Могло быть и холоднее. Уолтер знал, что случались весны похолоднее. Вот ему уже сорок. Тоже ведь достижение. Он провел на этой ферме пятнадцать лет и по-прежнему ясно помнил тот день, когда он обошел дом и решил, что может себе это позволить. Теперь ему сорок, у него появился живот, волосы начали редеть, совсем как у отца, а самое странное, что глаза светлели все сильнее, как будто это они седели, а не волосы. Уолтер пронес по скотному двору два ведра. Земля была мокрая, но не чавкала под ногами. У него осталось четыре молочных коровы, и это было лучше, чем помереть с голоду. Вместе они с Джоуи могли подоить четырех коров за полчаса. Он наступил на крышку колодца, которая вся заросла вьюном. Следовало бы его выдрать, но Уолтеру нравилось, как он цветет летом. Он поставил ведро под кран и начал качать воду. Вода потекла довольно быстро – два движения вверх, два вниз. «Хороший колодец», – думал Уолтер.
Когда крышка колодца сломалась под ним и ведро рухнуло в воду, Уолтер широко расставил руки, ударившись локтями о края колодца. Уолтер посмотрел вниз. Ведро упало с громким всплеском.
Темные, мокрые стены колодца уходили вниз к поверхности воды футов на двадцать. Он с трудом разглядел подпиравшие их кирпичи и не то чтобы испугался, а скорее, был ошарашен. Ошарашен видом своих собственных сапог, болтавшихся в воздухе где-то в пятнадцати футах от тусклого сияния, обещающего смерть, если бы он вовремя не раскинул руки. Он никогда не падал в колодец. В колодцы обычно падали дети.
Конечно, до спасения еще далеко. Для этого нужно понять, как и куда двигаться, чтобы выбраться из колодца, но в эту минуту инстинкт, который заставил его раскинуть руки, отключился. Уолтер глубоко вдохнул и осмотрелся. Розанна в доме, а оттуда колодца не видно. Он по ошибке оставил открытой дверь в амбар, не в дом. Уолтер снова глубоко вдохнул. Стоял холодный день. А вода-то еще холоднее.
И все же…
И все же ферма прогорала. У него не было денег, а его земля теперь стоила около одиннадцати долларов за акр. Коровы и свиньи, Джейк с Эльзой и овцы вообще ничего не стоили. Трактор стоил меньше, чем он за него заплатил, не потому, что с ним что-то не так, а потому, что никто его у Уолтера не купит. Он панически боялся, что его отец умрет и оставит ему большую ферму, хотя деньги за нее полностью выплачены (скорее всего, выплачены – отец всегда помалкивал о своих банковских делах). Он голосовал за Рузвельта и в тридцать шестом тоже собирался голосовать за демократа, если кандидат будет хоть чего-то стоить, но все это так или иначе ни к чему не привело, поэтому…
Уолтер снова посмотрел вниз. По поверхности воды гулял одинокий луч солнца. Вода, наверное, десять футов глубиной. Или у него закончится воздух в легких и он просто утонет, или нет. Плавал он так себе, но отец научил его держаться на воде. Сколько он протянет?
Сколько он сможет вот так провисеть? Он был сильным человеком, особенно в плечах и руках.
Будет ли Розанна скучать по нему? Он вынужден был признать, что не знает. Но вот что она на него рассердится – это точно. Как он мог так глупо себя вести – наступить на крышку колодца, или не починить крышку колодца, или что-нибудь еще! Действительно, как он мог? Как и во многом другом, она будет права. Поэтому он на ней и женился, верно? Она была умной, уверенной в себе и точно знала, чего хочет. Если жена фермера не обладает этими качествами, ферме не выжить. Но, скорее всего, ферме и так не выжить. Он снова посмотрел вниз и попробовал расслабить плечи. Не получилось. Попробовал еще раз. Все равно не вышло. Тогда он понял, что это еще не конец, что его тело, вопреки всему, спасет себя. Так и случилось. Упираясь локтями, вытягивая себя, пока грудь не легла на передний край колодца, он ухватился за колонку под краном и выбрался. Он даже не промок. Второе ведро стояло на земле. Он встал возле колонки, подставил ведро под кран и, когда оно почти наполнилось, осторожно обошел край колодца, держась от него подальше. Парой старых досок, оставшихся после обшивки амбара, он прикрыл дыру и больше на нее не смотрел. За обедом он не сказал Розанне, что едва не погиб, хотя именно в таких выражениях об этом и думал. Лишь несколько дней спустя, когда ему снова пришлось наполнять ведро у того колодца, он ощутил страх. Он не хотел снова подходить к колодцу или наступать на доски, которыми закрыл его, хотя знал, что они крепкие. Как-то раз ему даже приснился сон – не о падении в этот конкретный колодец, а о том, что он увяз в куче соломы, из которой не может выбраться, солома забилась ему рот, и он не в силах издать ни звука. Он проснулся в темноте и подумал, что все-таки еще боится смерти. Но когда Розанна повернулась и спросила, что с ним, он ответил:
– Ничего. Уже и не помню.
Розанна редко слушала радио, но краем уха слышала, что где-то во Флориде в День труда был ураган. Кому в Айове было дело до Флориды? У людей в Айове были свои проблемы – может, не пыльные бури, как в Небраске и Оклахоме, и не такая жара, как в Техасе, но если ты каждое утро встаешь в поту, а ночью почти не спишь, и дождя нет, и воды скотине не хватает, а дети плачут, и Генри, такой красивый, упал и рассек губу, и ты не можешь позволить себе отвезти его к врачу, и приходится кипятить иголку и шелковую нитку и самой накладывать швы, а он лежит на коленях у Лиллиан и кричит, а сама Лиллиан ревет в три ручья, то стоит задуматься, а не лучше ли умереть поскорее, чем растягивать все эти ужасы?
