Теперь Генри был идеальным ребенком, красивым и аккуратным, прилежным учеником, от которого не должно было быть никаких проблем. В этом году ему исполнялось пятнадцать, и он уже был слишком хорош для Университета штата Айова. Розанна думала, что он непременно поступит в Айовский университет и выучится на врача.
Каждое утро Лиллиан закутывала Тимми в зимнюю одежду и несла его вниз по лестнице. Они подали заявление на другую квартиру на первом этаже, но ее пока не освободили. Детская коляска стояла в коридоре за входной дверью. Артур приковал ее цепью к перилам и повесил замок. Лиллиан смущалась, если люди видели, как она снимает замок, а еще было нелегко протащить коляску через две ступеньки к пандусу. А еще, если на пандусе отпустить ручку коляски хотя бы на секунду, та покатится, и Лиллиан не составляло труда вообразить, как она набирает скорость, перескакивает через следующие две ступеньки, пересекает тротуар и вылетает на улицу. На проезжей части всегда было полно машин – как же они с Артуром не заметили все эти опасности, когда подписывали договор об аренде? Такие мысли одолевали ее, когда она выходила гулять. Но в книге утверждалось, что гулять следует обязательно, ребенок должен каждый день дышать свежим воздухом, даже в дождь или снег, для этого у коляски был капюшон. Выйдя, она, как правило, гуляла по улицам или шла в супермаркет и рассматривала полки с детским питанием, пытаясь решить, что бы еще попробовать. Из того, что рассказала ей Розанна, Лиллиан больше всего встревожило, что она сама в детстве любила печень – телячью печень, которую Розанна обваливала в муке с приправами и как следует прожаривала в масле. «Больше никто это не любил, но тебе всегда было мало». Лиллиан ни за что не стала бы кормить Тимми печенью.
На обед она давала ему мясо цыпленка с горошком или индейки с морковью, а на десерт немного тапиоки, потом читала ему книжку и укладывала спать. Обычно Лиллиан и сама ложилась, но дверь не закрывала, чтобы видеть колыбельку, и приучила себя спать лицом к ней. Комната Тимми находилось прямо рядом с ванной, и хотя он с трудом мог выбраться из колыбели, а дверь в ванную была закрыта и крышка унитаза опущена, ничто не могло помешать ему проснуться, пойти в ванную и сунуть голову в унитаз.
Артур был далек от подобных страхов. Он получил новую работу, вернее, точно такую же, но в новом офисе, название которого влетело Лиллиан в одно ухо и вылетело из другого. Какая-то аббревиатура. Лучше всего было то, что Артур по-прежнему взбегал по лестнице в шесть часов, раскрывал дверь и крепко обнимал ее, а потом сразу брал на руки Тимми и кружился с ним по комнате, приговаривая:
– Кто этот малыш? Это тот же малыш, что был здесь вчера? Поверить не могу!
Артур любил щекотать и подкидывать его, а Тимми, кажется, нравилось, когда его клали на диван и щекотали до тех пор, пока смех не начинал булькать у него в горле, и когда его подбрасывали, словно мешок с мукой. Как и мешок с мукой, его нужно было подбрасывать осторожно. В руках Артура ни один мешок с мукой не порвался и не просыпался бы и ни один ребенок бы не пострадал.
После рождения Тимми Лиллиан не раз видела, как Артур плачет. Наконец он взял ее за руку и сказал:
– Я даже не осознавал, как сильно меня это шарахнуло. Мне казалось, я просто смирился с тем, что Лора родилась мертвой, но, видимо, нет.
Лиллиан старалась не думать о том, что любит Артура из-за его несчастий, но они как будто добавляли красок в ее любви и делали его очень заботливым отцом. Она уже познакомилась с другими женщинами, у которых были маленькие дети, и их мужья как будто слегка побаивались детей, но Артур хотел еще. «Ирландские близнецы»![84] В школе он дружил с «ирландскими близнецами» – при разнице в возрасте меньше года их определили в один класс. Эти двое были лучшими друзьями, и теперь, когда они выросли и вернулись с войны, они вместе продавали машины в Роаноке.
Тимми рос очень активным. Сегодня ему исполнилось ровно восемь месяцев. Лиллиан приклеила сложенные тряпки для мытья посуды к углам кофейного столика малярным скотчем, который по идее не оставлял следов, и Тимми просто сидел там, то подтягиваясь на ноги, то снова усаживаясь, подтягиваясь и смеясь. Она хотела уложить его спать, но он перевозбудился, и она сомневалась, что он уснет. Ее это немного обеспокоило, но она решила взять свой фотоаппарат «Брауни» и сделать несколько снимков, чтобы отправить Розанне. Вот еще что – у них с детства была только одна фотография, снятая миссис Фредерик (бедняжка!), когда Лиллиан было девять, а Генри три. Ни одной фотографии Фрэнка, или Джо, или даже Клэр, только одно фото Уолтера и Розанны в день свадьбы. Лиллиан уже вовсю составляла свой первый альбом. Она отвела множество страниц под фотографии Тимми, а также себя и Артура, сделанные в разных местах города (хотя Артур не любил фотографироваться и на большинстве снимков стоял, надвинув шляпу на лицо). Он выглядел очень стильно.
Лиллиан сделала шесть или восемь снимков так, чтобы солнце непременно светило ей в спину, потом положила камеру, взяла Тимми на руки и расцеловала его. Она даже представить не могла, как в их жизнь поместится второй ребенок.
