В кухню вернулся Генри. Он подошел к раковине и вымыл руки. Это он делал хорошо, как и многие другие вещи, до которых ни Фрэнку, ни Джо никогда не было дела, например, относил тарелку в раковину после ужина или – ради всего святого – менял исподнее. Генри повторял за Лиллиан, а Лиллиан была идеалом. Но Генри не глядел с обожанием в глаза матери. Розанна поставила перед ним на стол миску с тонким краем, а рядом – еще две маленькие мисочки и венчик. Он с нетерпением уставился на нее.
– О’кей, Генри, – сказала она. – Итак, запомни… что ты должен запомнить?
– Нужно бить по ним как следует, чтобы скорлупа разбивалась, а не крошилась.
– Правильно.
– Потом положить белок сначала в эту маленькую белую миску и, если он чистый, перелить его в большую.
– Хорошо, начинай.
Пока он разбивал яйца привычным для него прямым, но аккуратным способом (неудивительно, что он выучился шить – у него были поразительно ловкие руки, и Минни всегда восхищалась его почерком; может, Генри – тот самый гений, которого она искала?), Розанна смазала маслом форму для выпечки и присыпала ее мукой, потом отыскала старую бутылку из-под «Севен-ап», на которую насаживала форму, чтобы охладить ее после духовки.
– Из какого джема хочешь делать глазурь? – спросила она.
– Клубничный! – сказал Генри.
– Любимый джем Клэр, – заметила Розанна.
– Я люблю Клэр, – сказал Генри.
Розанна не стала спрашивать почему, но задумалась об этом.
Оказалось, что Юнис с ним в одной группе по английскому. В первый день занятий Фрэнк увидел ее на другом конце аудитории, но он опоздал и сидел у двери, а она – в первом ряду, поэтому не могла его заметить. Очень старый профессор что-то бормотал про Александра Поупа и поэму «Похищение локона», которую Фрэнк пока не читал. Но Фрэнк плохо его слышал, потому что дул западный ветер и окно рядом с его местом сильно стучало. Со смерти Лоуренса прошло шесть недель. Юнис выглядела так, будто ничего не произошло, – на ней был тот же зеленый свитер, что и в тот день, когда они везли Лоуренса в больницу. И тут Фрэнк почувствовал, как его наполняет чистейшая ненависть к Юнис. И к Лоуренсу тоже – за то, что он связался с этой бесчувственной, самовлюбленной сучкой, у которой температура тела градусов на десять ниже нормы. Он оторвал взгляд от Юнис, заставил себя смотреть вперед, на кафедру, на доску, на затылки других студентов, а потом отвернулся к окну. Шел снег, но метели не было – дорожку перед зданием припорошила белая пыль. Хильди и ее брат-первокурсник обожали снег и лыжи – любой вид лыж. Их приводил в восторг даже самый низкий холмик, и они страшно гордились победой Биргера Руда, норвежца, который в тридцать шестом году выиграл на Олимпийских играх в прыжках с трамплина. Брат Хильди, Свен, считал прыжки с трамплина самым важным видом спорта, гораздо важнее, скажем, бейсбола. На улице было ветрено – сначала Фрэнк увидел, как кто-то – вроде какой-то преподаватель – поскользнулся и сел на тротуар, а потом ветер сорвал шарф прямо с головы девушки, и, хотя она попыталась схватить его, он улетел.
В конце пары Юнис, зевая, оглянулась и случайно заметила его. Она не улыбнулась, но присмотрелась и через некоторое время помахала ему рукой.
К двери она подошла первой, но подождала его, так что встречи избежать не удалось. Даже не поздоровавшись, она прошептала:
– Я к тебе заходила, но ты был на работе.
– Ага, – ответил Фрэнк.
– Я хочу кое-что тебе отдать.
– Что?
– Кое-какие фотографии, которые сделал Лоуренс. Их штук десять. Ты и он рядом с твоей палаткой. На заднем плане – шкуры мертвых зверей. На четырех из них вы с ним вместе. Они тебе нужны?
– Ты знаешь мой адрес. Пришли по почте.
– Могу в среду принести на урок.
Они прошли по коридору, спустились по лестнице и вышли через большую входную дверь. Она повернула налево и молча ушла.
Наступило время обеда, и он собирался встретиться с Хильди на Юнион. Она стояла у стены, где были написаны имена погибших в Великую войну, и когда она повернулась к нему, Фрэнк сказал:
– Скоро на этой стене станет еще больше имен.
– Ja, в Норвегии ужасно, – сказала она, и его позабавило, как она произнесла «ja». – Те, кто не может бежать, едят собственную обувь.
Он бросил на нее короткий взгляд. На лице у нее застыло болезненное выражение, она не шутила. Она схватила его руку и прижалась к нему. Они поднялись по лестнице в столовую.
– Я видел Юнис.
– Ох, бедняжка Юнис!
– По-моему, ей все равно.
– Вовсе нет. У нее разбито сердце. Они собирались пожениться.
– Это она так говорит.
– Ну, кольца они еще не купили. – Она повернулась к нему, потом отвела взгляд. Ее глаза всегда его удивляли. – Но уже ходили что-нибудь присмотреть.
– Он бы мне рассказал.
– Может, он думал, это личное.
– Может, она думала, что поймала его.
– Не знаю, почему ты ее ненавидишь. Она милая.
– За деньги.
Хильди уставилась на него.
– Я знаю, что ты притворяешься. Уверена, ты так не думаешь.
