, все равно уехал с фермы до вечера, до самого ужина. Они проехали семьдесят миль до города под названием Сентервилл, расположившегося в самом центре Айовы. Джоуи заснул в машине, а потом был всем недоволен, но оба мальчика оживились, увидев, сколько народу собралось послушать человека по имени Кристиан Рамсейер, который был конгрессменом, правда, «не «нашим» конгрессменом, – а жаль», сказал папа.
Пока папа общался с другими фермерами, Фрэнк и Джоуи бегали в толпе. Все были одеты в рабочую одежду, а не как в церкви, но когда мама перед отъездом пожелала одеть мальчиков прилично, папа ответил, что они едут «делать заявление». «Не делайте его слишком громко», – сказала мама, а потом они уехали.
По всей дороге фермы ничем не отличались от ферм вокруг Денби, но они проехали через Эймс и посмотрели на здания Государственного колледжа Айовы, где, по словам папы, Элоизу научили быть коммунисткой. Когда Фрэнк заметил, что, по словам Элоизы, она вовсе не коммунистка, папа сказал:
– Тогда почему она вышла замуж за этого красного еврея?
Фрэнк так и не понял, о чем он. В любом случае, на свадьбу Элоизы никого не пригласили и медового месяца у них не было.
После того как они немного побегали и поели сосисок и кукурузы с початка, все зашли в здание (народу было так много, что не все поместились) послушать, как представитель Рамсейер говорит, как будет спасать фермеров, и Фрэнку понравилось то, что он услышал. Представитель Рамсейер был старше папы, но кричал, как проповедник, и все остальные тоже кричали вместе с ним.