Элоиза все спрашивала себя, удивило бы их вторжение немцев в Россию так сильно, если бы они жили где-нибудь к востоку от Чикаго. Иногда все пространство между Лондоном и Чикаго представлялось ей огромным слоем ваты, не пропускавшим ни одного сообщения с востока, а иногда – эхо-камерой: невозможно было понять, кто что говорит и откуда доносится голос. В какой-то момент Юлиус предложил присматриваться к канадцам и делать то, что решит тамошняя партия. После убийства Троцкого Юлиус решил, что с него хватит, что он больше и пальцем не пошевелит ради Сталина, а революция настолько сошла с рельсов, что спасти мировой коммунизм невозможно. В течение четырех недель они не посещали собраний, не общались ни с кем из друзей. Товарищам по партии нельзя было доверять, а с двумя-тремя единомышленниками, симпатизировавшими Троцкому, опасно было общаться – кто знает, какую месть задумал Сталин, даже в Чикаго? Но что делать, если ни с кем не встречаешься? Постепенно они возобновили связь сначала с одним другом, потом с другим. Но никогда не упоминали ни Сталина, ни Россию, ни союз СССР с нацистами.
А потом союза не стало, а что до канадцев, то Юлиус, которому исполнилось тридцать пять (он был на год младше Элоизы), уехал в Канаду, чтобы принять участие в войне; все живущие в Соединенных Штатах англичане обязаны были это сделать, особенно после Акта Смита[55], из-за которого его все равно могли депортировать. Юлиус уехал через три дня после того, как нацисты вторглись в Советский Союз, а еще через неделю Элоиза взяла Розу, купила билет на ближайший поезд и отправилась на запад. Всю дорогу до Ашертона она раздумывала, стоит ли ехать дальше. Ей бы хватило на билет до Денвера или даже Сан-Франциско, а Ина Финч, ее подруга из партии, которая переехала в Сан-Франциско, вне всякого сомнения, с радостью позволила бы ей пожить у себя. Но она вышла в Ашертоне, как будто ей не хватило воображения двигаться дальше, вот и все. С вокзала она позвонила матери, а через полчаса приехал отец и подвез их. Про отъезд Юлиуса они ни словом не обмолвилась. Война близко. Война совсем близко.
Годами Элоиза с Розанной шутили, что Джон, наверное, никогда не женится: он мог, не моргнув и глазом, слушать, как кричит отец, но стоило матери вздохнуть, как он бледнел. Однако вот и он женился. Ему не было еще и тридцати, а его пухленькая девушка закрывала глаза всякий раз, как бабушка Мэри говорила ей сделать что-то, чего ей делать не хотелось. Но за ужином она выскребала все до дна из каждой кастрюли и нахваливала каждое блюдо бабушки Мэри, как будто неделями голодала. Она была настолько болтлива, что Элоиза заметила, как постепенно во время обеда все остальные становились все тише и тише. Роза, взволнованная возвращением на ферму, не проронила ни слова.
В гостиной отец прилег спать (он с самого завтрака культивировал кукурузные поля), а мать продолжила вышивать изображение трех деревьев на холмистой равнине, над которой слева летела стая канадских гусей.
– Ох, бедный Юлиус, – сказала мать и глянула в сторону двери на случай, если появится Роза. – Какой тяжелый выбор!
– Разве этого выбора можно избежать, мама? – спросила Элоиза. – Ты же знаешь, нам придется вступить в войну.
Мать фыркнула.
– Линдберг[56] говорит, что лучше нам в это не лезть. Это не наше дело. – Она бросила взгляд на Элоизу и прибавила: – Я не имею в виду, что знаю, как следует поступать.
Элоиза заставила себя говорить спокойно.
– Линдберг не считает нацистов злодеями. Но он заблуждается.
– Откуда ты знаешь?
– Я слышу, что говорят в редакции и на собраниях.
– Ах, на собраниях, – протянула мать.
Элоиза ощутила прилив злости. Но они с Юлиусом часто обсуждали, можно ли верить тому, что слышишь на собраниях. По правде говоря, они обсуждали это после почти каждого собрания. Мать заглянула в шкатулку для шитья, вытащила моток пурпурной пряжи, аккуратно отмерила необходимую длину и начала разделять нити.
– Meine Söhne brauchen nicht um ihr Leben zu opfern für die Engländer. Oder die Russen für diese Angelegenheit[57], – пробормотала она.
– Я понимаю, что ты говоришь. – Если вкратце, то мама, обычно очень отзывчивая женщина, не позволила бы своим сыновьям умереть за англичан или за русских.
– Я на это надеюсь.
– Ja, gut, haben die letzten Worte an dieser Stelle nicht gesagt worden, egal was du sagst[58], – сказала Элоиза.
Ей показалось, она говорит весьма неплохо – процентов на пять хуже, чем раньше. Нет, она не думала, что ее мать может делать выбор за ее братьев. Время, когда она выбирала за них, миновало.
Но ей доставляло удовольствие препираться по-немецки, пусть даже о таком серьезном деле. Все серьезные споры в семье велись на немецком, и так было всегда. Нередко Элоиза с Розанной и братьями плохо понимали, что говорят родители и бабка с дедом. Это означало, что они годами совершенствовали свой немецкий, отчасти чтобы подслушивать, а отчасти чтобы возражать. То и дело то один ребенок, то другой заставал бабушку Мэри и Ому врасплох, вставляя словцо, когда его не спрашивали. В Чикаго Элоиза поинтересовалась у товарищей по партии, чьи родители были американцами в первом или втором поколении, как обстояли дела в их семьях, и оказалось, что почти во всех случаях так же. Только родные Юлиуса ругались и на идише, и на английском, но на идише они выясняли семейные дела, а по-английски спорили о политике и религии. Находясь в безопасности в Айове, пока Юлиус был в Торонто, Элоиза думала, что в этом источник их конфликтов – их общим языком был английский, и Юлиус никогда не мог успокоиться до тех пор, пока она не сдастся, а ее это, конечно же, приводило в бешенство.
