– Восемнадцать. – Ее губы скептически округлились.
В машине было не так уж тепло, но были закрыты окна, поэтому хотя бы не дул пронизывающий ветер и Фрэнк ощущал запах девушки: сочетание цветочного аромата, табачного дыма и пота, которое казалось ему странным. Она сидела у окна.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Джо, – ответил Фрэнк. – Джо Фогель. А тебя?
– Либби Холман.
– Забавное имя, – сказал он.
– Ты так думаешь?
– Ага.
Она вытянула ногу и сказала:
– Смотри, пополз.
Она взяла его за руку и приложила кончики его пальцев к чулку. Он не знал, что могло поползти, а в темноте ничего не видел.
– Возможно, – ответил он.
– Ты милый, – сказала девица.
– Так говорит моя мама.
– А как насчет девочек?
Он пожал плечами и склонил голову набок.
– Слышал, тоже говорят.
– Ну, это правда.
– Мне все равно. Я же себя не вижу.
– Подвинься-ка вперед, чтобы я тебя на свету рассмотрела.
Он наклонился вперед.
Она снова положила его руку себе на ногу и поцеловала его прямо в губы. Он ответил, слегка приоткрыв рот. Он провел рукой вверх по ее ноге, и она расслабилась.
– Где твоя подруга? – спросил он.
– Где-то там.
А потом она устроилась поудобнее и снова поцеловала его, расстегнув жакет и блузку. Он подумал, что никогда в жизни не касался ничего, что было бы теплее ее груди. Она откинулась на спину.
В итоге он только прикоснулся к ней и посмотрел на нее. Когда он кончил, его орган оказался прижат к ее шелковистой юбке, и она вдруг села и фыркнула. Потом оттолкнула его и закурила сигарету, но не стала застегивать блузку или опускать юбку. Предложив ему затянуться, она спросила:
– Сколько тебе на самом деле? Шестнадцать?
– Возможно, – ответил Фрэнк.
Это вызвало у нее улыбку.
На следующий день по пути домой Фрэнк думал, что это очень забавно – слушать, как мама и папа обсуждают Джоуи, который ехал с Фредериками и овечкой.
– Эта девочка, Эмили, – сказал папа, – мне очень понравилась.
– Немного развязная, по-моему.
– И животное у нее хорошее.
– Она вроде бы уже много лет участвует в 4-Н. Ее мать сказала, они ездят на ярмарку каждый год, а ее брат всегда привозил телят. Герефордских.
– Верно, – сказал папа.
Фрэнку, конечно, здорово влетело за то, что он пришел поздно, наврал и сбежал от них. Мама не знала, что с ним делать. Он сидел на заднем сиденье, и Лиллиан крепко заснула, прижавшись к нему. Генри сидел впереди, у мамы на коленях, а Лоис поехала в грузовике.
– По-моему, – сказала мама, – Джоуи купил ей бутылок пять корневого пива. Не знаю, как это они не рыгали постоянно. А еще они, кажется, катались на колесе обозрения. Как ее фамилия?
– Стэнтон. У папаши двести акров возле Лоун-Три, к югу от Айова-Сити. Говорит, в этом году соберет меньше тридцати бушелей с акра. Но у них, наверное, дождь шел чаще, чем у нас.
– Ну, если она его поцеловала… – сказала мама.
Папа понизил голос.
– А может, наоборот. Может, это он ее поцеловал.
Фрэнк повернул голову и уставился в окно.
1935
За обедом Генри съел рубленого цыпленка и все яблочное пюре, и мама его похвалила. Потом папа встал со стула и застонал, но мама промолчала и не отошла от раковины. Когда папа ушел, Генри слез со стульчика, подошел к раковине и поднял руки. Мама налила воды и вытерла ему тряпкой лицо и руки.
В комнате было очень светло. Из окна Генри видел снег, кучу снега, его выпало столько, что Фрэнки, Джоуи и Лиллиан два дня не ходили в школу. Они слепили сидящего на стуле снеговика. Из своей кроватки Генри видел спинку стула. Создание снеговика заняло целое утро. Генри нравилось. Когда снеговик был готов, Фрэнки усадил Генри ему на колени, и все смеялись, когда Генри скатился вниз на землю.
Про себя самого Генри думал, что, когда в доме никого нет, он становится совершенно другим. Он подошел к ящику с игрушками и вытащил три книжки. Открыв ту, которую знал наизусть, он долго разглядывал картинки и рассказывал себе историю. Муж с женой были одиноки. Пришла кошка. Потом пришли еще кошки. И еще кошки. Никто никогда раньше не видел так много кошек в одном месте. Папа не любил кошек. Мама считала кошек полезными, но прогоняла, если они заходили в дом. Лиллиан мечтала о кошке. Джоуи мечтал о собаке. Генри перечитал историю, потом открыл другую книжку, но эту историю он не знал. Он встал и пошел на кухню. Огляделся по сторонам. Есть он не хотел. Он забрался на стульчик и снова слез. Прошелся по кухне и выглянул в окно. Сначала там ничего не было, а потом появилось… что-то рыжее. Рыжий – хороший цвет. Он все смотрел и смотрел на что-то рыжее в снегу. Может, оно двигалось или махало ему. Генри не мог понять, но ему стало интересно. Он открыл кухонную дверь и поставил ногу на крыльцо. Это было…
– Ох, боже мой! – воскликнула мама. – Что это ты делаешь? Я думала, ты спишь! – Она схватила Генри за плечо и развернула его. – Ну ни минуты покоя! Там же жуткий холод! А ты вообще босиком!
Потом она обняла его и заплакала. Краем глаза Генри по-прежнему видел что-то рыжее.