Но пастор Гордон знал про ураган все и ясно видел в этом Божью волю. Его кузен жил в рабочем лагере для ветеранов, шесть дней назад он пропал без вести и уже считался погибшим. Пастор Гордон вспотел еще до проповеди, ведь стояла страшная жара, и все дамы расстегнули воротнички и обмахивались чем придется. Уолтер положил на голову носовой платок, чтобы пот не капал в глаза, а Генри уснул у Розанны на коленях. Шрам наверняка останется у него на всю жизнь, хотя, зашив рану, Розанна смазала ее увлажняющим бальзамом и приложила кое-какие листья, которые взяла у матери. Все-таки это ведь не рука, не глаз и не нога, да? Только Лиллиан выглядела аккуратной и спокойной. Настоящее чудо. Джоуи и Фрэнки остались дома приглядывать за животными – они, должно быть, утратили всю веру, но в данный момент Розанна слишком устала, чтобы думать об этом. Пастор Гордон взревел:
– «В сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились!» А почему, друзья мои? Почему Господь решил уничтожить собственное творение, словно скульптор, который крушит кулаком глину, или художник, что вонзает нож в свой холст? Потому что сие творение не было праведным и добрым! И разве горшок презирает за это своего творца? Разве картина плачет? Нет! И потому мы должны принять, что Господь снова близок к тому состоянию неудовлетворенности, в котором он был, когда Ною было шестьсот лет. Знаете ли вы, друзья мои, что такого урагана, как тот, что ударил по островам Флориды семь дней назад, никогда еще не было? Он первый! О чем вам это говорит? Друзья мои, посмотрите вокруг. Растут ли ваши посевы, тучнеет ли ваш скот? Вовсе нет. Позвольте рассказать вам о моем кузене. Мой кузен не был дурным человеком. Его звали Роберт, и, когда я с ним познакомился, он был добрым и мягким малым. Не из тех, что дразнят кошек или ловят птиц. Но он не примирился с Господом, и жизнь его пошла по наклонной. С войны он вернулся пьяницей, и его мать скончалась от горя. Но, друзья мои, он был не злым пьяницей. Если после того, как он потратился на пинту, у него оставался доллар, он отдал бы его вам безвозмездно. Но жена его не узнавала, и дети его не узнавали, и он бродил из Огайо в Миссури, в Техас, в Калифорнию, во Флориду, почти не общался с родными, разве что иногда отправлял открытку, чтобы дать им знать, где он, а прошлой весной он расчищал болота во Флориде и три недели назад еще был там. Но Господь не собирался больше этого терпеть. Господь дошел до ручки, как было с нефилимами[43], – устал до невозможности от греха. И вот он шлет нам предупреждение за предупреждением. Разве все до последнего нефилимы – мужчины, женщины, дети – обидели его? Сомневаюсь. Уверен, были среди нефилимов добрые и хорошие создания, как мой кузен. Сказано ведь, что были они дети Божьи, как вы и я. Но они были сладострастными и безответственными, потому Господь спас Ноя, его сыновей и их родных, а еще зверей, а все остальное разрушил. Вот вы скажете, что Господь обещал Ною больше так не делать, и это верно, но ведь он и не потопил весь мир, а лишь кусочек мира во Флориде. И я говорю вам: это предупреждение и вам, и мне…
Розанна вытерла верхнюю губу платком, потом обтерла лоб Генри. Лиллиан внимала каждому слову. Ей уже почти девять. Розанне пришло в голову, что Лиллиан, возможно, не стоит это слушать: она и так изо всех сил старается всегда и во всем быть хорошей. Разве ей нужно знать, что быть хорошей недостаточно? Если задуматься, то католичество для ребенка спокойнее и понятнее: покайся в грехах, исполни епитимью и начни с чистого листа. Розанна редко думала о своем детстве – на это не было времени, – но посещать Сент-Олбанс, наверное, было легче, чем ходить в эту церковь. Если ребенок считал священника или пастора голосом Бога, то в Сент-Олбанс священник каждую неделю бубнил одну и ту же непонятную латынь, и все правила были ясны. А здесь пастор легко возбуждался и переполнялся вдохновением; Розанна знала, что он не стал бы говорить об урагане, Ное или нефилимах, если бы не погиб его кузен. Она покосилась на Уолтера. Тот облокотился о подлокотник и прикрыл глаза руками. Что бы Уолтер ни говорил, его мысли были кристально ясны: это она притащила их в эту церковь, и это ей придется их отсюда вытаскивать.
Снова прогремел голос пастора:
– Друзья мои, кто знает, когда это закончится? Кто знает, когда Господь наконец будет нами доволен?
Уолтер поерзал на сиденье, и Лиллиан взяла его за руку. Розанна увидела, как он сжал руку девочки. В этот момент проснулся Генри и закашлял. Знак был Розанне понятен. Она ткнула Уолтера и мотнула головой в сторону выхода. Уолтер сразу же понял, о чем она, как будто действительно ждал этого. Все они, как один, тихо встали и вслед за Уолтером двинулись к выходу – слава богу, не в центральный проход, а в тот, что справа, – и вышли за дверь, не оборачиваясь и не глядя ни на кого из прихожан. Позади них пастор Гордон сказал: