Джейн уже переросла ее на полголовы и была стройнее. Лиллиан привыкла считать, что Джейн «недоедает», как сказала бы мама, но в старшей школе она заметила, что Джейн со своими темными волосами и плоской грудью выглядит весьма изящно. Все девочки хотели иметь плоскую грудь и стройные бедра. Конечно, им нравилась Бетт Дэвис, но еще им нравилась Барбара Стэнвик – ненатуральные блондинки, совсем непохожие на них, девчонок с фермы, девчонок из Айовы. Даже Маргарет Линдси, которая родилась в Айове и которую сначала звали Маргарет Кис – разве это не немецкая фамилия? – не очень-то напоминала девочек в старшей школе. «Джейн Моррис» – хорошее имя для Голливуда, и в первом семестре она проходила прослушивание на роль в пьесе. Похоже, ее не расстроило, что роль она не получила. Когда другие над ней смеялись во время прослушивания, она то ли этого не заметила, то ли ей было все равно. Лиллиан было за нее обидно, но она промолчала. Джейн умела так поднимать голову, раздувая ноздри, будто говорила: «Очень скоро я уеду из этого города», что очень смешило Лиллиан.
В старшей школе Лиллиан скучала по Генри. Ему уже исполнилось восемь, и он был таким болтливым. Наверняка он сводит Минни с ума. Вот бы Минни обратилась в школьный совет и заявила, что никак не может справиться без помощи Лиллиан, и тогда Лиллиан вернулась бы к ней и приносила бы пользу, вместо того чтобы бродить по коридорам старшей школы, недоумевая, зачем ей нужно становиться взрослой.
Фрэнк обедал в кафе Рагнара вместе с Лоуренсом, Хильди и Юнис. Он не очень-то любил сюда ходить, поскольку Рагнар постоянно наблюдал за ним из другого конца зала и оставлял его в покое только для виду, но Лоуренсу нравилось, как у Рагнара готовят стейк и сдобные булочки. Хильди была девушкой Фрэнка. Второкурсница, с которой они вместе занимались историей Древнего мира, она приехала из Декоры, далеко на северо-востоке Айовы. Дома у нее говорили по-норвежски (похоже, в этом городе одни норвежцы), и она очаровала Рагнара, поговорив с ним на его родном языке. Впрочем, ее все находили очаровательной. Она была красавицей: роскошные лодыжки, шикарные колени, стройная талия, красивый бюст, широкие плечи, длинная шея, искрящаяся улыбка, а глаза такие синие, что казалось, будто они ослепляют того, на кого она смотрела. Когда Фрэнк и Хильди шли по улице, все обращали на них внимание. Может, она выглядела лучше, чем он, и Фрэнк считал, что это хорошо. Она была без ума от Фрэнка, и они оба это знали. Он держался так, словно ничего особенного не происходит. Лоуренс пришел с Юнис. Она приехала из Сент-Луиса, Миссури, и ни на минуту не давала об этом забыть. Как ее занесло в такое место, как Университет штата Айова, она сама не представляла. Она состояла в клубе «Три Дельта» и специализировалась на поиске кольца с бриллиантом.
В первый раз Лоуренс прижал руку к челюсти после того, как откусил кусочек стейка. Через пару минут он сказал:
– Ой-ой!
– В чем дело? – спросила Хильди, но не Юнис.
– Зуб. Как будто ножом колет.
Они еще немного поели. Фрэнк взял жареного цыпленка, совсем как у мамы, но с жареной картошкой вместо пюре. Наконец Лоуренс бросил вилку на стол и сказал:
– Что со мной происходит?
Все четверо запрыгнули в припаркованное снаружи «Летучее облако», но за руль сел Фрэнк – Лоуренсу было так больно, что он не мог вести машину. В зеркале Фрэнк видел, как Лоуренс, который поначалу сидел прямо, уронил голову на колени Юнис. Он также заметил, что лицо ее ничего не выражает, а потом она осторожно погладила Лоуренса по волосам. Они кружили по студенческому городку в поисках дантиста.
Дантист, которого они нашли где-то на Хэйворд-авеню, не работал. Поскольку была суббота, он убирал у себя в приемной, но при виде Лоуренса на заднем сиденье машины открыл дверь и сделал шаг назад. Вместе они кое-как втащили Лоуренса в кабинет и усадили в кресло. Дантист сказал, у него ретинированный зуб мудрости и ему нужно в больницу «Мэри Грили». Это на другой стороне города к востоку от Линкольн-Уэй через пути. Стоял ясный, холодный день, до рождественских каникул оставалось всего ничего. За обедом они обсуждали, нравится ли им ездить домой на Рождество. Хильди сказала, что Рождество в Декоре было настоящим праздником, как Рождество в Норвегии – свечи и все такое. Фрэнк проехал через перекресток и вверх по Дуглас-стрит и остановился на больничной подъездной дорожке.
Ну а к утру понедельника Лоуренс уже был мертв. Юнис сообщила об этом Хильди, а та пришла в комнату Фрэнка до завтрака и рассказала ему. Они уставились друг на друга, и Хильди заплакала.
– У тебя в семье никто не умирал? – спросил Фрэнк.
– Нет, только до моего рождения.
– У меня сестра погибла, когда мне было пять. Она прыгала по комнате во время грозы, упала, когда прогремел гром, и ударилась головой об угол ящика из-под яиц.
– О, Фрэнк! – воскликнула Хильди.
– Я всегда спрашивал себя, уж не из-за того ли она потеряла равновесие, что я стучал ногами по ковру?
