– Он это знает. В детстве он был таким нытиком. Сводил меня с ума.
– Ну, ты свою мать тоже сводил с ума.
– Это она тебе сказала?
– Да. Говорила, ты отказывался принимать слово «нет» в качестве ответа. Например, она сто раз говорила: «Нет, ты не можешь это делать», – и ты не делал, потому что знал, что иначе тебя ждет порка, но секунд через пять опять все тем же тоном спрашивал, можно ли тебе это сделать.
Уолтер расхохотался. Подбежавшая к нему Клэр сказала:
– Джоуи говорит, можно подавать мороженое.
– Ах, – сказал Уолтер, – вот и настоящий ужин.
Расставшись с двумя тысячами двумястами долларов, Фрэнк думал о них каждую ночь, и время, казалось, текло бесконечно медленно. Его преследовало и другое, совершенно непонятное чувство, одолевавшее его, когда он почти засыпал или только просыпался, – нечто новое, гораздо глубже и сильнее, чем страх потерять деньги, о существовании которых полгода назад он даже не подозревал. Это чувство не имело никакого отношения к кошмарам; ему как-то приснилось, что он пытается добраться до магазина продуктов, а потом у него возникло это чувство, и он проснулся, тяжело дыша. Оно не имело отношения к его жизни. На работе оно его почти не беспокоило, но дома он боялся ложиться спать. Он не понимал, откуда оно берется: он избегал смотреть на Энди, представляя, как ее собьет машина, не смотрел на свой гамбургер, думая об отравлении. Мама сказала бы – и нередко говорила, – что Фрэнку не хватало благоразумия, чтобы испытывать страх. Может, это какое-то наваждение – бессмысленное и недоразвитое, подернутое оранжевой дымкой, на фоне которой виднелись крошечные человечки. Его сознание не узнавало причину этого страха, но он его чувствовал. Иногда по ночам он ощущал это так сильно, что вставал и наливал себе виски.
Он ни слова не сказал Энди, хотя однажды, проснувшись от одного из таких эпизодов, схватил ее за руку. Когда он рассказал Артуру, тот воспринял все слишком буквально – у Сталина теперь есть бомба, люди знающие (помнит ли он фон Неймана, который работал в Лос-Аламосе?) убеждены, что он готов использовать ее, а сам Артур подумывает о переезде в Мэриленд, потому что если бомба упадет на Вашингтон, ветер отнесет ядерное облако подальше от одних городов и в сторону других. Один приятель, которому он доверяет, переехал во Фредерик, но оттуда до работы сорок миль…
Если Энди что-то и заметила, то ничего Фрэнку не сказала. Сам же Фрэнк сомневался, что его состояние имеет какое-то отношение к войне, да у него в доме и не было ничего, что напоминало бы о войне. Единственным напоминанием, если можно это так назвать, служила фотография его отца с двумя товарищами времен Первой мировой, настолько выцветшая, что троих парней трудно было отличить друг от друга. Иногда Фрэнк вглядывался в нее, стараясь почувствовать что-нибудь к этому юноше, его отцу, или связать день, когда фотография вновь увидела свет, с тем, чем он сам тогда занимался. Он был в тренировочном лагере, пробирался сквозь заросли на плато Озарк. Но никаких чувств он не испытывал.
Летом, когда они, покрытые потом, широко раскрыв все окна в квартире, пытались поймать хоть какой-то ветерок, ребенок как будто бы рос на клетку в минуту. Энди заявила, что никогда больше не станет рожать осенью, но какое время года лучше всего подходило для этого? Она страшно расстраивалась, что стала такой огромной в жару, но кому же хочется все лето бороться с тошнотой, а на зиму покупать совершенно новые уродливые наряды? Это была дилемма. Иногда, стоя перед шкафом, она говорила:
– Я вижу, как все выходит из моды прямо у меня на глазах.
Однако Фрэнк считал, что она в целом выглядит хорошо. Она была высокой, и со спины даже не было заметно, что она беременна, вплоть до прошлого месяца. У нее не отекали лодыжки, как у Лиллиан, и она легко передвигалась, гуляя по району. Повсюду встречались беременные женщины и новорожденные младенцы; днем и ночью все обсуждали их нужды и желания. О вложении они поговорили только раз, когда Энди сказала:
– Странные это были деньги. Я никогда не слышала о дяде Йенсе. У нас все еще есть наши накопления и выплаты ветеранам.
В Левиттауне теперь были дома не просто с собственной стоянкой, но и с телевидением и антенной. Они дважды ходили смотреть модели.
Когда где-то около первого октября позвонил Рубино и сообщил, что у него для Фрэнка семь тысяч, тот не поверил своим ушам. Рубино в данный момент жил в Вашингтон-Хайтс, поэтому Фрэнк встретился с ним в баре неподалеку от старого завода «Сперри» в Лейк-Саксесс. Войдя в бар и осматриваясь в поисках Рубино, Фрэнк решил, что у Рубино, наверное, какие-то планы на завод «Сперри», где сейчас был штаб ООН, пока строилось их собственное здание, и поэтому он здесь. По мнению Фрэнка, если бы Рубино сумел выжать хотя бы дайм[96] из каждой страны в составе ООН, он счел бы это своей величайшей победой.
Завидев Фрэнка, Рубино похлопал себя по карману пиджака, но Фрэнк догадывался, что ему все равно придется вытягивать у коротышки макаронника свои деньги. Рубино пребывал в отличном настроении и пил уже третий стакан виски с содовой. Фрэнк заказал мартини и спросил:
– Что происходит в Лейк-Саксесс? Весь район ходит в каких-то шапочках. Не думал, что это место тебе по душе.
