– Рядовой Лэнгдон, вы хорошо рассмотрели стол лейтенанта Йоргенсона?
– Да, сержант.
– Назовите предметы на столе, рядовой.
– Есть, сержант. Три карандаша, два коротких и один длинный. Одна авторучка в футляре. Один армейский блокнот. Одна кобура и один пистолет «кольт». Два четвертака и пятьдесят центов. Одна лампа. Один «Базовый полевой устав». Один клочок бумаги, скомканный. Два набора солдатских жетонов. – Он помолчал и прибавил: – Одно письмо, адресом вверх, и другое адресом вниз. Одна чашка кофе, наполовину полная.
– Рядовой, обернитесь.
Фрэнк повернулся.
– Рядовой, – сказал сержант. – Посмотрите на стол. Вы что-нибудь забыли?
– Да, сержант, – ответил Фрэнк. – По краю абажура ползет муха.
Он произнес это с бесстрастным лицом. Муха упала через край к лампочке, и глаза сержанта заблестели.
– Что это доказывает, сержант? – спросил лейтенант Йоргенсон.
– Сэр, это доказывает, что если в армии будет несколько метких стрелков – снайперов, как называют их наши английские кузены, – то нужно отобрать людей, годных к работе. Любой может научиться стрелять, если дать ему достаточно времени и патронов, но отнюдь не любой может научиться наблюдать за тем, что его окружает.
– Я не уверен, сержант, что подобная тактика нужна армии.
– Сэр, возможно, вы правы, но в лагере «Перри» тренируют группу для отправки в Африку, и мы слышали, что морпехи это поддерживают. Так что я не думаю, что способности рядового Лэнгдона и рядового Хилла стоит тратить на то, чтобы копать отхожие места, сэр. Рядовой Хилл лучше стреляет, но рядовой Лэнгдон лучше оценивает подходящую цель.
– Я подумаю об этом, сержант. Вы с рядовым Лэнгдоном можете быть свободны.
По пути назад в столовую Фрэнк спросил:
– А чем занимается снайпер, сержант?
– Охотой на врага. – Очевидно, на лице Фрэнка отразился интерес, потому что сержант продолжал: – Вы ведь не возражаете, рядовой Лэнгдон? Гансы[61] это делают, япошки и лайми[62] тоже. Лично я не думаю, что детишки, которых научили придерживаться правил, сумеют выиграть эту войну, а вы, рядовой?
– Нет, сержант.
Разумеется, сержант одержал победу, и к первому мая Фрэнк очутился в Огайо.
Как только Элоиза пришла на работу, как только услышала о битве за Дьеп, еще до того, как узнала, что канадцы принимали в ней участие, ее охватил странный, тяжелый ужас, которого она никогда раньше не испытывала. Прошлой ночью во время высадки (на рассвете во Франции) она сидела на кровати, подпиливая ноготь на большом пальце правой руки. Неожиданно накатившее чувство страха заставило ее выглянуть в окно спальни, и ей показалось, что она видит за стеклом чье-то лицо. На заднем балконе кто-то стоял! Там не должно было никого быть, потому что туда возможно попасть только с крыши. Элоиза торопливо погасила свет, и когда ее глаза привыкли к темноте, она увидела, что за окном нет никакого лица, на фоне бледного, затянутого облаками неба нет никакой головы. На крыльце пусто. Но ощущение, что она видела лицо за окном, не покидало ее, и когда на следующее утро она услышала о провальном нападении Канадской второй дивизии и кое-каких других частей – британских, судя по всему, – на Дьеп (девятьсот убитых, сотни раненых и тысячи взятых в плен), одно в сочетании с другим тихо убедило Элоизу, что Юлиус – один из убитых, иначе лицо не появилось бы у нее за окном.
Конечно, Юлиус – заядлый материалист – первым высмеял бы эту мысль, но Элоиза никак не могла от нее избавиться. Даже некоторых репортеров, специализировавшихся на новостях с поля боя и детально знавших ход каждой битвы, Дьеп привел в ужас и ярость – британцы, скорее всего Маунтбеттен, но и Монтгомери[63] тоже, просто швырнули свою пехоту и танки «Черчилль» на немецкую оборону и смотрели, как их разносят в пух и прах, но зачем? Причину никто не понимал – за ними не следовали другие войска, во Франции было нечего делать, кроме как позволить превосходящим силам врага перебить себя. Хотя немцы отправили большую часть войск в Россию, Францию они все еще крепко держали, и британцы это знали. Репортеры поглядывали на Элоизу с другого конца отдела новостей (она работала над статьей об Овете Калп Хобби[64] и Вспомогательных женских армейских корпусах). Все знали, что Юлиус с канадцами. Наконец один из репортеров подошел и положил ей на стол депеши, но не сказал ни слова. А что тут скажешь?
Когда Элоиза вернулась домой с работы, Роза лежала на диване и читала книгу. Она так сильно напоминала Юлиуса – тонкое лицо, глубоко посаженные, яркие глаза, кудрявые волосы, полные губы. Она считала себя некрасивой, но Элоиза думала, что она вырастет похожей на Полетт Годдар[65]. Насколько честной нужно быть с ребенком – вот, по мнению Элоизы, извечный вопрос любой матери. Я не стану покупать тебе эту куклу, потому что куклы учат тебя, что нужно потратить свою жизнь на бездумное размножение? Твой отец ушел на войну, потому что ненавидит Сталина сильнее, чем Черчилля, а теперь беспринципный империалист Маунтбеттен загубил твоего отца из-за своей полной некомпетентности? Когда твой отец бросил нас – меня, – он был рад уйти и, возможно, не вернулся бы? Дело ведь не только в том, что родные твоего отца отреклись от него, когда он вступил в партию, но неужели им совершенно не интересно, что творится с его гойской немецко-американской женой-коммунисткой, если он вообще на ней женат?