Он взял ее за руку, сжал ее и сказал:
– Думаю.
– О, Фрэнки, дорогой. Ты не думаешь и половины того, что говоришь. В душе ты добряк.
Он изогнул бровь. В этот момент к ним подошли какие-то друзья Хильди. Он знал, что они считают его немного пугающим, но интересным, загадочным, отличником. Ни один из них не знал, что его отец держит ферму около Денби в сорока милях отсюда. Это казалось ему смешным.
Лиллиан и Джейн поругались. За восемь с половиной лет в школе они ни разу не ссорились, поэтому Лиллиан ошарашило не только то, как Джейн сказала: «Ты думаешь, что Фил – тупица, но это неправда, и мне надоел твой снобизм!», но и то, как она сама заявила в ответ: «Открой глаза, Джейн, он и правда тупица!» Так и было, но тупицы встречались повсюду, да и что Лиллиан до того, что один из них присосался к Джейн? Его макушка доходила Джейн до носа, и он всегда хохотал, «ха-хаа-ха-хаа», и Лиллиан была бы страшно удивлена, узнай она, что у него есть носовой платок. И все же он был довольно приятным, она вовсе не недолюбливала его, и у нее с ним было три общих предмета. Но Джейн стояла возле флагштока во дворе школы, когда все дети ждали транспорта, и кричала: «Перестань вести себя как сноб! Перестань вести себя как сноб!» А когда Джейн разрыдалась, Лиллиан даже оглянулась, чтобы посмотреть, кому она кричит, и увидела, что остальные ученики смотрят на нее.
Следующий день был худшим в ее жизни. Все началось за завтраком, когда Клэр, сидевшая у нее на коленях, отрыгнула кусок колбасы, и тот шлепнулся на белую блузку Лиллиан, которую она только вчера вечером погладила; потом она долго спорила с мамой о том, заметно ли пятно, и убежала к себе, чтобы переодеться, но к этой юбке больше ничего не подходило, и пришлось надеть костюм, который она на этой неделе уже носила. Одеваясь, она увидела, как за окном проехал автобус, и вынуждена была бежать всю дорогу мимо дома Минни и Лоис, чтобы догнать его, так что когда она наконец заняла свое место, сил у нее вообще не осталось, а аккуратно уложенные волосы торчали в разные стороны. Про себя Лиллиан знала, что она перфекционистка и что это плохо, но, сидя в автобусе и потом в школе, она не могла перестать думать обо всем плохом – об одежде и прическе и о том, что ей кажется, будто она весь день везде опаздывает. Одного взгляда на Джейн, которая на уроке математики сидела с Бетти Халладэй, хватило, чтобы понять: Джейн все еще злится на нее; они с Бетти долго и пристально смотрели на Лиллиан, а потом отвели взгляд.
С ней и правда как будто бы никто не общался все утро, а потом, получив назад контрольную по географии, она увидела, что неправильно указала почти все столицы штатов – восемь правильно и сорок неправильно – а это не просто двойка. Приглядевшись, она поняла, что неправильно заполнила поля для ответов – если бы она была повнимательнее, то ошиблась бы всего три раза (разве кто-нибудь вообще знал Олимпию, Салем и Карсон-Сити?). Даже столицу Айовы она указала неправильно, отметив Топику. Наверху листа было написано: «Зайди ко мне». На обед давали печенку. Она терпеть не могла печенку, и от того, что все остальные ее тоже ненавидели, лучше не стало. Двое парней в ее классе начали швырять печенку на пол столовой, а потом прибежали учителя и всех наказали.
После обеда ее так одолел голод, что она потеряла сознание на английском и упала из-за парты, поэтому Мэри Энн Хансейкер отвела ее к медсестре, придерживая за локоть, «на случай если ты упадешь». Сестра измерила ей температуру, которая оказалась нормальной, осмотрела голову и сказала, что, если ее снова затошнит, нужно опустить голову между коленей, но Лиллиан не могла даже представить себе, как такое можно сделать на глазах у всех. А Джейн по-прежнему не смотрела на нее и не разговаривала с ней на последнем уроке – латынь, неправильные глаголы. Когда Лиллиан села в экипаж, чтобы ехать домой, то увидела на лужайке перед школой Джейн и Бетти. Они стояли рядом, склонив головы друг к другу, и смеялись. В экипаже было холодно – всю дорогу им в лицо дул ледяной ветер.
Вернувшись домой, она нашла маму в дурном настроении. Клэр весь день капризничала, а Джоуи, ворошивший остатки сена на сеновале, провалился сквозь люк и вывихнул лодыжку («Или что-нибудь похуже!» – сказала мама). Он сидел в гостиной, положив ногу на подушку, и каждый раз, проходя через комнату, мама причитала:
– Что ж, будем молить Господа, чтобы это не оказался перелом. Честное слово! На ферме вечно что-нибудь происходит! Чем только люди занимаются в городе, ума не приложу!
Это был худший день в жизни Лиллиан – не потому, что произошло нечто ужасное, как когда повесился дядя Рольф, а потому, что вся ее жизнь как будто трещала по швам, и она не знала, что ей останется. Она не представляла, как возродить все то, что доставляло ей радость, да и вообще едва помнила, что именно доставляло ей радость. Прошел всего год с тех пор, как они с Минни устроили швейный кружок и читали детям в конце зимы. То уютное время становилось ее любимым воспоминанием. Но она помнила лишь тот факт, что было хорошо, а не то, как она себя чувствовала.