– Ермолки. Они называются ермолки, и тебе нужно научиться произносить это слово и с десяток других, а иначе будешь говорить, как деревенщина.
– Каких, например?
– Например, «поц».
– Я знаю, что такое поц, рядовой.
Оба сделали еще по глотку. Рубино снова похлопал себя по карману и сказал:
– У меня есть еще одна идея.
– Я бы хотел увидеть плоды первой идеи.
Рубино оперся о стойку и посмотрел на Фрэнка, затем сунул руку в карман пиджака и вытащил конверт. Конверт был пухлый. Он положил его Фрэнку на колено и сказал:
– Тебе улыбнулась удача, капрал.
– Надеюсь.
Рубино пожал плечами и допил виски.
– Не всем так свезло. Шлагбаум могли поставить с другой стороны. Мы и там выкупили кое-какую недвижимость.
Он поднял палец. Подошел бармен, и Рубино заказал еще виски. Фрэнк никогда не видел, чтобы он так много пил. Наверняка поэтому он и проболтался про другое вложение.
– Я не собираюсь сейчас их пересчитывать.
– Делай что хочешь, капрал. Но я тебе говорю, тебе стоит посмотреть это местечко. Знаешь что? Оно приближается к городу и поэтому заполняется очень быстро. Хороший воздух. Вид на залив. Здесь живет Сид Сизар[97]. Знаешь, кто это?
Фрэнк покачал головой.
– Самый смешной человек из ныне живущих. Ну про братьев Маркс-то ты слышал.
– Возможно.
– Они тоже здесь живут. Я подумываю купить четыре участка. Больших. Домов на шесть хватит, потому что они все смежные. Придержим их годик и утроим наши деньжата.
– Сколько деньжат мы утраиваем?
– Если вложишь семь, получишь втрое больше.
– А ты сколько вкладываешь?
– Десять, примерно так.
– Я подумаю, – сказал Фрэнк.
– Думай до завтра, потому что я должен сделать предложение.
– Один из тех домов в Левиттауне спокойно принесет восемь тысяч.
– Нельзя делать деньги там, где живешь, – сказал Рубино.
Фрэнк не то чтобы злился, когда пятнадцать минут спустя они вышли из бара. Его охватило очередное чувство, которого он не понимал. Конверт был надежно спрятан во внутреннем кармане пиджака, а поскольку было холодно, он застегнул пиджак и намотал вокруг шеи шарф. Они шли дальше. Свет уличного фонаря окрашивал припаркованный у глухой кирпичной стены голубой «Понтиак» в песочный цвет; может, из-за этого он сорвался. Его собственный «Студебекер» стоял за углом.
Рубино сунул руку в карман пальто и достал ключи. Секунду спустя Фрэнк прижал его к кирпичной стене, надавив рукой на шею, как сам Рубино однажды поступил с лейтенантом Мартином в Монте-Кассино (неужели это было всего шесть лет назад?), и в точности как Рубино тогда, Фрэнк ощупал его карманы в поисках оружия. Ничего не нашел.
– Я не хочу становиться одним из тех инвесторов, которые потеряли деньги, потому что ты не туда их вложил, Рубино, – сказал он. – Алекс. – Рубино попытался высвободиться. Фрэнк надавил сильнее; Рубино начал задыхаться. Фрэнк был выше его на шесть дюймов и уж наверняка тяжелее на тридцать-сорок фунтов. – Ты многому меня научил, рядовой.
Рубино выбросил руку вперед, но Фрэнк перехватил ее и прижал к стене.
– Я просто хочу, чтобы ты четко понимал мои намерения. Если все в проигрыше, то я не возражаю. Это я пойму. Но если ты выигрываешь, то и я тоже. Понял?
Рубино снова захрипел, и Фрэнк чуть ослабил хватку. Рубино закашлялся, потом хрипло проговорил:
– Я бы никогда не наколол тебя, капрал. Ты должен это знать.
– Я никогда не забуду этих твоих слов, рядовой.
Рубино потер рукой шею и кивнул.
– За руль сесть можешь? – спросил Фрэнк.
Рубино пожал плечами, но сел в машину. Похоже, случившееся не сильно удивило его, зато он немного протрезвел. Фрэнк смотрел, как он уезжает. Может, эта встреча преподаст Рубино два урока, один из которых – что надо меньше пить. На следующий день Фрэнк позвонил ему и сообщил, что готов вложить шесть штук в новый проект. Голос Рубино звучал нормально. По его прикидкам, они смогут реализовать свое вложение через девять-двенадцать месяцев, не позже. Фрэнк поблагодарил его. Чувство, посещавшее его перед сном, бесследно испарилось и не вернулось, даже когда родился ребенок. Фрэнк выкинул его из головы.
Энди назвала свою дочь (семь фунтов, пять унций) Джанет Энн, а Лиллиан назвала своего сына (семь фунтов, семь унций) Дин Генри. На День благодарения Фрэнк, Энди и Джанет, которой исполнилось шесть недель, поехали на поезде в Вашингтон. Лиллиан поставила для Джанет вторую колыбельку. Колыбельки весь день стояли внизу, а после ужина их относили наверх. (Обед – в Вашингтоне это называлось обед, но Лиллиан все равно называла это ужином, и Энди тоже. Только по этому можно было понять, что она из Декоры, Айова, а не из Бедфорд-Хиллс, Нью-Йорк.) Они приехали в ср