тарая женщина с животом, распирающим юбку. На фоне мраморной террасы. Пальмы. Море. Гипсовый человек в голом виде.
Дальше следует: «Шарлотта Андреевна, пишущая письмо Генриху Афанасьевичу во время его поездки за границу». Потом идет тот же Генрих Афанасьевич, пьющий чай, разглядывающий картины, ковыряющий спичкой в зубах и так дальше.
Кто же это такой? Знаменитый шахматист? Оперный тенор? Завоеватель?
Да, завоеватель. В известном роде.
На последних страницах того же издания имеется символическая картина, раскрывающая нам смысл всего. Там изображены пирамиды и сфинкс; знойная пустыня, пальмы. Мимо пирамид шагает караван верблюдов. На самой большой пирамиде написано: «Глицериновое мыло».
На других «Семейное мыло», цветное, «Трефль» и остальные сорта. Это всего-навсего диаграмма производства фирмы «Брокар и К°» к «золотому юбилею» ее пятидесятилетнего существования. Но сколько в ней символического смысла! Пятьдесят лет назад щуплый француз в котелке пришел в страну, где не было ни одеколона, ни железных дорог, и ему пришлось больше месяца ехать в кибитке среди азиатских полей в дикую и неизвестную Москву. А теперь он мог стать у подножия пирамиды и воскликнуть, подобно своему известному соотечественнику: «Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!» Только у него нет наполеоновской треуголки и на пирамиде написано «Глицериновое мыло». Проза накладных и бухгалтерской книги сменила романтику шпаг и аксельбантов.
Колонизатор открыл и завоевал новый богатейший рынок и добился богатства, почета, славы. Да, и славы; он теперь может открывать благотворительные учреждения и картинные галереи своего имени. Он, конечно, меценат и тонкий ценитель изящного. Все это отписано в соответствующих выражениях выспреннего борзописца в роскошном альбоме. Все это — бред сумасшедшего, наглая издевка, тупость, тонкий плевок. Вот на роскошной бумаге, под папиросной бумажкой — репродукция ценных картин и рядом, также в красках и с тиснением, — этикетка одеколона, фамильные портреты Брокаров, дипломы парфюмерных выставок. «Снятие со креста» фламандской школы и «Мыло русское» с лубочными красавицами. «Амур» Ван Дейка и «Народная помада», голландцы семнадцатого века и золотые медали «поставщика двора», фотографии царя, бюсты, снимки «Брокарихи» с тупым лицом купчихи — все переплелось в бесовской свистопляске. Это гимн всемогуществу. Вот достойный и удивительнейший в своем роде памятник фабрикантской славе, купеческому искусству. «Я все могу», — написано на его постаменте. И Г. А. Брокар был чтим обществом и печатью как поборник культуры и уважаемый гражданин столицы.
Это величественное здание было собрано по кирпичу. Генрих Афанасьевич был мудрым и смелым новатором. На заре еще скромной своей деятельности он бросил в необъятную страну, не видевшую п а х у ч е г о мыла, а то и мыла вообще, скромные кусочки «Народного мыла» стоимостью ровно в одну копейку за кусок. И расчет был верен. Легко представить, что сотни миллионов копеек создали звенящие миллионы рублей. В одном 1914 году фирмой было выпущено два с половиной миллиона коробок дешевой пудры — «Лебяжий пух». Посмотрите на названия: мыло народное, сельское, национальное, военное, «Букет Плевны». Он выпустил дешевую развесную помаду, он первый дал этой стране цветочный одеколон, он пустил в продажу рублевые коробки, «содержащие десять предметов парфюмерии» — духи, мыло, пудру, саше, помаду и т. д. В день выпуска «магазин благовонных товаров «Брокар и К°» на Биржевой площади до трех часов дня продал две тысячи коробок, а затем собралась такая толпа, что полиции пришлось ее разогнать, а магазин закрыть», как повествует летописец…
Эти фирменные альбомы к юбилеям… Эти своеобразные «истории фабрик и заводов» того времени, агитпроп фабрикантской добродетели. Сколько в них поучительного и общего для всех них. Тут не найдете, конечно, никаких таких событий, омрачавших историю. Например, не сказано о волнениях рабочих Брокара в 1905 году, добившихся увольнения мерзавца мастера…
Но, конечно, перечислены мероприятия хозяина по улучшению быта рабочих. Конечно, напечатан снимок юбилейного обеда для рабочих за длинным столом, на фабричном дворе… Разумеется, помещены фотографии служащих с праздничными приборами, в выутюженных сюртуках. Конечно, напечатан поздравительный адрес от любящих служащих к двадцатипятилетию супружеской деятельности Генриха Афанасьевича и Шарлотты Андреевны. Как и полагается, он изложен в стихах:
День торжественный и светлый,
Наступил он наконец…
Поздравления примите
Вы от любящих сердец…
Мы желаем вкушать счастье
Много лет вам в жизни сей…
Дружно чествуем сегодня
Мы ваш брачный юбилей…
Довольно! Мы захлопываем альбом и не видим больше самодовольной физиономии Генриха Афанасьевича. Исчезли и его наследники. Нет орлов, медалей и «Брокара и К°» и фабрики, и, собственно говоря, все полетело к черту.