Сразу после ярмарки штата – наверное, вплоть до Дня благодарения, – Фрэнк почти не думал о той девчонке, Либби Холман. Все это напоминало застрявший в ботинке камушек или что-то вроде того. Ты останавливался, вытряхивал камушек и шел дальше. Он никому об этом не рассказывал (впрочем, он никогда никому ни о чем не рассказывал) и решил об этом даже не думать. Он был уверен, что той девчонке было больше восемнадцати, и вообще она была странная и вела себя как-то не по-женски. Сначала он чувствовал себя польщенным, но это ощущение испарилось, словно утренняя роса.
А потом, в День благодарения, в церкви произошло кое-что странное (им не хватало бензина, чтобы ездить каждую неделю, но мама настаивала, что они должны ездить хотя бы раз в месяц и по праздникам). В День благодарения пастор Гордон возносил хвалу за то, что Господь указал ему тему нового крестового похода, который назывался «Пресечь в корне».
– В эти трудные времена, Господи, – сказал пастор, – мы знаем, что нашу молодежь сбивают с пути ее собственные мысли, а также греховные дела, которые она видит вокруг себя. Господи, сохрани наших детей от евреев в Голливуде, которые заражают наш мир греховными мыслями о телах и плотских утехах, оголенных ногах и волнующейся груди. Господи, ты знаешь, о чем я говорю!
А прихожане ответили:
– Аминь!
По дороге домой Фрэнк слышал, как папа спросил:
– И чего это он завелся?
А мама ответила:
– А ты разве не знаешь, что в городе показывают ту картину с Мэй Уэст? Наверное, кто-то из мальчиков ходил ее смотреть.
Она откашлялась, и Фрэнк знал, о чем она думает: на заднем сиденье пара больших ушей, и это правда. Кое-кто в школе – мальчики из Ашертона – обсуждали этот фильм, но говорили не о том, какой он пикантный, а о том, что есть другой, гораздо пикантнее – «Я не ангел». Мальчики, которые обсуждали фильм, пробрались в кинотеатр, когда билетер вышел в переулок пописать и думал, что запер дверь. А вот и нет.
Хотя Фрэнк внимательно слушал, о чем говорили мальчики, он, в общем-то, даже не представлял, как выглядит Мэй Уэст, да и вообще мало что знал про фильмы. Но эта фраза, «я не ангел», в сочетании с Либби Холман и пастором Гордоном застряла у него в памяти, как камушек в ботинке, и становилась все больше, так что он уже не мог ее вытряхнуть. Если он не сразу засыпал ночью, ему приходилось поворачиваться спиной к Джоуи и зажимать член между ног, но он все равно становился больше. Это называлось онанировать. Про это мальчики в школе тоже говорили. И про шлюх. Отцы двоих из парней в школе, Пэта Кэллахана и Линка Форбса, водили их к шлюхам, когда им исполнилось шестнадцать. Уж не поэтому ли Либби Холман спросила Фрэнка, сколько ему лет? Может, она была шлюхой и должна была взять с него деньги, если ему уже исполнилось шестнадцать.
Из денег, полученных за кроличьи и лисьи шкуры, Фрэнк оставил себе восемь долларов, а остальное отдал маме. Папа ничего не выручил ни за овес, ни за кукурузу: цена сева, если учесть топливо для трактора и его починку, ради которой пришлось вызвать механика (тот научил папу кое-что чинить, поэтому дело того стоило, но ему все равно пришлось частично заплатить яйцами и маслом), превысила стоимость кукурузы и овса, даже того, который пошел на корм свиньям и коровам, с которых потом продали молоко, говядину и свинину. Зимой говядина приносила меньше десяти центов за фунт. Только мама с курами и сливками да Фрэнк с лисьими шкурами действительно зарабатывали, и все это тратилось на три вещи: обувь, уголь и закладную. Если повезет, говорил папа, весна наступит рано и угля хватит. Да и в школе все были в такой же ситуации. Двое курильщиков, которых знал Фрэнк, вынуждены были воровать сигареты, а те, кто ходил в кино, пробирались в зал тайком. Каждый раз, когда они ходили в церковь, мама клала в тарелку для пожертвований четвертак. Это пятнадцать яиц. Свои восемь долларов Фрэнк хранил под расшатанной половицей рядом с футляром для ружья. Поскольку Уолтер уже не охотился даже на оленей, к футляру для ружья подходил только Фрэнк (а пули мама заставила его хранить в амбаре).
Впрочем, думал Фрэнк, если Либби Холман шлюха, то она бы не расстроилась, что он кончил ей на юбку. От этого он тоже чувствовал себя странно: и от того, что кончил, и от выражения у нее на лице, и от того, как она фыркнула. Наверное, не зря пастор Гордон принялся за новый крестовый поход, но потом мама еще и заставила его с Джоуи пойти на лекцию, где человек из Де-Мойна, который во всем этом считался специалистом, не сказал ничего полезного: речь шла только о поцелуях, журналах и стриптизе («Это того не стоит, мальчики, честное слово, не стоит», и «Хвала Господу, в Айове все еще действует сухой закон, мальчики», и «Девочки, которые вам действительно нравятся и которые стоят вашего времени, рассчитывают, что вы будете содержать себя и свои мысли в чистоте!»). Ночью, после лекции, Фрэнк лежал в постели, обдумывая услышанное, и, хоть убей, не мог найти связь между Либби Холман, которая той холодной ночью сидела в машине в мятой одежде и с растрепанными волосами, а свет из парка аттракционов на ярмарке штата скользил по ее щеке, и тем, что сказал этот человек. Джексон Клиффорд, вот как его звали: «Зовите меня Джек Клифф, мальчики. Где бы вы сейчас ни находились, я там был!»