Когда Клэр завалила тест, мама повела ее к оптометристу[85] в Ашертоне. Это был не обычный тест. Во время этого теста детям нужно было пойти в столовую, где были задернуты все шторы, и прочитать, что написано на освещенном квадрате на стене, обычно окрашенной в светло-синий. Там были буквы, от больших до маленьких, и всякие разные картинки, которые стояли или лежали. На это не потребовалось много времени. Клэр смогла прочесть два ряда больших букв, но для того, чтобы разглядеть все, что было ниже, ей пришлось наклониться вперед и прищуриться. Маму это разозлило, потому что, как она сказала, в их семье раньше никто не пользовался очками.
– Насколько мы это можем знать, – уточнил папа.
– Может, среди твоих родных и были такие, но у нас даже Опа начал читать в очках только после шестидесяти пяти.
Клэр не совсем понимала, что нужно делать у оптометриста. Она смотрела через всякие приспособления и на разные вещи – в основном буквы и рисунки, некоторые цветные, другие нет. Оптометрист задавал ей вопросы, и через какое-то время ей стало так скучно, что она начала говорить первое, что приходило в голову, или пыталась смотреть на картинки, зажмурив один глаз, или прищурившись, или как-то еще. Это меняло их вид. Но она вела себя хорошо. Она всегда хорошо себя вела. Не ерзала, говорила, только когда к ней обращались, не грызла ногти и не жевала волосы. В школе она иногда засовывала в рот хвостик левой косички, но только когда урок был такой скучный, что Клэр забывала, где находится и что делает. Наконец, когда оптометрист стал переключать очередной аппарат, Клэр положила голову на стол и задремала. Когда она проснулась, в кабинете была мама.
– Что здесь происходит? – спросила она.
– Ну, ей нужны очки, но я не могу понять…
– Клэр, ты мешаешь доктору Хиксу?
Клэр покачала головой.
Очки она все-таки получила. У доктора Хикса их было много, в разных оправах. Клэр села перед зеркалом, и доктор Хикс начал пробовать одну пару за другой.
– Что ж, у нее круглое лицо, так что…
– Мне ее лицо не кажется круглым, – возразила мама. – Скорее сердцевидным.
– Ну, видите ли, вот эта круглая оправа ей больше идет. Для сердцевидного лица больше подходит оправа пошире. Может, если ей распустить волосы, а не заплетать косы…
Мама пропустила его слова мимо ушей.
– По-моему, она нормально выглядит в круглой оправе. Но какая самая прочная? Эти стоят тридцать долларов?
– Да, и оправа входит в стоимость, но еще за десять долларов я могу предложить вам новый тип линз. Они гораздо более гибкие. Их намного труднее разбить.
– Уверена, Клэр будет с ними очень осторожна.
В конце концов они все же купили очки с новыми линзами. Каждый день, утром, после школы и ночью перед сном, если Клэр не надевала очки, мама спрашивала, где они. Клэр нервничала – когда мама говорила особенным тоном, Клэр по инерции поднимала руку к лицу, не потому, что не знала, на ней ли очки, а потому, что не знала, где они. Разве ей не все равно, хорошо она видит или нет?
Конечно, ей не все равно, и разница, честно говоря, заметна, но очки – это большая ответственность. Проще сесть в первом ряду, наклониться к доске и прищуриться, чем следить за проклятой штуковиной. К тому же каждый раз, когда она не знала, где очки, мама с папой начинали спорить.
– Этот ребенок когда-нибудь научится следить за своими вещами? – спрашивала мама, а папа говорил:
– Да нормально она со всем справляется. Проблема в том, что теперь ты носишься только с одним ребенком. Тебе не хватает забот и хаоса вокруг.
– Генри все еще живет дома.
– Но если ты пытаешься носиться с Генри, он просто уходит.
– Ей восемь лет. С восьмилетними детьми как раз и нужно носиться.
Уолтер пожимал плечами и гладил Клэр по волосам, по голове, на которой находилось ее круглое лицо. Ночью в постели, сняв очки и аккуратно положив их на тумбочку возле кровати – всегда дужками вниз, ни в коем случае не линзами, – она ложилась на спину и нажимала ладонями на скулы. Она нажимала изо всех сил, трижды досчитав до ста, а потом засыпала, оттягивая подбородок вниз. Очки – это и без того плохо, круглое лицо – тоже, но очки и круглое лицо – это безнадежно.
Когда кончилась школа, Генри решил разобрать свои книги. Стоял жаркий день, поэтому он открыл оба окна и дверь в главную часть дома. Он разгладил покрывало на кровати и вытащил книги, автора за автором. Сейчас они стояли по алфавиту, но лучше, разумеется, расставить их в хронологическом порядке. Однако возникал вопрос, на который он пока не нашел ответа: если брать хронологический порядок, нужно ли учитывать национальные барьеры и оставаться в пределах одной нации? И еще: нация – это то же самое, что культура? Второй вопрос – это переводы. Пока что в оригинале Генри умел читать только по-французски и по-немецки. Бабушка Мэри подарила ему несколько немецких книг: трилогию Фридриха Шиллера «Валленштейн», зачитанные экземпляры «Страданий юного Вертера» и «Фауста» и книгу под названием «Землетрясение в Чили» Генриха фон Клейста, которую Генри не осилил (судя по ее виду, ее никто не осилил). Еще у него были молитвенник и книга гимнов. Конечно, теперь было невозможно купить где-нибудь книги на немецком, а попросить их в библиотеке Генри не осмеливался. На французском у него было только две книги – «Госпожа Бовари» и «Три мушкетера», которые ему дала мадам Хох, учительница французского, обе в серийном оформлении «Bibliothèque de la Pléiade». Он был ее любимым учеником. Эти книги на немецком и французском он поставил в конце книжной полки. После этого он решил расставить переводы в хронологическом порядке по авторам и все книги одного автора тоже в хронологическом порядке.