И вот сидит на порожках один пожилой француз по фамилии Мишель и не знает, что делать. Он был парфюмер на фабрике. А кругом метель. И ничего больше нет. И фабрики тоже нет. Потому что фабрики в этой стране закрылись, все закрылось, но что-то такое открылось и что-то завертелось, но что — ему не известно. Он француз и плохо говорит по-русски и хочет выпускать духи. Это все, что он знает твердо. Но до этого никому нет никакого дела..
Тогда он встает и идет по улице. Собственно, он не знает, куда идти. Этот проклятый снег лезет прямо за шиворот.
Да, это метель. И колокола на башенных часах не звонят… Кто ж знал, что приедет он в эту северную страну делать запахи, а тут произойдут две революции и он останется один. Почти один: последние знакомые из французской колонии складывают чемоданы и спешно уезжают на родину. Да, там сейчас хорошо: город Канн, пляж, полосатые зонтики, платаны… Он поднимает воротник и направляется к Никитским воротам.
Где-то там, как ему говорили, помещается бюро по выдаче виз на бегство за границу. Не бюро, а комиссариат. Да и не комиссариат, а департамент. Или даже еще что-то; совершенно неизвестно, что и как теперь называется. Какие-то люди бегают по коридорам, все куда-то двигается и бежит. Перед мастером сидит какой-то строгий человек и грубо спрашивает у мастера, что ему угодно. Мастер смотрит на заплеванный пол и вспоминает пляж в городе Канне, изящные домики, своих вежливых соотечественников. Что, собственно, произошло? — думает он. Все спокойное исчезло, привычное — хозяин, коллеги, знакомые — исчезло, а появилось то, что он не знал в этой чужой стране, какая-то другая ее сторона.
— Я хочу домой, — говорит он и опять вспоминает давнюю школу в Канне и мальчиков в цилиндрах.
Человек берет у него заграничный паспорт и велит прийти через несколько дней.
Мастер приходит через несколько дней и видит, что все, что было раньше у Никитских ворот, уже успело убежать куда-то. Ни комиссариата, ни бюро, ни департамента. Выдают воблу и постный сахар.
Мастер ругается. Он принимается искать в водовороте неведомых учреждений. Из этого потока нужно выхватить свой паспорт и прижать к груди. На другом конце города он находит нужное бюро. Но паспорта нет. Никому нет никакого дела до того, что он француз, что он из Канна, что он любит цветы. Ему выдают временное удостоверение на рыжей бумаге о том, что ему разрешается проживать в Советской России. И точка.
Он берет рыжее удостоверение и уходит. Нужно начать поиски сначала. Нужно спокойствие. Нужно пойти на фабрику, к старым соработникам. Необходимо спросить их: «Я ведь действительно француз?» Все ясно.
Он приходит на фабрику, но фабрика уже убежала. В ее помещении — экспедиция заготовления государственных знаков. Здесь печатают деньги. Они нужнее, чем «Лебяжий пух».
Парфюмерную фабрику он находит в бывшей обойной фабрике. Оказывается, группа старых рабочих во главе с руководителем большевистской ячейки добилась восстановления производства. Делегация ходила к Ленину. Рабочие перетаскивают оборудование.
Все очень рады мастеру. Его тащат в новые цехи. Его спрашивают — где разместить лабораторию? «Я — француз?» — хочет спросить он, но ему неловко открыть рот. И он принимается устраивать лабораторию.
Конечно, он продолжает поиски паспорта в перерывах между работой. Ему вовсе не так уже нравятся новые порядки. Прямо нужно сказать, что он не был революционером и его не перевоспитали все эти события. У него были свои твердые мнения: хозяин был хороший и порядочный человек. Рабочим у него жилось лучше, чем в других местах. Порядок лучше, чем беспорядок. И потом — для чего он здесь? Чтобы выпускать страшное мыло, пахнущее дегтем, и духи с нелепыми, антипарфюмерными, названиям и?
Раньше был один мир, теперь два мира, это он уже знает. И между ними — граница огня в крови. Но увы, в этом мире — одни благие намерения, а в том мире растут болгарская роза, тубероза, жасмины, пачули, бергамот и лаванда. Духи же нельзя делать без эфирных масел! Над мастером теперь сидит ячейка. И пусть эта ячейка поедет в Занзибар и привезет оттуда необходимую ему корицу.
А кошки! Боже мой, абиссинские кошки старого мира, они носятся там и прыгают, и им нет никакого дела до революции. Так же относятся к этому вопросу и тибетские кошки. Это очень злые и очень хитрые кошки; когда на них нападают, они выпускают жидкость с отвратительным запахом. И вот эта-то жидкость и необходима парфюмерии.
— Небось обойдемся как-нибудь без ихних кошек, — говорит мастеру один очень бестолковый человек.
В духах нельзя обойтись без кошек, ибо животные продукты необходимы как крепители. Они сглаживают общий хор запахов, фиксируют их, то есть увеличивают продолжительность запаха, и, наконец, экзальтируют, усиливают, поднимают аромат.
— Мон дье! Без этого запахи ложатся на пол, — говорит мастер. — Их надо поднять. Запахи бесследно разбегутся без животных продуктов. Это коробки резонансов…
В этой странной работе проходит несколько лет, пока наконец граница перестает быть границей огня и крови. Из Парижа приехал новый посол. Как ни в чем не бывало он поселился в особняке и вывесил флаг своей республики.