Той ночью, уложив Розу спать, она сидела у своего старого окна. Западный горизонт расстилался далеко-далеко-далеко, а над ним сияла едва заметная бледная полоска, словно край стального листа. Над ним начинала проявляться галерея звезд, глубокая, широкая и яркая, какую никогда не увидишь в Чикаго, даже над серединой озера. За спиной у Элоизы дыхание Розы стало ровнее, и девочка заснула. Элоиза повернулась и посмотрела на нее. Ей было восемь. Элоиза не верила во Фрейда – на самом деле все это буржуазная чепуха. Но в этот момент она задумалась, могла ли Роза вообще достучаться до своих родителей. Ведь не обязательно иметь эдипов комплекс, не так ли? Не обязательно хотеть убить мать и выйти замуж за отца. Но, наверное, иногда хочется как-нибудь привлечь их внимание.
Как обычно, летом Фрэнк почти не бывал дома. Профессор Калхейн считал, что они добились результата, – ну… или почти добились. Они опробовали полученный ими в июне порох, и он почти не окрасил дуло ружья. Профессор Калхейн схватил Фрэнка за руку и с силой пожал ее, поблагодарив от всей души за то, что он продержался с ним еще год. Ружья утратили новизну, но Фрэнк заботливо чистил их, и на дуле не было заметно почти никакого износа. Главным было воспроизвести именно ту порцию пороха. Фрэнк должен был отслеживать характеристику угля – насколько старыми были стебли, какого сорта и так далее, и селитры – коровий навоз, а чем питались те коровы? В Университете штата Айова это было возможно, равно как и сделать анализ почвы с поля, где росла кукуруза. Возможно, но трудоемко. Так что он не поехал с Хильди в Декору, чтобы познакомиться с ее родителями, и не повез ее в Ашертон. Впрочем, он признался ей в любви. Хильди считала, что одно естественным образом ведет к другому, но Фрэнк с этим не соглашался. И все же Хильди нашла возможность остаться в Эймсе. Она устроилась на работу няней к жене профессора с кафедры физики, которая родила девочку; ее другим детям было всего два с половиной и четыре года. Забот у женщины было по горло, но она жила в большом доме и платила Хильди десять долларов в неделю, а также предоставила в ее распоряжение комнату на третьем этаже. «Она как будто совсем не думала», – заметила Хильди, хотя малыши ей понравились. Ее выходной совпал с выходным Фрэнка, и они поехали на автобусе в бассейн «Карр». Фрэнку нравилось плавать кругами, а Хильди иногда прыгала с доски. Она умела сгруппироваться в прыжке и делать сальто назад. Окружающие не могли отвести от нее глаз. Она была очень красивой, и Фрэнк, возможно, действительно ее любил.
Он не вспомнил о том, что Юнис так и не прислала ему фотографии Лоуренса, пока не увидел ее в столовой в первый день осенней четверти. Он как раз доедал поздний завтрак и поднял голову. Помещение оживленно бурлило, повсюду раздавались приветствия и обсуждались новости. Его взгляд оказался прикован к ней, а она повернулась к нему. Они пристально смотрели друг на друга, но как будто вовсе друг друга не узнавали. Такое впечатление, что он глядел ей в затылок, а она – ему.
В следующий раз он увидел ее на вечеринке общества «Сигма Ню». Джек Смит состоял в «Сигма Ню» и почему-то любил приглашать Фрэнка на вечеринки, возможно, просто чтобы посмотреть, что Фрэнк наденет. Не сказать, что Фрэнк что-то унаследовал от Лоуренса, но у него было два пиджака, которые Лоуренс помог ему выбрать на барахолке, три пары обуви (ему особенно нравилось, когда другие их разглядывали) и четыре галстука. Зато теперь он знал, где раздобыть стильную одежду и лучшие товары, потому что Лоуренс обожал выглядеть стильно. После общения с Лоуренсом Фрэнк даже понимал, как нужно носить шляпу, знал разницу между федорой и панамой. У него была и та и другая. Впрочем, на вечеринки он их не надевал.
Юнис болтала с одним из парней. Она оглянулась на него, потом вернулась к парню, но Фрэнк видел, что она потеряла нить разговора. Он прошел в соседнюю комнату и вышел на веранду – попросту говоря, на крыльцо, но большое и с колоннами. На крыльце парни пили шоты. Он тоже выпил и закурил. Она подошла и встала рядом с ним. Честно говоря, трудно было сказать что-нибудь, если ты упорно отказывался держаться дружелюбно или хотя бы вежливо. Благодаря Уолтеру, Розанне и бабушке Мэри, Фрэнк был хорошо воспитан. А это означало, что ему нечего сказать. Фрэнка удивило, что он по-прежнему чувствовал к ней острую антипатию, как будто и дня не прошло с той минуты, как Лоуренс упал ей на колени, а она помедлила долю секунды, прежде чем положить руку ему на голову. Фрэнк все ждал, чтобы она упомянула Лоуренса.