– Правда? Ты всегда себя об этом спрашивал? – Хильди села ему на колени и зарыдала, прижав голову к его груди. – Как можно умереть из-за зуба? – спросила она. – Как Бог допустил такое?
Фрэнк промолчал, только покрепче обнял ее. На ферме все знали, что умереть можно от чего угодно и пережить можно что угодно. Никто из его родных не спрашивал почему, они лишь рассказывали истории, цокали языком и качали головой.
– Так, Хильди, – сказал он, – мы пойдем на Хэйворд-авеню, найдем того дантиста и спросим его, хорошо? Так и поступим.
Хильди так расстроилась, что ему пришлось самому застегнуть ей пальто и завязать шарф. Он заставил ее спуститься по лестнице, выйти за дверь, повернуть налево и зашагать вверх по Хэйворд-авеню. Уверенными, разогревающими шагами. Он обнял ее за талию, но при этом подталкивал вперед между снежными заносами.
Дантист вышел, как только увидел их, и они рассказали ему, что случилось с Лоуренсом.
– Я не понимаю, – сказала Хильди. – Как…
– Обширная инфекция. Та боль, которую он испытывал, была симптомом обширной инфекции. Позвоню-ка я тому, кто его оперировал…
И вот они стали без конца обсуждать малейшие детали. Даже Юнис не знает правды, думал Фрэнк, правды о том, как Лоуренс лежал в той комнате, правды, не имевшей никакого отношения к тому, что сделал врач, или к природе инфекции. Правда отражалась бы на том лице, которое Фрэнк так хорошо знал, – глаза, нос, рот, выражение, которое принимало это лицо, когда жизнь уступала место смерти. Все это упустили и этим предали Лоуренса. Фрэнк считал, что и жить, и умирать – это нормально (вот Рольф, например, – умереть для него было нормально); плохо, если в момент смерти никого нет рядом.
Все, что успокаивало других – приятные воспоминания об усопшем, слезы, разбор последних решений обреченного, молитвы, молчание, попытки успокоить других и успокоиться самим, – Фрэнк находил бессмысленным. Катафалк увез тело, Юнис поехала в Шенандоа на похороны, кого-то наняли, чтобы перегнать машину, Хильди каждый день писала из Декоры. Вернувшись на ферму, Фрэнк ничего не сказал маме с папой, а когда Элоиза спросила, куда пропал его друг Лоуренс, он ответил одним словом: «Умер». Ее это поразило. Но он ушел, прежде чем она успела спросить еще что-нибудь, а через два дня после Рождества уехал в студенческий городок, объяснив это тем, что ему пора возвращаться к работе.
1941
Это Генри попросил торт, когда Клэр исполнилось два года. Розанна неважно себя чувствовала и совсем забыла об этом. Когда Генри начал залезать на стулья и заглядывать в шкафы, она спросила:
– Ну что теперь?
– Я ищу торт Клэр.
– Я не пекла для нее торт. Она слишком мала для торта.
– Ей нравится торт, – сказал Генри. – Она знает, что у нее день рождения.
– Боже мой, – воскликнула Розанна, представив, что придется взбивать яйца и просеивать муку, но потом ощутила то особенное мучительное состояние, которое всегда охватывало ее, случись ей каким-то образом обделить Клэр вниманием. – Что ж, ты можешь мне помочь. А Лиллиан поиграет с ней в передней.
– А можно шоколадный?
– У нас нет шоколада. Но светлый бисквит гораздо полезнее, особенно для маленькой девочки.
Генри на секунду скривился, но тут Розанна сказала:
– Ты можешь отделять яичный белок.
Как всегда, у них было полно яиц, и Генри будет занят отделением белка двенадцати из них. Были у них и сливки, и белый сахар, оставшийся после рождественской выпечки – слава богу.
– Пойди скажи Лиллиан.
Генри выбежал в столовую с криком:
– Лил! Лил!
Розанна отыскала форму для торта. Плита была горячей – достаточно горячей, чтобы поддерживать тепло в кухне, как и всегда в январе, – так что жаловаться ей было не на что.
Но Клэр была ребенком Уолтера, и как бы Розанна ни пыталась это скрыть, ее забота о Клэр походила скорее на обязанность, нежели на обожание. Она говорила себе, что дело не в том, что Клэр ей не нравится. Клэр – очень хороший ребенок. Дело в том, что обожание не вознаграждается. Взять вот Фрэнки. Глядя на Фрэнки, она гадала, в чем смысл материнства. Все говорили, что лучшего сына, чем Фрэнк, и желать нельзя: он успешный, общительный и такой красивый. Даже Уолтер наконец-то был им доволен. Но Розанна знала правду. Фрэнку на них наплевать, даже на нее, мать, которая обожала его. Но разве каждый ребенок должен быть полон любви? Если речь идет о братьях и сестрах, ты принимаешь как данность, что некоторые из них не доверяют родителям. По правде говоря, в глубине души Розанна считала, что ее брат Рольф слишком уж доверял их родителям – отец весь день говорил ему, что делать, а мать говорила, как это делать, – и посмотрите, что из этого вышло. Розанна проявляла бо́льшую независимость, по крайней мере в сравнении с Рольфом. А Элоиза – вообще практически отступница. И трое мальчишек уже все взрослые – Курт работает в Мейсон-Сити, Гас женился на ирландке, которая ненавидела ферму, а Джон трудится на отца. Шестеро детей, шесть разных уровней любви и уважения к родителям. То и дело между ними шли дискуссии на тему того, чем именно Мэри и Отто Фогель заслужили то, что получили.