Элоиза решила не высказывать вслух свои мысли и подозрения и только спросила:
– Что читаешь?
Роза показала ей обложку. «Пес по имени Лэд».
– Я тебя люблю, – сказала Элоиза.
– Что случилось? – нахмурившись, спросила Роза.
– Ничего. – Вот тебе и вся честность.
1943
Со своей точки обзора в каменистой лощине на склоне холма над перевалом Фрэнк видел большую часть бреши в две мили в ширину в остроконечной цепи Атласских гор. Его и еще нескольких снайперов – человек шесть – отделили от основного войска. Он быстро выкопал дополнительную ямку в лисьей норе, установил треножник так, чтобы можно было поворачивать оружие градусов на шестьдесят, затем лопатой выкопал еще немного, чтобы залечь туда, если почувствует, что его могут заметить с воздуха. Сам он видел одного из товарищей, только одного. В холмах засели три отряда. Фрэнк глотнул из походной фляги. Несмотря на то что это была Северная Африка, было совсем не жарко – скорее даже приятно.
Внизу, где горы уступали место дороге, несколько подразделений копали окопы. Закладывали мины, но земля была такой сухой и каменистой, что их не зарывали, а просто оставляли небрежными кучами в пыли. Сержант сказал, что Роммель и его армия так вымотались и отошли так далеко от баз снабжения, что будет удивительно, «если они вообще явятся на вечеринку». Фрэнку сообщили, что когда «вечеринка» закончится, они продвинутся вперед, к деревне, и уберут засевших там немецких снайперов. Это Фрэнку должно было понравиться. Солнце здесь не садилось, а как будто падало. Свет просто мгновенно превращался во тьму. В воздухе было так мало влаги, что свет не искрился и не задерживался. Все здесь либо было, либо нет. Их предупредили, что не должно быть заметно ни огонька, поэтому Фрэнк съел свою провизию холодной. В пустыне было так много звезд и все они светили так ярко, что ему было чем заняться – например, рассматривать какое-нибудь созвездие или два. Пока в армии Фрэнку нравилось все. Сколько уже прошло, больше года? Дольше, чем его отец пробыл в Европе, если считать с отъезда и до возвращения. Фрэнк побывал в Миссури, Огайо, Виргинии, а потом в октябре в Нью-Йорке, где им дали четырехдневный отпуск перед отплытием на корабле в Касабланку. Три тысячи человек на корабле в конвое из тридцати кораблей и превосходная погода для плавания, с остановкой на Азорских островах. Ничего подобного этому месту Фрэнк никогда раньше не видел. Впрочем, любое место, в котором он побывал, включая эту самую яму в Атласских горах, отличалось от всего, что Фрэнк когда-либо видел.
Фрэнк проснулся от первого порыва ветра, резкого и полного пыли. Еще не рассвело. Он прикрыл рот шарфом и поглубже натянул каску. Есть не хотелось. Он и чувствовал, и слышал, как передвигаются бронетанковые дивизии. Встав на колени, он посмотрел в сторону перевала. В окопах кто-то шевелился, но в темноте трудно было разглядеть что-то определенное.
На рассвете показались бронированные танки. Отсюда они казались плоскими, гораздо ниже и, возможно, даже шире, чем американские «Шерманы». Фрэнку они казались уродливыми, но пугающими, его задача была стрелять по ним, что он и делал, – бронебойными патронами. Американские танки, которые должны были выступить против них, оказались бесполезными – это стало ясно в первые же десять минут. Даже рядовой Лэнгдон видел, что когда «Шерману» приходилось разворачиваться, чтобы нацелить пушку на противника, пушка нечасто оказывалась нацеленной в правильном направлении. Страшно было смотреть, что немецкие пушки делали с американскими танками – просто поджигали их. Им всего-то нужно было нацелиться на бензобак и взорвать его. «Шерману» и его экипажу конец, Фрэнк это знал. Но американцы, возможно по чистой случайности, несколько раз попали в цель, и когда немцы выскочили из люков, Фрэнк сделал все возможное, чтобы снять их. К счастью, в грохоте и дыме его присутствие легко было не заметить. Он уложил двоих, хотя на одного зря потратил пулю, поскольку парня уже охватило пламя, и, возможно, еще третьего – Фрэнк не мог понять, попал он или нет, потому что, как сразу после выстрела, ему пришлось спрятаться в укрытии.
У парней в окопах совсем не было шансов, да? Бронетанки шли прямо на них, проезжали по ним и, слегка разворачиваясь, давили их гусеницами. И от кучи мин не было никакого толку. Они даже не смогли остановить бронетанки – те прошли прямо по ним. К полудню сражение рядом с позицией Фрэнка закончилось, и он оказался в ловушке в своем небольшом укрытии. Соседнего снайпера, Кортни, подстрелили, похоже, насмерть – Фрэнк видел, как он, не двигаясь и не издавая звуков, лежит на сухом склоне. Раненые всегда издавали какие-нибудь звуки. Остальные, если они выжили, сидели тихо, как мыши, как и сам Фрэнк, в ожидании темноты. Он надеялся, «Штуки»